Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

У этого достаточно пожилого и, судя по осанке, весьма почтенного человека глаза были на первый взгляд совершенно детскими, лучистыми и смешливыми. Но, если к ним приглядеться, в их лучиках и непрерывной насмешке начинало угадываться что-то острое, цепкое и недетское. Этот низкорослый и худой человек, казалось, заключал и сдерживал в себе энергию, которая, коль выпустить ее наружу, любого скорохода обгонит, любого храбреца устрашит и могучего воина опрокинет навзничь.

— Ты хочешь, чтобы я начал? — смеясь глазами, спросил он у Матфании. А хозяин застолья потупил взгляд и сказал, как будто попросил:

— Мы слушаем тебя, товарищ Руввим.

— Нового от меня вы ничего не услышите, — сказал тот, кого назвали Руввимом. — Я давно распознал и давно объявил товарищам, что Иисус Назарей — лжепророк и, стало быть, представляет большую опасность для партии и для народа. В Писании перечислены и преподаны нам семь признаков лжепророчества. И всем этим признакам Назарей соответствует. Первое: он не делает того, чему учит. Второе: он ведет праздный и изнеженный образ жизни, который для верного пророка невозможен. Третье: он принимает от народа деньги и эти деньги расходует на себя и своих сообщников. Четвертое: своими лживыми проповедями он соблазняет и вводит в грех заблуждения местные общины, а в последнее время и паству иерусалимскую. Пятое: он богохульствует и нарушает Закон. Шестое: на каждом углу он пытается очернить партию и ее преданных товарищей. Седьмое: он фокусничает и якобы творит чудеса, на самом же деле использует в своих так называемых чудесах и исцелениях силу бесовскую… Думаю, и трети того, что я перечислил, достаточно для того, чтобы принять против этого богоотступника и шарлатана самые решительные и строгие меры.

Руввим говорил четко и сурово, а глаза его насмехались и буравили сначала Матфанию, а затем того человека, который сидел напротив него и на которого он в середине своего обвинения перевел взгляд.

Этот человек одет был не менее дорого и нарядно, чем Матфания, но изысканная одежда только подчеркивала его природную стать и благородную внешность. Росту он был высокого, в плечах широк, волосы имел светло-русые и густые, но уже с редкой проседью. Его темно-серые глаза, выразительные и глубокие, были какие-то усталые. И не потому, что была середина ночи, а потому, что уже давно и с печалью всё увидели и поняли. На лице у него был не один, а два тефиллина, и не на лбу в виде коробочки, а на обоих висках в форме кожаных мешочков. Тефиллин на левой руке представлял собой изящный пенальчик из сандалового дерева с ярким маленьким рубином посредине. Крепился он к руке двумя тоненькими, мягкими ремешками, сверкавшими алмазной крошкой… Одним словом, аристократ, которых не так уж часто можно встретить среди фарисеев.

— Наша фракция никак не может согласиться… — мягким и грустным голосом начал говорить этот человек. Но Руввим перебил его:

— Товарищ Ариэль, прошу тебя, не употребляй слово «фракция». В партии не может быть фракций, потому что она едина. В ней могут и должны быть школы потому что партия многообразна.

— Хорошо, — печально улыбнулся тот, кого назвали Ариэлем, — наша школа, если тебе угодно, едва ли согласится с некоторыми из твоих определений Иисуса из Назарета. Я, разумеется, не так хорошо знаю Закон и Пророков, как глубокоуважаемый товарищ Руввим, — продолжал Ариэль, глядя теперь на хозяина Матфанию, — но то, что мне известно из Писания, и то, что я наблюдал в поступках Иисуса, не дает мне оснований заключить, что перед нами лжепророк. А тем более фокусник. Фокусники не имеют той силы, которой наделен Иисус.

— Если предаться Веельзевулу, князю бесовскому, он большой силой может наделить даже явного шарлатана и пустого фокусника, — заметил Руввим и улыбнулся с невинностью ребенка.

— Фокусники не исцеляют врожденную слепоту, — грустно продолжал Ариэль, словно не слыша замечания. — Фокусники не воскрешают мертвых. Что же касается силы бесовской…

— Каталепсия, — вновь перебил его Руввим. — Тебе известно такое слово?

— Такое слово мне известно, — отвечал Ариэль. — И в Наине, вполне допускаю, мог быть случай каталепсии, то есть мнимой смерти, потому что юношу хоронили в тот же день, когда он якобы умер. И в Капернауме, когда Иисус поднял с одра дочь начальника Иаира, тожемогла быть каталепсия. Но Лазаря, деверя Симона Прокаженного, он воскресил на четвертый день, когда тело юноши уже начало…

— А ты сам был при этом воскрешении? — быстро спросил Руввим, насмешливо глядя не на Ариэля, а на Матфанию.

— Лично я не был, но от нашей… школы было двое внимательных и проверенных товарищей, которые пришли в дом Симона через два часа после смерти Лазаря, участвовали во всех похоронных обрядах первого дня. Более того, на третий день они вместе с женщинами отправились к гробу и, когда те в последний раз бальзамировали покойника, заглянули в гробницу и явственно ощутили запах разложения. Каталепсии там быть не могло, и это засвидетельствовано очевидцами.

— Вот я и говорю: силой бесовской всё делает и мертвых воскрешает! — объявил Руввим.

— Что касается силы бесовской, — возразил Ариэль и продолжил прерванную мысль: — то ни в Писании, ни в Предании старцев я не встречал, чтобы сатана расходовал свои силы на исцеление людей и на избавление их от смерти. Ибо сам он — сеятель болезней и князь гибели. Не сатанинское это дело, дорогие товарищи.

— Сейчас иные настали времена, — сказал Руввим.

— Что касается времен, то я осмелюсь возразить тебе… — начал Ариэль. Но ему не дал договорить и прервал дискуссию Матфания, хозяин полночного собрания.

В очередной раз разгладив перед собой край стола, он незаметным движением извлек из-под верхней одежды несколько восковых дощечек, быстро разложил их перед собой и заговорил уверенно и авторитетно, словно читая по одной из табличек или декламируя давно заученный текст.

— Времени мало, товарищи. Нет никаких возможностей для теоретических споров. Поэтому как человек, назначенный партией, и как руководитель нашей рабочей группы, я предлагаю сделать следующее: мы начнем последовательно рассматривать поступки Иисуса из Назарета, по каждому из эпизодов будем выносить краткие определения и сводить их в единую точку зрения. Вы видите, передо мной лежат три таблички. Так вот, на одной из них я буду кратко фиксировать мнение представителей школы Шаммая, на другой — определения школы Гиллеля, а на третьей я буду набрасывать компромиссные формулировки, которые в конце рассмотрения предложу вам на утверждение. Чтобы облегчить нам работу и ускорить дело, я до начала нашей встречи уже переговорил с товарищами Закхуром и Фамахом и приблизительный перечень этих эпизодов себе уже составил и записал. Мое предложение всем понятно? Нет возражений по порядку ведения?

— А какой эпизод значится первым в твоих табличках? — спросил Ариэль у Матфании.

— У меня записано: праздник Пасхи. Два года тому назад.

— Это важный момент. Давайте с него начнем, — одобрил Ариэль. А Руввим возразил:

— Если действительно с начала начинать, то прошу обратить внимание и занести в протокол, что Назарей, до того как прийти на Пасху в Иерусалим, некоторое время был учеником Иоанна сына Захарии, совершал с ним очистительные обряды в Иордане. А этот самый Иоанн, в народе прозванный Крестителем, неоднократно совершал злобные нападки на партию и некоторых наших товарищей грубо обругал. Как он вас обозвал, Закхур? — спросил Руввим, обращаясь к сидевшему рядом с ним человеку.

Одного взгляда на этого человека было достаточно, чтобы признать в нем «горбатого фарисея», или «фарисея песта и ступы», как нарекли таких людей в народе. Он был высок, но сидел согнувшись, склонив голову к столу и потупив взор, всем видом своим изображая смирение. И это смирение было в нем какое-то упрямое, суровое и непримиримое к окружающим: я, мол, видите, смирился и укротил себя и потому вас, не смирившихся и не укрощенных, решительно осуждаю и презираю. Про таких «горбатых фарисеев» рассказывали, что они от смирения своего во время ходьбы старались не поднимать ног от земли и потому спотыкались и падали у каждого препятствия, набивая шишки на лбу и в кровь царапая руки. Впрочем, лба Закхура сейчас нельзя было разглядеть, так как он у него почти целиком был закрыт громадным тефиллином, и такой же сундук красовался у него на левой руке.

Закхур заглянул в пергамент, который лежал перед ним, и смиренно-угрожающе зачитал:

— Он обозвал нас порождением ехидны и заявил, что мы бежим от гнева Господня.

— Этот эпизод к Иисусу никакого отношения не имеет, — устало заметил Ариэль.

— А на мой взгляд, имеет самое прямое отношение, — возразил Руввим, насмешливо глядя на Матфанию. — Те же самые обвинения мы потом услышим от самого Назарея. И он будет утверждать, что Иоанн Креститель, дескать, свидетельствовал о нем как о великом пророке. И на всякий случай напомню вам, что этого Крестителя народ до сих пор почитает намного больше, чем его ученика, Назарея.