Слава, любовь и скандалы

Весной 1931 года пришло время показать картины Мистраля в Нью-Йорке. Хотя показывать было практически нечего. Мистраль писал очень много, но выставлять картины не любил просто патологически. Он вовсю пользовался правом художника написать на обороте холста: «Не для продажи» — или даже вовсе запретить выставлять картины, хотя с Авигдором его связывал контракт.

Каждый год, за четыре месяца до предполагаемой выставки, Авигдор отправлялся в Прованс и проводил изнурительную неделю в «Турелло» в спорах с Мистралем по поводу его новых картин. В 1928 году Мистраль остался недоволен всеми своими работами, и осенняя выставка не состоялась, о чем Авигдор всегда вспоминал с тоской. Мистраль сжег не удовлетворявшие его картины в огромном костре под Новый год, бросая полотна в огонь подобно дьяволу с картины Иеронима Босха. Он бессердечно, с ухмылкой пригласил Авигдора посмотреть, как холсты с картинами на сотни тысяч франков дымом уносятся в небо.

— Я это делаю нарочно, Авигдор. Ведь если я завтра умру, то вы сразу же продадите те картины, которыми я сам не был доволен.

Мистраль по-прежнему подозревал всех и вся, как и крестьяне, среди которых он жил. Художник доверял только Кейт. Он ни минуты в ней не сомневался. Хотя Авигдор знал наверняка, что Кейт не станет следовать запретам мужа.

Для Авигдора наблюдать за ежегодными кострами в «Турелло» было мучительно, но в некоторой степени отрадно: пусть у него не остается на руках ни одной картины после ежегодной выставки, но ни один другой дилер в Париже не может похвастаться, что у него в запасниках имеется хотя бы одно полотно Мистраля. Насколько было известно Авигдору, никто из коллекционеров, купивших картины Мистраля, до сих пор ни одну из них не продал. А свои самые любимые полотна Мистраль держал у себя.

Цены на его работы поднялись намного выше того, что когда-то планировал Авигдор, потому что ажиотажный спрос всегда превышал весьма скромное предложение. Но Авигдор напоминал самому себе, что в мире всего тридцать шесть картин Вермеера, так, может быть, Мистраль знает, что он делает?

В любом случае не следовало бы позволять художникам жениться на богатых женщинах. Это дает им слишком много свободы. Ладно, Мистраль все же согласился выставить в Нью-Йорке свои новые картины и некоторые из старых. Многие американские коллекционеры решили предоставить имеющиеся у них полотна для выставки, так что экспозиция должна получиться внушительной. Критики из американских газет и журналов не оставляли Авигдора в покое. «Вэнити фэар» заказал большую статью о Мистрале, и фотограф приезжал в Прованс делать снимки. Владелец одной из лучших галерей в Нью-Йорке, Марк Нэтен, собирался устроить вернисаж, на который соберется весь артистический и светский Нью-Йорк. Это станет одним из самых значительных событий весны 1931 года в мире искусств. Всем было любопытно увидеть работы этого отшельника из Прованса, равнодушного к обрушившейся на него славе и создаваемой вокруг его имени легенды.

— Перед ужином, пожалуй, стоит заглянуть в галерею Нэтена, — предложил Дарси, разговаривая с Маги по телефону.

— Зачем? — У нее совершенно не было времени, чтобы следить за культурной жизнью города.

— Французский художник, Мистраль, выставляет там свои работы. Ты, должно быть, слышала о нем.

Маги оперлась о каминную полку, чувствуя, как отчаянно рвется из груди сердце. Шок от имени Мистраля, произнесенного так неожиданно, парализовал ее. Автоматически она ответила:

— Да, я его знаю, но у меня нет желания куда-либо идти сегодня вечером.

— Маги, что случилось?

— Я очень устала, мне не хочется никуда выходить, не хочется одеваться… Я, вероятно, простудилась.

— Мне очень жаль, — серьезно произнес Дарси.

— Мне тоже.

За те три недели, что прошли после их первой встречи, Дарси приглашал ее куда-нибудь пойти вечером чаще, чем Маги принимала его приглашения. Дарси не давали покоя ее сдержанность, ее упрямое нежелание ничего о себе рассказывать. Казалось, она уже сообщила ему все, что считала нужным. Маги настаивала на том, чтобы они встречались в ресторанах или кабачках, где продавали запрещенное спиртное. Она ни разу не пригласила его к себе, а когда они прощались у лифта в подъезде ее дома, Маги лишь пожимала ему руку и ни разу не подошла к нему достаточно близко, чтобы он мог коснуться легким поцелуем хотя бы ее щеки.

В его лимузине она всегда садилась подальше от него, складывала руки на коленях. А когда они танцевали, то Маги всегда держалась отстраненно и напряженно, что превращало песни, подобные «Ночь создана для любви», в жестокую насмешку. Была ли она фригидной, боялась чего-то или страдала от какого-нибудь особенного французского невроза? Загадочная женщина.

Дарси думал о ней все время, любопытство сводило его с ума, но Маги не давала ему ключа к разгадке. И что еще хуже, она оставалась недоступной. Всякий раз, когда Дарси говорил с Маги, ему казалось, что она едва сдерживается, чтобы не расхохотаться ему в лицо, но она ни разу не выдала себя. Какая же выдержка у этой женщины!

— Послушай, я позвоню завтра, но ты постарайся не заболеть. Ты сможешь лечь пораньше? — с тревогой спросил он.

— Да, — пустым, бесцветным голосом ответила Маги. — Обещаю тебе.

Джейсон Дарси безутешно бродил по галерее Нэтена.

Наблюдая за толпой, он удивился огромному количеству знакомых лиц. Это было больше похоже на премьеру оперы в Метрополитен, чем на вернисаж.

Но стоило Дарси взглянуть на картины, как он мгновенно утратил интерес к окружающим его людям. Ему показалось, что вихрь неистовой силы вырвал его из привычной обстановки и перенес в другую страну. Каждое полотно было шагом на пути в иной, лучший мир. Рассудок, размышления, логика, время и само пространство таяли, превращаясь в немыслимое великолепие красок, создававших нечто настоящее, живое, дышащее.

«Но что же вдохновило этого художника, что именно он изобразил?» — спрашивал себя Дарси. Столик в кафе и несколько стульев под оранжевым навесом; несколько тополей, млеющих на жаре; корзина с буханкой хлеба, редиской и букетом георгинов; женщина в утреннем саду. Все было таким простым, примитивным, много раз написанным другими художниками.

Но эмоции художника, охватившие его, когда он смотрел на эти предметы, настолько слились с тем, что он изобразил на холсте, что ему удалось стереть грань между своим миром ощущений и тем миром, в котором находился зритель. Какое-то мгновение Дарси видел мир глазами Мистраля, чувствовал, как он.

Пораженный, обрадованный, опьяненный нахлынувшими на него ощущениями, Дарси ходил по залу, и ему чудилось, что он уже не в Нью-Йорке, а где-то в сельской местности, среди просторов, залитых солнцем. Он прошел по длинному залу и оказался в небольшой комнате, но даже не заметил, что там необычно много народа и все говорят без умолку.

Маги! Дарси вздрогнул, волосы встали дыбом у него на затылке, когда он увидел на каждой стене огромные картины, на которых Маги, обнаженная, позволяла всем насладиться великолепием своего тела. Выставленная напоказ, бесстыжая, невероятно счастливая, открытая взгляду любого, более эротичная, щедрая и чувственная, чем любая из женщин, живая или изображенная художником.

Вожделение, ощутимое, голодное, неприкрытое, яростное вожделение насыщало картины, на которых Маги лежала, раскинув ноги на неубранной кровати, свесив одну руку на пол; стояла в ванной, намыливая свое тело; лежала на груде зеленых подушек и смеялась, ее соски были нежными и розовыми, а на волосах внизу живота горело солнце.

Дарси стоял неподвижно, застывший, не в силах отвести глаз от картин, и слушал обрывки фраз, долетавшие до него. В воздухе витало возбуждение, которое всегда предшествует грандиозному скандалу.

— Манекенщица у Бьянки, моя дорогая, эта французская девушка… Любовница Перри Килкаллена… Какая кожа… Я видел их вместе у «Максима»… Вы сказали, Бьянки?.. Вдова, черт побери…. Невероятная грудь… А разве у них не было ребенка?.. Встречала ее у Лалли, да, я уверена… Да-да, ребенок, девочка… Как комитет больницы мог только допустить подобную… Килкаллены наверняка в ужасе… Не будь такой провинциальной… Шокирующее зрелище… Когда было написано, вы сказали? Манекенщица у Бьянки… Бедная Мэри Джейн… Чья любовница, Перри Килкаллена?