Слава Перуну!

Пламя светильников сжалось в искорки на кончиках чадящих фитилей. Но две багровые искры тлели много выше ряда конских и волчьих черепов – под накидкой из волчьей головы.

– Боян толкует, что Сила – в Правде! – надтреснутый голос древнего печенега с каждым словом всё меньше походил на звук человеческой речи, всё больше – на рычание неведомой ворожбой обучившегося внятному разговору зверя. – Боян говорит – Правда с ним и тем бледнокожим, которому он служит!

Куркуте взмахнул рукой – и огромный котёл с чудовищной лёгкостью вспорхнул с места и отлетел под ноги шарахнувшимся тёмникам, рассыпая остатки проса и баранины по узорным коврам.

– Покажи же старому Куре силу своей Правды, бездомный бхакши предавшего Богов племени! – старый кочевник вдруг опустился на четвереньки…

Нет.

Он не просто опустился на четвереньки – даже в полутьме было видно, что это тело его вытянулось и изогнулось, как не изгибается у людей. И звук, как ни страшно было об этом думать замершему древним каменным истуканом Вольгостю Верещаге, звук, с которыми он опустился на ковёр, очень мало походил на прикосновение к ковру человеческих ладоней.

Во всяком случае, Вольгость отчётливо слышал, как скребнули по ворсу ковра туповатые волчьи когти.

В шатре сильно запахло зверем.

Огни над черепами вспыхнули вновь.

Там, где только что был седобородый Отец печенегов, стоял волк. Такой же буроватый и долголапый, как недавно отогнанные Бояновым рыком, – но больше в звере, попиравшем когтями ковры, ничего похожего на тех трусоватых недомерков не было. Волк был огромен. Огромен, стар и силён – под исполосованной шрамами шкурой буграми ходили мышцы, и клыки, с которых на узоры ковров сочилась тягучая желтоватая слюна, были крепки и остры. Глаза же горели совсем не волчьим умом – и вовсе уж нездешней злобой.

Верещага подавился испуганным воплем, повернул голову к наставнику – и остолбенел заново.

Перед буроватым чудовищем, собою загораживая от него дружинника, стоял другой волк – лесной светло-серый великан в пушистой зимней шкуре.

Степной бирюк коротко, хрипло взвыл – и ринулся вперёд. Верещаге померещилось, будто ощеренная пасть метит прямо ему в лицо – но светло-серый вихрь смял прыжок степного хищника, смял и снёс его на ковры, и вместе с ним покатился по ним косматым, рычащим и щёлкающим зубами клубком…

А потом двухцветный клубок развалился надвое, и две пары крыльев стали поднимать к закатному, с уже проступившими звёздами, небу – небу?! А где же шатёр, где его полог?! – двух орлов. Пернатые хищники несколько раз сшиблись – и, наконец, одним комком камнем рухнули вниз.

Из места удара брызнуло просяными зёрнами, точно один из орлов в падении превратился в мешок с зерном, разлетевшийся оземь по швам. Над зёрнами, топорща угольные перья, с торжествующими воплями запрыгал степной петушок-турухтан, непомерно огромный, чуть не с дрофу величиной, одно за другим быстро-быстро склёвывая просяные зёрнышки.

За спиною птицы, там, куда укатилось одно из зёрен, вдруг поднялся человек – и Вольгость Верещага вновь задавил в гортани вопль, теперь уже радостный, узнав гусляра. Мелькнул шнур, на котором серебряно блеснула подвеска-ярга, захлестнув шею заполошно завопившего, брыкающего голенастыми лапами воздух турухтана. Навалился на стремительно меняющееся тело, вжимая его в переплетения узоров на коврах.

– Как люди выше зверей, – выговорил Боян, из-под руки которого вылезали то огромное крыло, хлопающее оземь, то ощеренная, рычащая и клацающая клыками волчья морда, – как Боги выше духов, так Правда, так Клятва, так Честь – выше Силы, Силы, в них одних обретающей своё оправдание.

– Отпусти… – прохрипело снизу. Прохрипело, хоть и по-печенежски, вполне человеческим, надтреснутым старческим голосом – отпусти! Сдаюсь…

Боян необыкновенно легко поднялся, отшагнул в сторону, надевая на шею шнурок и пряча за ворот серебряный знак Солнца.

Степной кудесник, напротив, вставал мучительно медленно. Волчья шкура на его плечах, вновь ставшая простой накидкой, казалась теперь поблекшей и облезлой. Трое тёмников наперебой бросились к нему, протягивая покрытые изображениями переплетённых тел хищников и жертв руки, но старик выбрал пятерню повергшего его соперника.

– Кангары сдержат клятву, данную Игорю Сыну Сокола? – строго спросил гусляр, глядя в глаза Отцу печенегов. Тот отвёл взгляд.

– Я-то откуда знаю? – проскрипел он. – Я старый, больной бхакши, которого желторотые вроде тебя совсем перестали уважать. У них вон…

Молодой тёмник, почтительно вложивший в свободную руку старика «половник», тут же получил, в благодарность, по покорно склонённой голове его деревянным днищем.

– …У них спрашивай, у соплячья драчливого. Никакого нынче почтения к седине… где такой силы-то набрался, щенок стаи Доуло?

Вместо ответа Боян с улыбкой стащил с головы чудом усидевший на ней колпак и наклонился к старому печенегу. Кочевничий кудесник, прищурившись и поджав сухие узкие губы, запустил пальцы в щетину на голове волхва. Через пару ударов сердца глаза печенега распахнулись так широко, будто бхакши в одночасье лишился век.

– Девять? – клекочуще выдохнул он. – Я-то думал, из живущих я один, что осмелился шагнуть за девятые ворота и вернулся оттуда!

– Нас даже не двое, Отец печенегов, – усмехнулся Боян, вновь прикрывая шапкой седую щетину.

Печенег покачал заменявшей ему шапку волчьей мордой.

– А вот так бы ты поговорил с бабой из Куявы…

– Я не приметил на одежде твоих воинов кож с детских головёнок, Отец печенегов, – уже без улыбки отозвался гусляр.

Печенег прикрыл глаза морщинистыми веками, пожевал сухими губами, потом махнул в сторону стоящих за его спиною тёмников:

– Ты там потолковать с ними о чём-то хотел… давай, говори…

И, словно происходившее в шатре утратило в его глазах всякую занимательность, старик повернулся к Бояну и тёмникам укрытой буроватою шкурой спиной, сутуло побрёл за круг светильников, опираясь на свой «половник», будто на посох.

Боян, а вместе с ним и Вольгость Верещага, повернули головы к тёмникам. Те уже уселись на прежние места, переплетя на обычный степнячий лад кренделями ноги в широких штанах с бахромой по внешнему шву. Глядели степные вожди теперь без следа недавнего глума – внимательно, ясно и строго.

Первым, к удивлению Верещаги – хотя более всего русина удивляло, что он ещё чему-то способен удивляться, – заговорил гололицый тёмник.

– Уши Высокой Тьмы Йавды Иртым открыты для слова владыки русов, – произнёс он.