Славянское фэнтези

Искрен завертел головой, пытаясь увидеть источник голоса, и первым делом обнаружил, что никакого Будилы рядом нет, что он цепляется застывшими руками в траву у корней березы, а в трех шагах от него стоит берегиня и ее горящие зеленые глаза смотрят прямо на него. Нечеловеческое совершенство этого стройного белого тела, лица, густых и длинных волос внушали разом восторг и резкое чувство ужаса, как будто от самого вида этой безумной красоты можно было умереть на месте. В ней играла и бурлила сила самой земли, пробудившейся весной для нового роста и цветения, и столкновения с этой силой человеческое естество не могло выдержать. Хотелось бежать от нее сломя голову и хотелось любоваться ею, пусть даже ценой жизни.

Искрен пошевелился, кое-как поднялся на ноги, цепляясь за березу: он знал, что надо бежать, но трава опутала ноги и не пускала.

— Какой миленький! — вскрикнул с другой стороны новый голос. Искрен обернулся, словно его дернули: пообок стояла другая берегиня, с волосами потемней и с голубыми глазами, так же ярко горящими в ночной темноте. Ее высокая пышная грудь вздымалась от бега и смеха, яркий рот приоткрылся, а глаза обшаривали его в радостном нетерпении, точно новую забаву. — Кудрявенький!

Она мягко протянула к Искрену руки, и невидимая сила вдруг мощно повлекла его в ее объятия, голова закружилась, сознание стало меркнуть. Он забыл свой страх, забыл время и место и ничего не видел и не знал, кроме сокрушительной прелести этого стройного тела.

— Он мой! — крикнула другая берегиня. — Я его первая увидела!

— А я первая возьму!

— Я не отдам!

— А вот попробуй!

Искрен опомнился: да ведь сейчас они просто разорвут его пополам и бросят, как лоскуты рубашки! Чары ослабли, и он бросился бежать, не разбирая дороги. Он знал, что в этой роще он целиком в их власти, но ни о чем сейчас не думал, а только бежал, как зверь, спасая свою жизнь и рассудок. Обе соперницы со смехом и визгом мчались за ним, едва касаясь травы, то отставали, то опять нагоняли и тянули к нему руки, то даже чуть перегоняли и вдруг выскакивали из-за берез, звонко хохоча, когда он от неожиданности спотыкался и ударялся о деревья. Ему уже мерещилось, что их не две, а два десятка и они окружили его со всех сторон.

Он мчался через березняк; казалось, что он бежит уже давно и вот-вот впереди будет опушка, просвет, воля и спасение; он забыл, что даже вечером они не могли найти выход, и только приходил в отчаяние оттого, что роща никак не кончается, что он уже задыхается, а звонкий смех охотниц звучит прямо над ухом и они даже не думают отставать. Его томил жар и трепал озноб, волосы взмокли, рубаха прилипла к спине, все тело болело от ударов о деревья.

Вдруг одна березка встала прямо перед ним, и Искрен невольно ухватился за нее, чтобы не врезаться лбом.

И вдруг обнаружил, что держит в объятиях девушку. Ее длинные распущенные волосы были влажными, и ткань рубашки — на ней была вышитая белая рубашка — местами намокла и липла к телу. От нее пахло влажной свежестью леса, травами и цветами. Раньше, чем он успел сообразить, прохладные гладкие руки жадно обвились вокруг его шеи и губ коснулись холодные влажные губы. Искрен попытался оттолкнуть ее, но она вдруг сама вскрикнула и отшатнулась, точно обожглась.

— Ой, что это! — плачущим голосом воскликнула берегиня, отскочив на пару шагов и потряхивая руками, словно их окатило слишком горячей водой.

А Искрен схватился за маленький мешочек на груди — оберег с полынью. Сегодня утром мать повесила по такому мешочку всем детям и велела не снимать до самой Купалы, пока берегини не уйдут. Искрен забыл о нем, но оберег верно служил.

— Полынь! — морщась, причитала берегиня. — Жжется, горькая, противная! Сними ее, выбрось!

Искрен попятился, крепко сжимая оберег в кулаке. Он еще едва дышал от бега, но почти перестал бояться, сообразив: пока мешочек при нем, эта прекрасная белая дева не может к нему подойти. Даже смех и визги берегинь, резвящихся на озере и все шире разбегавшихся по роще, перестали внушать ему первоначальный ужас.

— Ну, выбрось! — уговаривала берегиня, мелкими шажками следуя за ним, но не приближаясь. — Куда же ты бежишь от меня? Желанный ты мой, сокол ты мой ясный! — звучным, низким, томительно-страстным голосом позвала она, но от этой страстности на Искрена веяло холодом глубокой воды. — Как я тебя искала, как жаждала с тобой свидеться!

Искрен смотрел на нее, но не мог рассмотреть: лунный свет играл на ее лице, и оно все время менялось, как рябь на воде. Он не мог бы сказать, какие у нее глаза, какие брови и губы, но весь ее облик производил впечатление чего-то невыразимо прекрасного. Она была как игра березовой листвы на ветерке, как облака в небе, как солнечные блики на поверхности реки — всякая и никакая. Неизменной оставалась только рубашка, которую она успела натянуть, — только рубашка, вышитая руками какой-то смертной девушки, придавала ей сходство с человеком. Без нее она вся была бы — туман, лунный луч, колыхание трав и игра волны. И, как от волн и ветра, от нее веяло прохладой. Она пришла в мир как знак любви Земли и Неба, и сама сущность девы росы толкала ее искать любви, питаться и греться этой любовью. Поэтому всех мальчиков с детства учат: не ходи весной в лес один…

— Куда же ты бежишь от меня? — Берегиня протянула к нему руки, и у Искрена дрогнуло сердце — такая страстная, повелительная тоска слышалась в ее голосе, что противиться ей казалось преступлением против всех мировых порядков.

— Чур меня защити! — бормотал Искрен, и ему хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этой чарующей красоты, но глаза не хотели закрываться.

— Разве я нехороша? — с нежной тоской вопрошала берегиня, шажок за шажком подкрадываясь к нему поближе. При этом она робко поднимала белые руки, словно хотела прикоснуться к оберегу на шее Искрена, но не смела. — Где ты еще найдешь такую? У тебя невесты нет — где же ты найдешь такую, что со мной может сравниться? Возьми меня в жены.

— Да разве ты в невесты годишься? — отозвался Искрен.

Он знал, что берегиня не может быть женой простого смертного, но почему — сейчас не помнил, и все предостережения ничего не стоили рядом с ее непобедимой красотой и ее жаждой живого тепла.

— Чем же я не невеста?

— А где же твоя невестина лента? — Искрен так осмелел под защитой полыни, что даже улыбнулся. — Невестам лента полагается.

— Какая лента? — в недоумении спросила берегиня.

— А такая. Каждая девица, как в возраст войдет, получает ленту на голову; это значит, взрослая она и к ней можно свататься. Называется «красота», и носят ее, пока замуж не выйдут.

— А где же берут такую ленту?

— От старших сестер получают, под завитой березкой в Ярилин день. Особый девичий праздник для этого есть.

— В Ярилин день, значит?

— Он самый.

— А если добуду ленту, тогда полюбишь меня?

— Там посмотрим. — Искрен опять улыбнулся. Вот и берегиня-росеница заговорила с ним так, как не раз говорили смертные девушки.

Но только где же ей добыть девичью ленту-красоту? На березы их не вешают, потому что берегиня — не живая женщина. В жены их не берут, а значит, знак рода и семьи им не полагается.

— Так на Ярилин день встретимся. — Берегиня улыбнулась ему, и у Искрена сладко заныло в груди, как будто перед ним и правда была живая девушка. — Смотри, не забудь меня. Не забудешь?

Искрен против воли покачал головой, точно зная, что и правда не забудет. Как можно ее забыть — прекрасную, как жемчужная роса на зеленом листе, и такую же холодную! А когда выйдет солнце, чтобы согреть ее зябкую красоту, — глядь, а ее и нет.