Сладкая отрава унижений

А сама страдала — я видела, как стучит ее сердце, ритмично приподнимая тонкую ткань блузки, хотя мы всего лишь сидели на очередной репетиции или посещали концерт. Мы подружились с музыкантами, и даже Петр уже не морщился, но Суршильский-то — Главная Цель — совершенно перестал обращать на нас внимание и снова возобновил роман с Булкой.

Уроки мы совсем забросили — хорошо помню, как я лежала в кабинете физики лицом вниз на парте и рассматривала солнечный осенний свет через свои длинные волосы — они были черно-рыжие и пахли листьями.

Наконец листья собрали и сожгли — мы даже приняли участие в субботнике, который проводили во дворе Суршильского, не опасаясь случайной встречи — группа уехала на гастроли в город Кувандык. А бабушка-соседка даже накормила нас потом пирожками.

Потом выпал снег. И создал нам целую кучу проблем: на снегу оставались четкие следы, а главное — невозможно стало стоять на холоде больше, чем десять минут.

Под Новый год мы с Пиратовой долго ждали Уныньеву на остановке троллейбуса, а потом плюнули и без нее поехали на “репу”.

Дверь в подвал открыл непривычно злобный Глеб. Из-за его спины выглядывала Булка с очень обеспокоенным лицом.

— Нет Бориски, трубку не берет, дверь не открывает — хотя дома, — сказал Рыжик, — так что можете фанатеть возле подъезда — Ксеня говорит, вы там прописались.

— Как грубо и жестоко! — возмутилась Нина.

Мы грустно побрели в соседний двор. У Бориса форточка была открыта — значит, правда, дома.

— Заболел, — убежденно сказала Пиратова, — только это может служить оправданием.

Из подъезда по свежем снежку пробежала Уныньева... Пробежала, не видя нас, улыбаясь, сметая варежкой сугробчик со скамейки.

Мы кинулись следом.

— Зинка! — строго крикнула Пиратова, и Уныньева послушно затормозила.

— Самая счастливая в этом мире я, — сказала она, улыбаясь глупо и беззащитно.

***

Вот что случилось с Уныньевой. Рассказ воспроизводится с ее слов исключительно.

Вчера Уныньевой, как говорится, не спалось. Перед Новым годом бывает такое состояние, когда хочется осмыслить свою жизнь свысока. Ну, то есть подняться в небо и обозреть оттуда, как ты живешь. Это Уныньева выражалась фигурально. И получалось у нее, что ничегошеньки Зина в своей жизни не сделала такого, за что можно было бы ее уважать. И чем было можно гордиться.

Зина встала с кровати, оделась. Родители у нее в это время были на даче — знаешь, Принцесса, есть такие безумные люди, которые все время сидят на даче, даже зимой. Вот это в точку про Зинкиных родаков. Поэтому Уныньевой ничего не мешало. Она взяла со столика десятку, которую мама оставила ей на неделю, и поехала к Борису.

Наш город ночью...

Когда я думаю о том, как Уныньева бежала до “проезжей части”, придерживая рукой ворот шубчишки, а вокруг стояли грустные фонари, гаражи, мертвые дома с закрытыми глазами окон — ведь было уже два часа ночи, когда я думаю об этом, то понимаю: я никогда не смогла бы решиться на такое — поэтому, может быть, все было по справедливости?

Пиратова так не считала, она надулась обиженно еще в самом начале уныньевского рассказа и теперь причмокивала осуждающе губами.

Так вот, Зина добежала до первой двухрядной дороги — это была улица Летчиков, и подняла руку в заледеневшей перчатке. Она еще курила на ходу — так что можешь себе представить, как теперь пахла эта перчатка, но это не важно, и машина вскоре остановилась — старый, раздрызганный “Москвич”, где сидел пожилой и несчастный мужчина, которому жена каждый день рассказывала о том, какой он жуткий эгоист.

От Летчиков до Института Связи ехать было недолго, и уже через десять минут Уныньева стояла в сугробе, у заветного подъезда.

В окне Суршильского горел свет.

Немного еще собравшись с силами, Зина поднялась на третий этаж. Дверь была выкрашена в зеленый цвет, и посредине был “глазок”.

Зина даже не звонила в дверь, а та почему-то открылась.

Роковой Суршильский даже дома ходил в черном. Из квартиры напахнуло теплым запахом сигареты.

— Привет, — не удивился Суршильский, — заходи. Я почему-то почувствовал, что надо открыть дверь. Давно тут стоишь, ногастик?

Тут Пиратова тоже причмокнула губами, но Зина просто светилась от счастья и продолжала свою победную одиссею.

Она сказала, что нет, только что пришла. Борис помог ей снять шубу и провел на кухню, где дымилась сигарета с полуистлевшим тельцем и рядом хрестоматийно так лежал исписанный неровным почерком лист бумаги.

— Я работаю, — пояснил Суршильский и убрал лист, но Уныньева успела выхватить взглядом и даже запомнить строчку:

Отвращением к себе я питаюсь, будто хлебом.

Надо же! про себя удивилась Уныньева, закуривая и прищуриваясь, потому что дым летел в глаза. Неужели у него бывает отвращение к себе?

Суршильский сел рядом и спросил:

— Ну?

— Ах да! — опомнилась Зинаида. — Я не могла уснуть.

— Что ж, — Суршильский достал из холодильника полупустую бутылку с красочной этикеткой. — Тогда давай выпьем.

— Давай, — сразу же согласилась Уныньева, и Борис плеснул красиво в рюмки.

Уныньева выпила и закашлялась.

— Водка, что ли?

— Водка, — подтвердил тоже выпивший и поэтому чуть замаслившийся взглядом Суршильский. — Вкусная, ароматная водка. Кушай.

Уныньеву немножко передернуло от этого слова — она считала его нелитературным, но Суршильскому можно было простить, и она закусила покорно кусочком розовотелой ветчины.

— Тебя зовут-то?.. — спросил Суршильский.

— Зина.

— Надо же, какое имя необычное для нашего времени. Сейчас все Ленки да Маринки, а ты Зина.

— Это в честь бабушки, — у Зины внутри все потеплело, и она теперь торопилась удержать интерес Суршильского.

— Меня тоже в честь бабушки назвали, — сказал Борис.

— Как это?

— Она Борислава Глебовна Розенкрейцер.

— А, — поняла Зина.

— Видишь, как у нас много общего, — сказал Суршильский, наливая еще по рюмашке. Руки у него ари-сто-кра-ти-чес-ки-е, по слогам подумала Зина.

К концу бутылки и ветчины Зина спросила:

— Я тебе нравлюсь?