Сластена

Что можно о ней сказать? Происшедшие к тому времени изменения в культуре могли показаться достаточно глубокими, но, по правде говоря, они не срезали так называемые социальные антенны. За минуту, нет, даже меньше, после того, как Шерли произносила пару слов, человек сведущий уже узнавал о ее весьма скромном социальном происхождении. Отец ее владел магазином спальной мебели в Илфорде под названием «Мир кроватей». Она училась в огромной государственной средней школе, а потом окончила Ноттингемский университет. Она была первой в своей семье, кто продолжил школьное образование после шестнадцати лет. МИ-5, возможно, всего лишь желала продемонстрировать открытость своей политики как работодателя, однако Шерли оказалась уникумом. Она печатала на машинке в два раза быстрее, чем лучшие из нас. Ее память на лица, документы, разговоры, процедуры была острее нашей. Она задавала бесстрашные, интересные вопросы. Поистине, можно счесть знаком времени, что многие девушки в канцелярии ею восхищались — ее мягкий выговор лондонского кокни казался всем очень стильным. Ее голос и интонация напоминали нам о Твигги, или Ките Ричардсе, или Бобби Муре [7] . Кстати, брат ее был профессиональным футболистом и состоял в резерве «Вулверхемптон уондерерс». Этот клуб, как нам было сказано, достиг финала недавно учрежденного кубка УЕФА. Шерли была экзотическим существом и олицетворяла уверенный в себе новый мир.

7

Твигги — британская супермодель; Кит Ричардс — английский гитарист, выступавший в составе группы «Роллинг Стоунз»; Бобби Мур — английский футболист.

Некоторые девушки поглядывали на Шерли свысока, но никто из нас не обладал ее непринужденностью и хладнокровием. Многие из нашего набора вполне могли бы дебютировать при дворе королевы Елизаветы, если бы эта практика не была прекращена пятнадцать лет назад. Некоторые были дочерьми или племянницами служивших или отставных офицеров. У двух третей были дипломы почтенных британских университетов. Мы говорили похожими фразами, у нас были похожие интонации. Мы были уверены в собственном общественном положении и вполне смогли бы устроить раут в загородном доме. Однако нашему стилю и манере говорить была присуща нотка искательности, инстинктивное желание уступить, в особенности в тех случаях, когда в нашу сумеречную комнату входили старшие сотрудники так называемого эксколониального типа. Тогда большинство из нас (себя я, конечно, исключаю) становились принцессами потупленного взора и любезной улыбки. Девушки-новобранцы подыскивали себе порядочного мужа.

Шерли, однако, была беззастенчиво шумной и, не испытывая никакого желания выходить замуж, глядела каждому прямо в глаза. У нее была привычка, почти слабость искренне смеяться над собственными анекдотами — полагаю, не потому что она считала, что рассказывает очень смешно, а потому что ей казалось, что жить нужно празднично, и она хотела, чтобы другие разделяли ее веселье. Громкоголосые люди, в особенности женщины, всегда вызывают враждебность, и в конторе было несколько человек, которые от всей души ее презирали. Но в целом Шерли очень располагала к себе, и меня особенно. Возможно, ей помогало то, что она была не красавица. Она была крупной девушкой, и лишнего веса в ней было килограммов пятнадцать. Она носила шестнадцатый размер (я — десятый) и говорила, что нам следует именовать ее «стройной, как ива». И смеялась собственной шутке. Ее круглое, чуть одутловатое лицо спасало то, что оно всегда было оживлено. Наверное, ее самым большим природным достоинством было несколько необычное сочетание черных волос, вьющихся от природы, с бледными веснушками на переносице и серо-голубыми глазами. Ее улыбка всегда казалась чуточку скошенной вправо, что придавало ее лицу выражение совершенно неописуемое, что-то между распущенностью и озорством. Несмотря на скудные средства, она успела поездить по миру больше, чем кто-либо из нас. На следующий год после окончания колледжа Шерли автостопом, в одиночку добралась до Стамбула, сдала там кровь за деньги, купила мотоцикл, сломала ногу, ключицу и руку, влюбилась в доктора-сирийца, сделала аборт и вернулась домой из Анатолии в Англию на частной яхте, на борт которой ее взяли за то, что она согласилась побыть коком.

Однако с моей точки зрения, ни одно из ее приключений не было настолько необычным, как блокнот, который она всегда носила с собой, — детская, затянутая розовым пластиком вещица с коротким карандашом или карандашным огрызком, заткнутым в кольца переплета. Некоторое время она скрывала от меня содержимое блокнота, но однажды вечером в пабе в Масвел-хилле призналась, что записывает в него «умные, смешные или идиотские вещи», которые говорят люди. Она также записывала «крошечные рассказы о разных историях» или просто «мысли». Блокнот этот всегда лежал у нее под рукой, и, бывало, она строчила в нем посередине разговора. Другие девушки в конторе над Шерли посмеивались. Мне же было интересно, насколько далеко простирается ее писательское честолюбие. Я говорила с ней о книгах, которые читала, и хотя она всегда вежливо и даже внимательно меня слушала, собственное мнение она никогда не высказывала. Я даже не знала, любит ли она читать. Ну или она делала из этого большую тайну.

Жила Шерли всего в полутора километрах на севере от меня, в крошечной комнате на третьем этаже дома, выходившего окнами на громыхающую Холлоуэй-роуд. Через неделю после знакомства мы стали встречаться по вечерам. Вскоре я обнаружила, что наша дружба заслужила нам в конторе прозвище — «Лорел и Харди», причем ссылка, в большей степени, относилась к нашим сравнительным габаритам, нежели к комическим проделкам. Я ничего не сказала об этом Шерли. Вечера, считала она, необходимо проводить в пабах, причем предпочтительно шумных и с музыкой. Заведения в квартале Мэйфер нисколько ее не интересовали, и спустя несколько месяцев после того, как завязалась наша дружба, я познакомилась с окружающим человечеством и степенями его растленности в пабах Камдена, Кентиш-тауна и Айлингтона.

Именно в Кентиш-тауне, во время нашего первого похода я стала свидетелем жуткой драки в ирландском пабе. В фильмах удар кулаком в челюсть выглядит банально, однако наблюдать его в действительности крайне необычно, хотя звук, этот костяной хруст, гораздо более приглушен и влажен. Для девушки из хорошей семьи все это выглядело безрассудством — полное непонимание последствий, отсутствие страха мести, равнодушие к жизни; днем эти люди держат в руках кирку на стройке, а вечером их кулаки впечатываются в лицо ближнего. Мы наблюдали за дракой, сидя на высоких табуретах. Мне запомнилось, как что-то пролетело в воздухе по кривой траектории — то ли пуговица, то ли зуб. В потасовку вмешались другие, многие кричали, а бармен, судя по всему, проворный парень с вытатуированным чуть выше кисти кадуцеем, проговорил что-то в телефонную трубку. Шерли положила мне руку на плечо и повела к двери. Наши коктейли из рома и кока-колы с растаявшим льдом остались на стойке бара.

— Скоро явится полиция, им могут понадобиться свидетели, лучше нам уйти. — На улице мы вспомнили о пальто Шерли. — А, да забудь о нем, — сказала она, махнув рукой. И зашагала дальше. — Терпеть не могла это пальто.

Знакомство с мужчинами не входило в планы наших вечерних прогулок, однако мы много болтали — о семьях, о жизни. Она рассказывала о докторе-сирийце, я — о Джереми Мотте, но никогда о Тони Каннинге. Сплетни о жизни в конторе были строго запрещены даже для нас, смиренных новичков, и мы считали делом чести выполнять предписание. Кроме того, у меня создавалось впечатление, что Шерли выполняет более важную работу, чем я, поэтому с расспросами я не лезла. Иногда наш неспешный разговор в пабе прерывали подходившие к нам мужчины; они хотели познакомиться со мной, а вместо меня получали Шерли. Меня же вполне удовлетворяла роль молчаливого свидетеля. Парни обычно не преодолевали заслон из ее шуток и смеха, умных вопросов об их жизни и происхождении и вскоре отступали, заплатив за одну или две порции рома с колой. В хиппи-пабах близ Камден-лока, который тогда еще не был туристическим местом, длинноволосые мужчины отличались большей хитростью и настойчивостью, мягко и вкрадчиво несли ахинею, заговаривая о собственной «женственной душе», о коллективном бессознательном, о прохождении Венеры по диску Солнца и тому подобном. Шерли отваживала их с недоуменным дружелюбием, тогда как я готова была отпрянуть от этих напоминаний о жизни моей сестры.

В эту часть города мы ходили ради музыки; заходили по очереди в несколько пабов, двигаясь в сторону «Дублинского замка» на Парквей. Шерли, как мальчишка, обожала рок-н-ролл, а в начале семидесятых лучшие группы выступали в пабах, которые часто представляли собой пещерообразные заведения викторианских времен. Удивительно, но мне начала нравиться эта колоритная простоватая музыка. Дома было пусто и скучно, и было приятно заняться вечером чем-нибудь, отличным от чтения романов. Однажды, когда мы узнали друг друга лучше, Шерли заговорила о своем типе идеального мужчины. Она поведала мне свои грезы — замкнутый сухощавый парень под два метра, джинсы, черная футболка, стриженые волосы, впалые щеки и гитара на груди. Должно быть, мы видели пару дюжин разновидностей этого типа в пабах, расположенных между Канви-айлендом и Шефердс-буш. Там же мы слушали самые разные группы — «Биз мейк хани» (моя любимая), «Регалатор» (ее), а также «Доктор Филгуд», «Дакс делюкс», «Килберн» и «Хай роудс». Совсем на меня не похоже — стоять в потной толпе, приняв два коктейля, и внимать звукам, раздирающим барабанные перепонки. Впрочем, я получала невинное удовольствие от мысли, как ужаснулась бы эта олицетворяющая «контркультуру» толпа, узнав, что мы — их заклятые враги, что мы происходим прямиком из серого мира МИ-5. Лорел и Харди — авангард национальной безопасности.

4

В 1973 году, в конце зимы мать переслала мне письмо от моего старого приятеля Джереми Мотта. Он все еще жил в Эдинбурге, по-прежнему с удовольствием писал диссертацию и вел ту свою новую жизнь, которая пестрела наполовину засекреченными романами, причем каждый из них завершался, утверждал он, без особых треволнений или сожаления. Я прочитала письмо утром, по пути на работу: в тот день мне удалось, как ни странно, протиснуться через вонючую толпу в вагоне и даже сесть на освободившееся место. Важный для меня абзац начинался в середине второй страницы. Для Джереми это была лишь сплетня, пусть и многозначительная.

«Ты наверняка помнишь моего профессора Тони Каннинга. Однажды мы пили чай у него дома. В сентябре прошлого года он бросил свою жену, Фриду. Они состояли в браке более тридцати лет. По-видимому, он ничего ей не объяснял. По колледжу ходили слухи, что он сошелся с молодой, которую возил в свой летний домик в Суффолке. Но оказалось, что дело и не в этом. Более того, по слухам, он ее тоже оставил. В прошлом месяце мне написал друг. Сам он услышал об этом деле от директора колледжа. Похоже, что в колледже всем все было известно, но мне никто не сообщил. Каннинг был болен. Зачем скрывать? У него было что-то скверное, неизлечимое. В октябре он отказался от ставки и уехал на какой-то остров в Балтийском море, где снял небольшой дом. За ним ухаживала местная женщина, и поговаривали, что она была больше, чем прислуга. Незадолго до смерти его поместили в сельский госпиталь на другом острове. Там Тони посетили его сын и Фрида. Полагаю, ты не читала некролог в февральском «Таймс». Я уверен, что в противном случае ты бы мне написала. Не знал, что в конце войны он служил в УСО! [8] Настоящий герой — десантировался с парашютом где-то в Болгарии, ночью; попал в засаду, получил серьезное ранение в грудь. Позже, в конце сороковых четыре года прослужил в МИ-5. Поколение наших отцов — их жизнь была куда осмысленнее нашей, тебе так не кажется? Тони был необычайно добр ко мне. Жаль, что мне не сообщили. По крайней мере, я бы ему написал. Может быть, приедешь меня приободрить? У меня есть уютная гостевая комнатка, рядом с кухней. Правда, я тебе об этом уже писал, кажется».

8

Управление специальных операций — британская диверсионно-разведывательная служба времен Второй мировой войны.

Зачем скрывать? Рак. В начале семидесятых люди только недавно перестали понижать голос, произнося это слово. Рак был позором — жертвы, разумеется; разновидностью личного провала, пятном и непристойным дефектом личности, а не плоти. В ту пору я, без сомнения, сочла бы желание Тони удалиться, встретить зиму наедине со своей неприятной тайной у холодного моря само собой разумеющимся. Песчаные дюны его детства, безжалостные ветры, болотца без единого деревца в глубине острова — и Тони, шагающий по пустынному берегу, сгорбившийся, кутающийся в куртку, в обнимку со стыдом, со своим скверным секретом, с нарастающим желанием вздремнуть. Сон подступает как прилив. Конечно, ему необходимо было одиночество. Ничто из этого не вызывало у меня вопросов. Однако меня поразила тщательность планирования. Велеть мне бросить блузку в бельевую корзину, потом притвориться, что забыл об этом, стать для меня отвратительным, дабы я не последовала за ним и не усложнила его последние месяцы. Так ли необходима была эта изощренность? Или суровость?