Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

— Ну да, в нашей Вифсаиде не было театра, — глухим и каким-то не своим голосом заговорил Филипп. — А я вдруг увлекся театром. И на представления стал ездить в Тивериаду… Пересекал озеро… У меня была собственная красивая лодка, очень устойчивая… И вот, в театре, на одном из спектаклей… Не помню, что тогда давали. Но точно не комедию, а трагедию. Чуть ли не «Медею» Еврипида… Я только вошел в театр и сразу же почувствовал ее присутствие. И в сторону этого моментально понятого и почти осязаемого присутствия стал смотреть… Я плохо сейчас говорю, не подбирая слов. Но знаю, ты поймешь меня и тоже почувствуешь… Я стал смотреть и увидел женщину. Она сидела с каким-то богатым и красивым мужчиной. Как я потом выяснил, это был ее тогдашний любовник. Она была продажной женщиной. Таково было ее ремесло. Но, в отличие от обычных иудейских блудниц или греческих порн, она выбирала себе одного поклонника. Непременно богатого и, как правило, красивого. И только с ним делила ложе, только от него принимала деньги и подарки. Иногда неделю, иногда месяц, порой даже три месяца. Но, когда он ей надоедал, выбрасывала его, как капустную кочерыжку, и тут же находила себе другого покровителя… Я не стану описывать тебе ее красоту, — продолжал Филипп. — Во-первых, потому что у меня не получится. Во-вторых, потому что, пожалуй, ее красивой нельзя назвать. Но в ту же секунду, как я на нее глянул, и, пожалуй, даже до этого, когда лишь почувствовал, что она сидит в амфитеатре… Попался! Пропал! Жадно вдохнул воздух и вместе с ним проглотил крючок. Который уже никакими силами из себя не вырвешь, как ни мечись и ни дергайся! Потянут за леску. Вытянут на обжигающий воздух! Под лютый, удушливый свет!

Филипп шумно глотнул и некоторое время жадно дышал, словно и впрямь едва не задохнулся. А Иоанн теперь перестал заглядывать Филиппу в глаза и смотрел себе под ноги.

Некоторое время они молча стояли друг против друга на середине Иерихонской дороги. И странное дело: не было на этом всегда оживленном пути ни паломников, ни обычных прохожих — ни одна душа не спускалась и не восходила теперь по дороге.

— Она любила театр, бывала почти на каждом представлении, — наконец прервал молчание Филипп. — Это мне очень облегчало жизнь. Я приезжал в Тивериаду, ездил за ней в Кесарию Филиппову, в Хоразин, в Птолемаиду, в Кесарию Стратонову… Я садился как можно ближе к ней. И с каждым разом все ближе и ближе. Иногда, когда места были заняты, я тайно платил деньги, и люди охотно пересаживались…

— Она тебя скоро заметила? — спросил Иоанн.

— Через год… Она обычно очень внимательно следила за представлением. Но даже если совсем не смотришь по сторонам, трудно не обратить внимание… Слишком в глаза бросаюсь!..

— Сама к тебе подошла?

— Говорю: через год… В перерыве между трагедией и комедией велела своему спутнику принести ей ливанских груш и, как только он ушел, подошла ко мне и спросила: «Ты не меня преследуешь, красавец?»

— Так и сказала «красавец»? Или ты сам сейчас придумал и вставил слово?

Филипп раздраженно мотнул головой и продолжал:

— «Ты не меня преследуешь, красавец?» — спросила она. А я впервые увидел ее глаза. Хуже — заглянул в них… У моей матери был изумруд. Отец подарил ей на свадьбу. А отцу он достался от моего деда. А тому — от его отца… Изумруд этот, как гласит наше семейное предание, некогда был вывезен Александром Великим из Индии и каким-то образом попал к нам в семью. Его как талисман передавали по наследству. А отец подарил матери, в которой души не чаял… Волшебный был камень. Если на него долго смотреть, возникало ощущение, что камень этот будто расширяется, растет на глазах, в нем раскрывается некий зеленый коридор, в который тебя увлекает, словно засасывает и поглощает… Мама однажды заметила, как я любуюсь этим изумрудом, и запретила мне прикасаться к нему, доставать из ящика, сказав, что камень опасный и может повредить моей душе… Так вот! У нее были такие же волшебные глаза! На поверхности — матовые и как будто черные. Но когда они начинали тебя затягивать, сначала ты оказывался в изумрудном сиянии, затем — в сапфировом полумраке, а на самом дне ее взгляда манил и пугал кровавый рубин… Этим взглядом ее я был оглушен. Я почти потерял сознание. Я перестал понимать, что я говорю и что делаю… И на ее вопрос я ответил: «Я хочу провести с тобой ночь. Я целый год только и брежу о тебе!» Она тут же выкинула меня из своего взгляда, словно выплюнула, но ответила довольно приветливо, хотя и насмешливо: «Я очень дорогая женщина. Осилишь ли?» А я в помрачении своем спросил: «Сколько?» Она улыбнулась и назвала сумму. Цена была баснословной! На такие деньги у нас в Вифсаиде можно было арендовать целое блудилище и круглый год им пользоваться в полном одиночестве!.. Ни секунды не задумываясь, я сказал: «Согласен». А она ответила: «Тогда завтра вечером». И назвала место…

Филипп снова затряс головой и, злобно глянув на Иоанна, объявил:

— Всё! Больше ни слова тебе скажу!

— Ты украл деньги у своих родителей? — тихо спросил юноша, продолжая глядеть себе под ноги.

— Украл, — так же тихо ответил Филипп и вдруг закричал: — Я хуже сделал! Слышишь?!

— И на следующий вечер сел в свою красивую лодку и отправился на другой берег?

— Нет, свою лодку я оставил. Я нанял чужую лодку, чтобы никто не знал, что я уехал из Вифсаиды… Но я же сказал тебе! Я же просил! — в отчаянии выкрикнул Филипп. И тут же продолжил исповедоваться радостно и с болью: — Она ждала и вовсе не удивилась, когда увидела… ту сумму, которую я ей принес. Ну, разве что несколько погрустнела. Но быстро стряхнула с себя грусть… Хотя у нее были служанки, сама омыла мне ноги. Ввела в горницу. Пока я ел, вернее, делал вид, что пробую ее кушанья, она мне плясала. Но танцы ее были вовсе не развязные, какие обычно бывают у блудниц: она не выставляла напоказ свои прелести — ничего подобного. Она танцевала, как жрица, как, судя по описаниям, древние женщины-язычницы танцевали перед жертвоприношением Деметре, или Персефоне, или Великой Гекате… А после началось истинное жертвоприношение. Она повела меня в спальню. Медленно раздела меня. И долго голого рассматривала. Нежно, с состраданием. Так мать смотрит на своего больного ребенка… Потом быстро разделась сама. И, взяв меня за руку, подвела к зеркалу. В спальне у нее висело великолепное зеркало почти в человеческий рост вышиной. Из какого-то удивительного металла, так гладко отполированного, что я никогда в жизни не видел столь четкого отражения. В раме из слоновой кости, усыпанной полудрагоценными камнями. Мы встали перед этим зеркалом, и она сказала: «Я твоя, мой милый. Но разве может красота принадлежать уродству? Разве может богатство купить то, что Богом дается и Господом отнимается? Ты ведь умный человек и, видимо, образованный. Если смеешь — бери. Если не гадко тебе — наслаждайся. Если не страшно — владей мной…»

— Так прямо и сказала? — тихо спросил Иоанн и поднял на Филиппа лучистые глаза, теперь почти полные слез.

— Не помню я, что она тогда говорила! — в приступе не то восторга, не то ярости вскричал Филипп. — Может, она вообще молчала, а эти слова как наваждение прозвучали у меня в ушах, когда мы так стояли перед зеркалом и я смотрел на наше сверкающее и кричащее отражение!.. Не помню! Не могу!! Не хочу помнить!!!

Филипп обхватил голову руками, зажал уши, зажмурил глаза и, эдак оглушив и ослепив себя, побрел вверх по дороге.

Иоанн пошел следом.

У старой маслины на самой вершине горы они остановились.

— Ты знал потом многих женщин? — спросил Иоанн.

— С тех пор ни одной, — ответил Филипп.

— Не мог или не хотел?

— Сперва, как ты догадался, не мог, — просто ответил Филипп, словно речь шла о чем-то обычном и будничном. — Эта зеленоглазая ведьма так славно надо мной поработала, что все старания моих былых подружек, все их затеи и изобретения… Я стал абсолютно бессильным… «Разве может богатство купить то, что Господом отнимается?..» Это длилось год. И ровно через год силы ко мне вернулись. Чуть ли не в тот же самый день… Я снова мог. Но теперь уже не хотел… «Разве может красота принадлежать уродству?..» Спать с такими же уродками, как я? После того, как я стоял рядом с самой прекрасной женщиной в мире, держал ее за руку, мы были нагими и в любой момент я мог увлечь ее на ложе, заключить в объятия? Нет! Ни за что! Никогда и ни с кем! — снова гневно воскликнул Филипп. Но почти тут же успокоился и усмехнулся: — Я стал в другом месте искать Красоту. Сначала уехал в Кесарию Филиппову и стал митраистом. Меня посвятили в мистерии и присвоили первый сан — «ворон»… Затем снова вернулся в иудейскую веру. Отец ведь мой иудей, и я с детства обрезан… Потом услыхал об Иоанне, сыне Захарии, пришел к нему и крестился. Тут я впервые встретил Прекрасного человека. Тут я не только умом понял, но ощутил всем своим естеством, что красота души намного важнее красоты тела, что всякое тело — даже самое красивое — всегда греховно, а душу можно очистить, потому что первородным грехом она не проклята. Но чем сильнее я тянулся к душевному свету, тем уродливее и темнее я казался себе в глубинах своей души, в грехах моих, в гордыне и блуде… А после я встретил Иисуса. И Он подарил мне Любовь, с помощью которой я и себя полюбил — даже грязное тело свое, — и душу свою освещаю и очищаю от прежней мерзости… Так что, милый Иоанн, — вдруг радостно и легко объявил Филипп, — я вовсе не сочинил свою теорию, как ты выразился. Она, эта теория, можно сказать, всю жизнь следовала за мной по пятам: Красоту я полюбил с детства, Свет увидел, когда встретил Крестителя, Любовь мне подарил наш Учитель. И, шествуя за Ним, восходя к Истине…

— А женщина эта где жила? — перебил Иоанн и виновато посмотрел на Филиппа.

— Я же сказал: на другом берегу.

— В Тивериаде?

— Да, где-то поблизости.

— У нее не могли быть зеленые глаза. Потому что глаза у нее черные.

— Но я же сказал: внешне они были черными. — Филипп безмятежно улыбнулся. — Но, если в них заглянуть, они сначала становились изумрудными…

— Они всегда были черными. Про изумрудные глаза ты придумал.

— Ты так говоришь, Иоанн, будто знал эту женщину. — Филипп рассмеялся.

— И у родителей ты украл не деньги, а тот самый драгоценный изумруд, который отец подарил матери и который ты мне описал, — говорил Иоанн.

— Да что ты говоришь?! — смеясь, воскликнул Филипп, слишком, пожалуй, весело и беззаботно.

— И женщина эта жила в Магдале, — сказал Иоанн. — И звали ее Мария Магдалина. И ты ее до сих пор любишь и не можешь забыть.

— Конечно, люблю. Я всех люблю, кто следует за Учителем. А скоро я всех людей на свете научусь любить. Потому что я должен любить саму Любовь! Так требует от меня моя прекрасная теория!

Эти слова Филипп произносил радостным голосом, с улыбкой на лице, с блеском во взоре. Но скоро набухли, лопнули и брызнули у него из глаз — в траву и на щеки, в стороны и на бороду — жаркие, крупные слезы. И сначала погасли глаза. Потом с лица смыло улыбку. И плакал Филипп, по-прежнему глядя на Иоанна.

А юноша от него отвернулся, взглянул на закат и сказал, к самому себе обращаясь:

— Это хорошо. Хорошо, что плачешь. Это лучше всех твоих теорий.

Глава двадцать пятая ДОКЛАДЫ И РЕШЕНИЕ

Двенадцатый час дня

На втором этаже, в той части дома первосвященника, которая смотрела на закат, между колоннами на балконе собралось шесть человек. Четверо стояли, двое сидели, причем первый сидел в кресле, второй — на маленькой скамеечке, приставленной к подножию кресла.

Сидевший в кресле был маленький и сухонький старичок лет семидесяти, судя по внешности, бодрый и энергичный, с гладким лицом, крупным длинным носом, похожим на клюв, и с чересчур широко поставленными глазами, раскосыми, как у ящерицы.