Славно, славно мы резвились

Вопрос не в том, что мальчикам по воскресеньям еще велят пристегивать бутафорские воротники или рассказывают, что младенцев находят под крыжовенным кустом. Такого рода вещи, надо признать, исчезают. Вопрос в том, сохраняется ли в школах ситуация, вынуждающая детей годами жить среди иррациональных страхов и бредовых нелепостей. Но невероятно трудно узнать, что на самом деле думает и чувствует ребенок. Ребенок, на вид столь счастливый, в действительности, может быть, страдает от ужасов, которые он не умеет или не хочет открыть. Живет он в таком чужестранном подводном мире, куда мы способны проникнуть лишь памятью или гаданием. Наш главный ключ здесь то, что сами мы были детьми, хотя многие напрочь все забывают о собственном детстве. Ну сколько ненужных страданий приносят родители, отправляя детей в школу одетыми несоответственно шаблону и отказываясь видеть, сколь это важно! Ребенок порой не вымолвит ни словечка протеста, он ведь вообще большей частью таится. Опаска открывать истинные свои чувства у него переходит просто на инстинктивный уровень. Даже привязанность к ребенку, желание его защищать и лелеять часто становится причиной непонимания. Ребенка, вероятно, любить можно, как вряд ли кого из взрослых, но опрометчиво предполагать, что дитя непременно отвечает взаимностью. Оглянувшись на собственное детство, не помню, чтобы малышом я чувствовал любовь к какому-либо человеку зрелого возраста, за исключением мамы, и даже ей я не доверял в том смысле, что застенчивость принуждала прятать большинство глубоких переживаний. Спонтанная и безусловная эмоция любви вскипала у меня лишь к юным существам. К старым (а «старый» для ребенка – это человек за тридцать, если не за двадцать пять) я испытывал почтение, благоговение, восхищение или печаль от угрызений совести, но был, казалось, отрезан от них стеной страха и робости пополам с физическим отвращением. Люди слишком склонны забывать детские впечатления от взрослых. Огромные взрослые, их жесткие бугристые тела, морщинистая кожа, дряблые обвисшие веки, желтые зубы и веющий при каждом движении душок несвежей одежды, пива, пота и табака! Отчасти взрослые видятся детям чудищами, потому что ребенок смотрит снизу, а это очень неудачный ракурс для созерцания даже самых милых лиц. Кроме того, имея образцом свою новехонькую свежесть, ребенок чрезвычайно взыскателен насчет кожи и зубов. Но самый большой барьер для ребенка – неверное представление о возрасте. Полагая запредельной жизнь после тридцати, дети делают фантастические ошибки: двадцатилетний им видится сорокалетним, сорокалетний – семидесятилетним и т. д. Когда я влюбился в Элси, мне она увиделась взрослой. Снова я ее встретил, когда мне было тринадцать, а ей года двадцать три, и она мне показалась отцветшей дамой средних лет. Старость воспринимается детьми почти непристойным бедствием, которое с ними, с детьми, непонятным образом никогда не случится. Перешагнувшие за тридцать в глазах ребенка – это безрадостные гротески, существа, которые хлопочут о всякой ерунде, которым жить уже недолго, да собственно и незачем. Только у ребенка подлинная, стоящая жизнь. Школьный учитель, воображающий, что дети его любят, ему доверяют, на самом деле объект, вдохновляющий потешаться и передразнивать. Взрослый, который не представляется опасным, ребятам почти всегда кажется смешным.

Я делаю обобщения, вспоминая свой личный детский опыт. И хотя память – штука коварная, нет у нас лучшего способа исследовать работу детского сознания. Только собственной памятью можно понять, какой странной картиной мир отражается в глазах ребенка. Сошлюсь опять-таки на себя. Что бы я увидел, окажись я сегодняшний в моей школе 1915 года? Какими бы мне показались Флип и Самбо, ужасные всесильные монстры? Передо мной стояла бы парочка глуповатых, пустоватых и бестолковых снобов, которые, задыхаясь от энтузиазма, карабкались по лестнице, угрожающий треск которой уже слышен был всякому человеку с мозгами. Испугали бы они меня не больше лесной белки. Между прочим, они виделись мне весьма престарелыми типами, хотя были, пожалуй, моложе, чем я теперь. А появись вдруг передо мной Джонни Хейл с его кулачищами и глумливой румяной физиономией? Просто нагловатый паренек из сотен подобных нагловатых пареньков. Два совершенно разных взгляда на некое реальное явление сосуществуют в моем сознании. Попытку посмотреть глазами другого ребенка и вовсе не осилишь, разве что воображением, способным унести невесть куда. Ребенок и взрослый живут в разных мирах. А если это так, то как мы можем быть уверены, что нынешняя школа не повторяет и сейчас для многих детей прежний страшный опыт? Сданы в утиль молитвенник, латынь, плетки, классовые и сексуальные табу, но страх, ненависть, снобизм, непонимание, возможно, на прежних местах. Личной моей главной бедой было отсутствие чувства соразмерности и сообразности. По этой причине я мог соглашаться с бесчинствами, верить нелепостям, страшно мучиться из-за вещей, вообще не стоивших внимания. И не стоит отмахиваться, говорить мне, что, мол, был «дурачком» и надо бы «получше разбираться». Оглянитесь на собственное детство и вспомните, в какую чепуху верили вы, из-за каких глупостей вы страдали. Конечно, у меня был персональный вариант, но в сущности то же, что у множества других мальчиков. Уязвимость ребенка – он начинает с чистого листа. Не понимает и не оспаривает общество, в котором пришлось жить, и вот его, доверчивого и податливого, заражают чувством неполноценности, давят боязнью неисполнения страшных таинственных законов. Очень может быть, что происходившее со мной в Киприане повторится (пусть и в иной, более тонкой форме) и с кем-нибудь из сегодняшней «просвещенной» школы. В одном, однако, я твердо уверен: закрытые школы-пансионы хуже обычных, где ребенок каждый день после уроков возвращается домой. Родной очаг должен быть рядом; это делает ребенка счастливее. Думаю, известные недостатки английских представителей высшего и среднего класса во многом связаны с основной до недавнего времени практикой отправлять детей воспитываться вдали от дома.

Покинув Киприан, я никогда уже туда не возвращался. Встречи выпускников, вечеринки однокашников вызывают во мне более чем холодную реакцию. Итон, где я был относительно счастлив, я тоже никогда потом не навещал. Один раз, в 1933-м, довелось проехать мимо его стен, я тогда с интересом отметил, что ничего не изменилось, только в магазинных витринах появились радиоприемники. Что касается Киприана, много лет я даже от названия школы содрогался, и невозможно было сколько-нибудь здраво поразмыслить, что же происходило там со мной. Только в последние десять лет я стал всерьез думать об этом, хотя память-то о школе всегда была во мне, жгла меня постоянно. Сейчас, я полагаю, меня бы мало впечатлило посещение этого места (если есть еще что посещать: несколько лет назад донесся слух про бушевавший там пожар). Случись мне проезжать через Истборн, я бы не стал делать крюк в объезд школьного ландшафта. Может, даже притормозил бы у школьных построек, остановился бы на секунду у низкой кирпичной стенки, взглянул бы на торчащее за футбольным полем безобразное здание с асфальтовой площадкой перед входом. А если бы вошел внутрь, вновь дохнуло бы чернилами и пылью классной комнаты, церковным запахом канифоли, затхлой сырью бассейна, вонючим холодком из уборных. Почувствовал бы, наверно, то же, что обычно чувствуют люди при подобных визитах: как мало все изменилось и как я сам поизносился. В реальности, однако, меня туда отнюдь не тянет. Без крайней необходимости в Истборне я не появлюсь. У меня даже возникло предубеждение против графства Сассекс, на землях которого возвели школу Св. Киприана, и взрослым я в Сассексе был лишь раз и ненадолго. Теперь, впрочем, ненавистное место не имеет ко мне отношения. Чары его уже не действуют, у меня даже не хватает злости тешиться надеждой, что Флип и Самбо ушли в мир иной, а школа действительно сгорела.

Май 1947 г.

Опубликовано: «Партизан ревью»,

сентябрь – октябрь 1952 г.

«Луна под водою»

[19]

Моя любимая пивная, «Луна под водою», расположена всего в двух минутах ходьбы от автобусной остановки, но в переулке, так что пьянчуги и всяческое хулиганье дотуда вроде не добираются даже по субботним вечерам.

19

Здесь и далее © Перевод. Н. Анастасьев, 2018.

Здешняя клиентура, хоть и довольно многочисленная, состоит в основном из завсегдатаев, устраивающихся каждый вечер на одном и том же месте и приходящих сюда столько же выпить кружку пива, сколько и просто поговорить.

Если тебя спрашивают, почему ты предпочитаешь тот или другой пивной бар, естественным кажется поставить на первое место само пиво, но вся штука в том, что меня-то в «Луне под водою» привлекает прежде всего то, что называют атмосферой.

Начать с того, что внешний облик и обстановка выдержаны в строго викторианском духе. Тут нет столов со стеклянными крышками или каких-то других современных штучек, нет поддельных балок, укромных местечек у огня или глиняных, под дуб, панелей. Простое дерево, декоративные зеркала за барной стойкой, камины с железной решеткой, багрово-красный потолок с желтоватым налетом от табачного дыма, чучело бычьей головы над каминной доской – во всем чувствуется прочная, надежная грубоватость XIX века.

Зимой здесь обычно ярко горят по меньшей мере два камина, а благодаря викторианской планировке всегда хватает свободного места. К вашим услугам общая стойка, стойка с удобствами, стойка для дам, бутылочное пиво для тех, кому не хватает смелости прилюдно заказать к ужину кружку, наконец, ресторанный зал на втором этаже. Игры только рядом с общей стойкой, так что, если присядешь к другой, нет нужды уворачиваться от летящих дротиков.

Тут всегда тихо, можно поговорить. Ни радио, ни рояля, и даже под Рождество или в иные праздники музыка и песни звучат негромко.

Официантки знают большинство посетителей по имени и всегда уделяют каждому особое внимание. Это женщины средних лет – двое покрасили волосы в какой-то странный цвет, – ко всем, независимо от возраста или пола, они обращаются «дорогой» (именно «дорогой», а не «дорогуша»: бары, где посетителей называют «дорогушами», отдают неприятной вульгарностью).

В отличие от большинства баров в «Луне под водою» продают трубочный табак и сигареты, также аспирин и почтовые марки, всегда охотно позволяют пользоваться телефоном.

Поужинать в «Луне» не поужинаешь, но к вашим услугам всегда имеется киоск, где есть сэндвичи с сосисками, мидии (фирменное блюдо), сыр, маринованные огурцы и те самые безразмерные бисквиты с тминными зернами внутри, которые, кажется, нигде, кроме как в пивных, не найдешь.

Наверху шесть дней в неделю можно заказать хороший, плотный обед – допустим, вырезку с овощами и пирожок с вареньем – примерно за три шиллинга.

Что особенно приятно, так это, что к такому обеду подают разливной портер. Вряд ли в Лондоне найдется хоть 10 процентов пивных, где имеется такой портер, и «Луна» – в их числе. Это легкий, мягкий на вкус портер, и пить его лучше всего из оловянной кружки.

В «Луне» очень придирчиво относятся к сосудам и, скажем, никогда не подадут пинту пива в кружке без ручки. Помимо стеклянных и оловянных тут имеется некоторое количество чрезвычайно симпатичных на вид, клубничного цвета фарфоровых кружек, какие сейчас большая редкость в Лондоне. Фарфоровые кружки вышли из употребления лет тридцать назад, потому что большинство предпочитает прозрачные сосуды, но на мой вкус, пиво лучше пить из фарфора.

Главный сюрприз, ожидающий вас в «Луне», – это сад. Проходишь узким коридором, ведущим наружу из салуна, и оказываешься в довольно большом саду с платанами, под которыми в землю врыты выкрашенные в зеленый цвет столики с расставленными вокруг них железными стульями. В дальнем конце сада – детская игровая площадка с качелями и горками.

Летними вечерами здесь проходят семейные посиделки – устраиваешься под платаном и потягиваешь пиво либо разливной сидр под ласкающий слух визг детей, летящих с горки. Коляски с малышами можно оставить у ворот.

Из всех многочисленных достоинств «Луны» сад представляется мне самым важным, потому что он позволяет выходить целыми семьями, вместо того чтобы мамочка оставалась дома и приглядывала за ребенком, а папочка отправлялся гулять один.

И хотя, строго говоря, детям разрешается быть только в саду, они норовят заглянуть в бар и даже принести выпивку родителям. Кажется, это противоречит закону, но такой закон следует нарушать, ибо за ним стоит абсурдная пуританская традиция отлучения детей – а стало быть, до известной степени и женщин – от пивных баров, что превращает их из места семейных сборищ, каковым они и должны быть, в обыкновенные винные лавки.

«Луна под водою» – это, в моем представлении, идеал пивной, по крайней мере в Лондоне (от пивной в сельской местности ждешь все же несколько иного).

А теперь пора признаться в том, о чем проницательный и трезвомыслящий читатель, наверное, уже догадался и сам. Никакой такой «Луны под водой» в природе не существует.

То есть, возможно, пивная под таким именем и есть, но в таком случае я о ней ничего не знаю, точно так же, как ничего не знаю о какой-либо пивной, обладающей вышеозначенными достоинствами.