Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

Пилат рассмеялся, как ребенок, и весело продолжил:

— Отряд мой шумно гулял в соседних домах. Я так велел Лонгину, и они усердно шумели, славили цезаря и требовали вина, как и положено римлянам в представлении иудеев. А мы тихо поужинали вчетвером, Эпикур на этот раз прислуживал Лонгину… А перед тем как отправиться спать, я обратился к хозяину и сказал: «Говорят, у вас тут есть какой-то слепой сказочник. Позови его. Я хорошо заплачу и ему, и тебе». И представляешь себе, этот Аполлодор, и без того растерянный, вдруг еще больше смутился и говорит: «Слепой сказочник? Никогда о таком не слышал». И так искренне это произнес, что мне стало не по себе. Такую растерянность даже театральный актер не сыграет. Ну, думаю, сорвался контакт… У меня ведь так бывало: прибываешь в указанное место, а связника там нет: не получилось или вспугнули… Но затем Аполлодор этот говорит: «Тут, правда, какой-то слепой шлялся возле дома. Явелел его прогнать, чтобы не мешался под ногами… Хочешь, я выгляну? Может, опять вернулся?» Вышел, значит, и довольно скоро привел с собой какого-то гомера. Ну, точная копия того, который стоит у тебя в библиотеке!

— Который: бронзовый или мраморный? Они разные, — виновато и чуть насмешливо перебил его Максим.

— Нет, мраморный, мраморный. Тот, который с ленточкой вокруг головы, с открытыми глазами и бельмами на них… И даже лира у него сбоку висела! Представляешь себе?

— Легко могу представить. Таких много бродит по побережью. И многие из них — слепцы, — сказал Максим.

Пилат продолжил:

— «Вот привел тебе слепца, — говорит мне хозяин. — Утверждает, что сказочник и знает не только по-гречески, но и по-латыни». Я взял старика под руку и повел наверх, в спальню. Закрыл за собой дверь, задвинул два засова. Усадил его на стул, сам сел на постель и говорю ему по-гречески: «Ну, старик, какую сказку ты мне рас скажешь на сон грядущий?» А этот гомер снял с себя лиру, прислонил к стене и отвечает мне на чистейшей латыни: «Я тебе сказок рассказывать не стану. Я сон тебе расскажу. Он приснился одному человеку, и этот человек пожелал, чтобы тебе об этом сне тоже стало известно. Только ты слушай внимательно и постарайся сон этот хорошенько запомнить и по возможности ничего не упустить из виду». Когда он это сказал, я тут же потянулся к своей походной капсе, в которой у меня, как ты знаешь, всегда лежат свежие восковые таблички и всё, что нужно для записи. А старик говорит: «Ты чего шуршишь?» «Я просто лег на ложе, — отвечаю. — Не волнуйся. Я тебя внимательно слушаю и спать пока не собираюсь». А он мне: «Ничего не смей записывать! Как будто не знаешь, что сны никогда нельзя записывать. Если запишешь — сон тут же утратит силу». Вот, я и не записывал, — радостно и несколько виновато улыбнулся Максиму Пилат. — Так что придется тебе довериться моей памяти. Вообще-то, я на нее никогда не жаловался… Ты разрешишь мне налить тебе еще бульону?

— Спасибо, я сам за собой буду ухаживать. А ты рассказывай, не отвлекайся, — сказал Корнелий Максим.

— Ты плохо ешь, дорогой начальник. Но надеюсь, аппетит у тебя разыграется. Потому что рассказ мой действительно гастрономический. Как всегда, ты правильно вычислил, — улыбнулся Понтий Пилат и начал пересказывать сон.

Снился ему светлый триклиний с видом на сады Мецената. За столом возлежит хозяин — еще молодой человек, но грустный и усталый, как после дальней и ряской дороги. Видно, что принял ванну, но тяжесть не смыл и грусть не развеял. Один возлежит. Никого нет рядом. Входит повар — тоже молодой человек, но, в отличие от хозяина, веселый и бодрый. Он ставит на стол медное блюдо, на котором лежит жаренный на угольях морской краб, обложенный спаржей, а в эту спаржу мелко покрошены колбаски и ветчина. И, представляя блюдо, повар говорит: «Краба этого выловили в Нарбонской Галлии, в Масиллии, но вырос он в Испании, а потому спаржа испанская и ветчина с колбасой — испанцы без нее не обходятся. Отведай, господин. Краб так себе был. Но блюдо для тебя целебное: силы восстанавливает и хворь прогоняет». Хозяин сперва недоверчиво и боязливо глядит на повара. Но тот его успокаивает: «Да я лишь недавно стал осваивать поварское искусство. И видишь, один работаю: сам готовлю, сам оформляю блюдо, сам тебе подаю. Но я парень способный, учился у греческих поваров. И главное: предан тебе и о здоровье твоем пекусь». Хозяин начинает есть и с каждым куском свежеет и сил набирается.

А ему уже вторую закуску несут. На сей раз — павлина под красным соусом, обложенного устрицами. И уже не повар подает, а прислужник его, которому положено разносить кушанья. И блюдо под павлином уже не медное, а серебряное. И тут же повар в триклиний выходит и радостно поясняет: «Павлин — отменный, с острова Самос. Соус — армянский, видишь, кровавый и огненный. Устриц же в Ликии наловили и заморозили», «А почему холодный павлин?» — спрашивает хозяин. А повар улыбается и отвечает: «Так ведь он всегда холодный был. Холодным и съесть надо». И только хозяин к блюду собирался притронуться, как слышит: вокруг голоса журчат и шепчут — и видит: вокруг него уже много людей за столами возлежат. И голос почти божественный властно и ласково произносит: «Увенчайте цветами сына моего. А вы, фламины, молитесь за его здоровье и за процветание Рима». А повар склонился к самому уху хозяина и шепчет: «Пока они молятся и готовят для тебя венок, ты ешь павлина, ешь, для утоления давнего голода. И азиатскими гадами морскими закусывай: они очищают кровь от волнений и печень от затаенных обид. Ешь, дорогой господин, пока сотрапезники твои на блюдо не накинулись и не сожрали его так, как тебя недавно хотели сожрать!..» И это блюдо хозяин ест с удвоенным аппетитом, а какие-то люди суетятся вокруг него: брызгают на него благовониями и голову ему увенчивают пестумскими розами…

— Прости меня! Я не хотел прерывать тебя, но не могу удержаться, — воскликнул вдруг Корнелий Максим. — Повар этот, откуда он? Ты ничего не пропустил в рассказе?

Пилат прервал рассказ и с удивлением посмотрел на начальника службы безопасности. Обычно демонстративно спокойный и подчеркнуто бесстрастный, Максим вдруг непривычно оживился: нос у него раздувался, щеки дергались, глаза сверкали любопытством настолько, что, обычно бесцветные, вдруг приобрели цвет и стали ярко-карими.

— Что значит «откуда повар»? — в некоторой растерянности отвечал Пилат.

— Может быть, у него было имя или прозвище, а ты забыл мне сообщить.

— Нет, имени или прозвища у повара не было.

— А как был одет?

— Сказочник одежды не описывал.

— Но, может быть, он назвал город или местность, из которой происходит этот повар? — настаивал Максим.

Пилат посмотрел на него уже с раздражением:

— Какой-то город, кажется, был назван… Но я сейчас не вспомню название.

— Может быть, Вульсинии?! — с надеждой воскликнул Максим.

— Вульсинии?.. Да, кажется, были эти самые Вульсинии… — Пилат еще досадливее глянул на Максима и тотчас обворожительно улыбнулся: — Ты слушай дальше, Корнелий, и все сомнения насчет повара у тебя отпадут.

— Всё! Ни слова больше. Буду нем как рыба.

— Нет, рыба была позже. На этот раз не угадал, — сказал Пилат и перестал улыбаться.

На третью перемену подают хозяину гусиную печень. На золотом блюде принес ее подавальщик, здоровый малый со свирепым лицом, обутый зачем-то в солдатские сапоги. А следом за ним явился виночерпий и эдак украдкой, испуганно озираясь, стал наполнять чаши каким-то очень густым и пронзительно-красным вином. А все возлежавшие за столами — их теперь много набилось в триклиний, и они нарядились в двухполосые тоги — с ужасом смотрят на подавальщика и на дымящееся блюдо, к чашам не притрагиваются и на хозяина глядеть избегают. Видя это остолбенение, хозяин зовет повара и спрашивает: «Что это ты нам приготовил?» А повар, тоже уже переодевшись в тогу с одной красной полосой и ни на кого не обращая внимания, отвечает, смело глядя в лицо хозяину: «С твоего позволения, господин, печень белого гуся. Его держали взаперти и долго откармливали фигами. Жирный и злой был гусенок. И когда его резали, отчаянно сопротивлялся: шипел и щипался. Но тот, кто резал, хорошо знал свое дело». Так повар ответил. А хозяин вдруг смутился, побледнел и во всеуслышание объявляет: «Я не заказывал этого блюда. Зачем ты его нам принес?» А повар не растерялся и отвечает, тоже громко, чтобы все слышали: «Разумеется, ты не заказывал. И я к этой печени никакого отношения не имею. Блюдо тебе было завещано, по завещанию приготовлено. А я, твой личный и единственный повар, только осмотрел его и велел подать на стол, потому что съесть его надо непременно быстро, до заката солнца. Иначе…» Тут повар наклонился к уху хозяина и продолжил уже шепотом: «Иначе произойдут ненужные волнения и досадные неприятности. Сам, если не хочешь, не ешь. Но гости пусть все без исключения отведают: чтобы боялись и ни на что больше не рассчитывали…» И все стали есть от печени, потому что подавальщик в солдатских калигах к каждому подходил с блюдом и не отходил до тех пор, пока тот не клал себе в рот хотя бы кусочек. А когда всё уже было съедено, хозяин подзывает повара и жалуется ему: «Этот твой новый подавальщик слишком громко стучит сапогами. Ты его…» Хозяин не успел договорить, потому что увидел, что подавальщик в калигах уже исчез, а вместо него суетятся два новых прислужника: один убирает со стола, другой разносит чаши для омовения рук. Оба молоды и хороши собой. Оба двигаются совершенно бесшумно.

И трапеза теперь происходит уже в другом месте, потому что если подойти к окну и в него выглянуть, то уже не увидишь садов Мецената, но внизу углядишь форум и за ним — Капитолийский холм. И, судя по всему, густация незаметно перетекла в цену: то есть кончились закуски и начался собственно обед. И подавальщики разносят на тарелочках кусочки журавля, густо посыпанного мукой и солью. И хозяину подают кушанье на золотой тарелке, а его сотрапезникам — на серебряных. И повар тут как тут, во всадническом одеянии, но по-гречески увенчанный душистым венком из сельдерея, стоит возле хозяина и смущенно улыбается. «С Мелоса журавль?» — спрашивает его хозяин. «Нет, не с Мелоса», — радостно отвечает ему повар. «Но откуда?» — «Из Регия, того, что возле Мессинского залива». — «А что, там тоже вкусные журавли?» — спрашивает хозяин и принимается за еду. А повар ему отвечает: «Так себе там журавли. Но этого журавля для тебя очень долго готовили». А люди за столом тоже едят и перешептываются: «Какой тощий журавль… Горьковатый на вкус… Одни косточки…» И женщина некая, сидящая средь возлежащих, когда ей подали журавля, вдруг выронила тарелку и зарыдала. А повар, знай себе, объясняет хозяину: «Регийская кухня — особая. Этого журавля долго морили голодом, чтобы очистить мясо от шлаков и вредных примесей. Ты косточки обсасывай. Косточки — самая прелесть. И родосским горьким вином запивай. Двадцать лет для тебя выдерживал: семь лет на Родосе и почти четырнадцать лет в Риме. Но слишком не налегай. Оставь место в великом желудке, потому что следующее блюдо большое и сытное».

И вот, на сирийском блюде червонного золота вносят огромного жареного кабана. Ставят его на треножник, который под тяжестью блюда прогибается. Кравчий выходит, берет нож и приготовляется вепря разделывать. Хозяин — теперь уже не в венке, а в золотой диадеме — глядит на кравчего и недоумевает. И спрашивает повара: «Зачем ты кравчего нарядил в сенаторскую тогу?» А повар ему сурово отвечает: «Тут все — рабы твои. И этот уже тридцать лет сенатор». — «А зачем горло у кравчего платком обмотано?» — «Чтобы раны не было видно, — объясняет повар. — Он ведь горло себе перерезал». — «И как же тогда он будет разделывать кабана?» — удивляется хозяин. «Не тревожь себя. Кравчий лишь делает вид, что режет кабана. На самом деле вепрь уже давно разделан другими». — «И что за кабан? Где поймали?» — продолжает спрашивать хозяин. А повар с гордостью объясняет: «Вепрь знаменитый. Еще в Паннонии нажрался болотного камыша и чуть было не поддел на клыки твоего сына. В Германии отъелся дубовыми желудями, и многие стали кричать, что теперь он тебе не по зубам. В Сирии, куда мы его загнали, питался сенатскими финиками и смоквами. Но мало ему показалось, и, прорвав оцепление, он ринулся в Египет, чтобы набить брюхо твоими хлебами… Долго мы на него охотились. И многие славные охотники полегли или пропали без вести. Пока наконец не прибегли к колдовству. И только тогда скрутили его при тихом южном ветре». Так объяснил повар. А хозяин насторожился и спрашивает: «Послушай, а боги на нас не рассердятся? Кабан-то, судя по всему, не простой. А вдруг он Церере принадлежит или, хуже того, самой Матери Богов?» Но повар его успокаивает: «Кабан теперь принадлежит нашим желудкам. И чтобы они его хорошо переваривали, видишь, люди мои кладут на стол репу и редьку, латук и сельдерей, ставят рыбный рассол и винные дрожжи. Додонская редька защитит нас от эпирского Юпитера; острая германская репа прогонит тамошних демонов; элевсинский сельдерей умиротворит Цереру, если она действительно на нас рассержена; рыбный рассол из Самофракии — сам знаешь его очистительную силу; винные дрожжи от косского вина, столь почитаемые Аполлоном колофонским…» Истошный женский крик прерывает рассказ повара. Причем кричит всё та же женщина, которая плакала, когда ей подали журавля. Но повар щелкает пальцами, и в залу вбегают музыканты, певцы и танцоры. И музыка, пение и топот заглушают и вытесняют все прочие звуки.

А тут приносят еще одно блюдо — передние лопатки от зайца — и подают его только хозяину. Гости при этом смотрят на блюдо: одни — с вожделением, другие — со слезами во взоре. И еще больше слуг вокруг хозяина суетится: хлебные крошки со стола смахивают, вино подливают, блюдо то так, то эдак перед хозяином разворачивают. А повар появляется с большим опозданием и левой рукой поспешно вытирает себе губы, а правой — прикрывает левую щеку. «Ну, где же ты был? Почему не представляешь блюдо?» — ласково спрашивает хозяин и с обожанием смотрит на повара. И повар, продолжая прикрывать лицо, говорит: «Заяц, как положено, с большим выменем и очень плодовитый. А посему знаток выбирает только передние лопатки. С вепрем дружил. И после того как мы вепря поймали и приготовили, многие в лесу хотели сделать этого зайца царем зверей. И сам он не прочь был им стать, так как правил не ведал, нетерпелив был и тщеславен… Но боги иначе решили… Ты кушай, хозяин, вкушай от чистого сердца». И только он это сказал, как снова закричала та самая женщина, которая плакала, когда закусывали журавлем, и вопила, когда ели вепря. «Лжешь ты, мерзкий стряпчий! — кричит женщина. — Боги тут ни причем! Ты всех погубил! А теперь и зайца угробил, чтобы завладеть зайчихой!» Тут все посмотрели на повара и видят: действительно у его ног скачет толстая и радостная зайчиха. А женщина продолжает выкрикивать обвинения: «Ты лицо свое людям покажи! У тебя синяк под левым глазом! Это заяц его ударил, защищая честь и достоинство своей жены! И вот теперь он свел с ним счеты!» И снова все смотрят на повара. А тот обиженно отвечает: «Не слушайте вы эту злосчастную. Она весь мир ненавидит и самых преданных слуг пытается очернить. Сами рассудите: если бы я этого зайца убил, разве стала бы его жена, зайчиха, ластиться ко мне, словно собака?» — «А синяк у тебя откуда?» — любопытствует хозяин. «Да нет у меня никакого синяка», — говорит повар, отнимает от лица руку, и все видят: может, и есть у него синяк на левой щеке, но он так искусно припудрен и забелен, словно и нет синяка вовсе. И хозяин, одобрительно кивнув, берет с одного из блюд прекрасное яблоко и протягивает женщине: съешь, дескать, и успокойся. Но та яблока не берет и быстро передает своему рабу. А повар шепчет хозяину: «Видишь, какая язва! Она боится, что ты хочешь ее отравить». «Ну и черт с ней!» — в сердцах восклицает хозяин и вновь принимается за кушанье.

Но чем больше он ест, тем быстрее стареет и с каждым куском все хуже и хуже выглядит. И сперва его начинает подташнивать, затем рвет и выворачивает наизнанку. А повар берет его на руки и выносит из дома, говоря: «Нельзя тебе здесь дольше оставаться. Дом скоро рухнет и завалит камнями пирующих. И душно здесь, очень душно. Тебе нужен свежий воздух».

И вот, еще более старый и немощный, возлежит хозяин в какой-то дикой местности среди скал. И слуг вокруг него множество, но гостя — ни одного. И три вооруженных гвардейца вносят и ставят на стол перед хозяином широкое блюдо, на котором лежит огромных размеров мурена, а в подливке плавают длинный угорь и морской еж. И еж все время так разворачивает свои иголки, чтобы угорь о них укололся. А угорь неловко увертывается и пытается змеиным хвостом своим больно ударить морского ежа. И первый солдат, ударив кулаком в грудь и топнув калигой, объявляет: «Десерт для тебя. Божественный повар прислал и велел потчевать». А второй солдат уточняет: «Поймана с икрой, ибо когда икру вымечет, ее мясо станет уже менее вкусным». А третий гвардеец молчит и хищно глядит на хозяина. «Какой же это десерт? — удивляется старый хозяин. — Где и когда на десерт подавали мурену, к тому же с угрем и с ежом?!» — «Не могу знать, — отвечает первый гвардеец. — Приказано подать и проследить за тем, чтобы ты от каждой гадины попробовал. Потому что в одиночку нельзя от них лакомиться». — «Лакомиться?! — уже в гневе кричит хозяин. — Как можно их есть, когда все они живые?! Ты разве не видишь, болван, что мурена открывает и закрывает свою мерзкую пасть?!» — «Так точно, — отвечает второй гвардеец. — Эта самая злобная из мурен. Тебя она ненавидит и несколько раз пыталась укусить своими ядовитыми зубами. Тут либо ты — ее, либо она — тебя». — «Повара! Срочно вызвать ко мне моего повара!» — испуганно требует хозяин. И слуги тотчас начинают кричать: «Повара! Повара!», и при этом никто из них не трогается с места, но они все плотнее и плотнее окружают хозяина, словно собираются схватить и взять под стражу. А третий гвардеец говорит: «Божественный повар сейчас занят слишком важными делами, чтобы явиться на твой зов!» — «Какими такими делами он занят, когда его требует господин?!» — возмущается хозяин. И первый гвардеец отвечает: «Он сейчас беседует с охотниками и рыбаками». А второй гвардеец говорит: «Они должны обеспечить новые перемены для твоей трапезы: тибурского козленка, дикого голубя без гузка и жирного пескаря, отъевшегося в тибрской клоаке».