Славянское фэнтези

А значит, живой.

Вы падаете в сумерки, как в темный омут, чтобы не помнить — и возвратиться. Сюда, к этому костру, всегда одному и тому же. И что за дело, коли трава по склону прихвачена зазимком, а глубже, под соснами, можно сыскать спелую землянику… и ландыши. Которые цветут! Ночь ваша — единственная, одна на всех, и без того куцая, как заячий хвостик, а ее еще располовинили… Ну пусть не половину, пусть треть… оторвали у без того мертвых, откусили край: так волки откусывают край луны — щербатое блюдечко, конский череп на закраине небосклона… А ту, что пробует вспомнить, — наградили болью. Воткнутый в землю меч захлебывается палой иглицей. Похмельные гнилые столбы с выжженными глазами — вот они мы. В замети листьев истлевают имена.

Но ведь что-то есть в сумерках, если они под запретом?!

Карна, не надо, не думай. Не надо, Карна.

* * *

Славка все старался выпутаться из длинных рукавов Димкиной пижамы, а тот не давал, заворачивал сверху, подтыкал одеяло, так что Славка оказался как бы в гнезде и наконец смог согреться. А за окном была ночная гроза, и то и дело вспыхивали, точно клинки, короткие молнии. Славка пил, обжигаясь, чай, поданный братом, а тот ворчал:

— Лихо мое! И в каком болоте ты извозился?

Славка кивал, а когда Дмитрий на минуту вышел, быстро слез с кровати и заглянул за дверь, где спрятал лук.

— Карну ранили, — бормотал он, засыпая.

— Ну что ты городишь…

— Она на то… капище… ходила-ходила. И они ночью, перед дорогой, ей являлись.

— Какое кладбище? Кто являлся?

— Навь, — хрипло выдохнул Славка.

Дмитрий пощупал ладонью его лоб — лоб был горячий.

Славка очнулся, когда кукушка в часах лениво пробормотала одиннадцать. В комнате горела прикрытая рубашкой настольная лампа, Дмитрий похрапывал за стеной. Гроза давно окончилась, и только в отдалении ворчал запоздалый гром. Славка знал, что засыпать больше нельзя. Он встал и распахнул окно.

…в холодном осеннем лесу. Ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, раздувал пламя костра. В костре свистели мокрые сучья, листья разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей. Над лесом, почти задевая за ветки, неслись облака.

Славка тряхнул головой, возвращаясь в знакомую комнату. Веки слипались, першило в горле. Сухая ладонь легла на его лоб, в губы ткнулся холодный край чашки. Славка проглотил («Горькое!..») и открыл глаза. Карна наклонялась над ним. Славке сделалось хорошо, даже горло болеть перестало.

— Тебя не ранили?

— Не ранили, пей. — Она снова поднесла чашку к Славкиным губам.

— Горько, — проворчал он.

— Пей.

Сколько он ни вертелся, чашка все время оказывалась перед губами. Пришлось выпить. А Карна взглянула на портрет над постелью:

— Это ты рисовал? Красиво.

Славка, покраснев, ткнулся головой в подушку.

В комнате Дмитрия что-то стукнуло, Карна резко обернулась, и тогда Славка, холодея, увидел аккуратный шов на ее рубашке — там, куда в его сне ударила стрела.

ГЛАВА 8

На стуле возле Славкиной кровати стоял стакан с водой и лежала полураскрытая яркая коробка. Дмитрий выругался:

— Уже до импортного снотворного добрался, изверг!

Потом перевел взгляд на кровать и окаменел. На кровати спал человек. Что это не Славка, брат понял сразу, хотя тот с головой был укрыт тяжелым плащом. Человек спал неспокойно, метался. Край плаща сполз на пол, Дмитрий наклонился, машинально поправляя, и тут же увидел торчащую из-под подушки рукоять меча. У Дмитрия отнялся язык. «Ну все! Душу вытрясу!» — взвыл он в сердце своем и кинулся искать «лихо». Лихо жевало на кухне холодные макароны.

— Владислав! — начал Дмитрий не предвещающим хорошего голосом.

— Димка? Я думал, ты только ночью вернешься.

— Как видишь, я вернулся сейчас. — Дмитрий зловеще усмехнулся. — И я все знаю.

— Ничего ты не знаешь.

— Это почему?

— А потому что Аннушка уже не только купила, но и разлила масло.

— Что? — опешил Дмитрий.

— Ничего. Классику читать надо.

— Ты, Славка, не шути и мне зубы не заговаривай. Кто у тебя в кровати?

— Карна.

Дмитрию на секунду показалось, что он сейчас ударит брата. Он на всякий случай спрятал руки за спину. И спросил очень спокойно:

— И как это понимать?

— Понимаешь… — Опустив взгляд, Славка стал возить мыском по щели в половице. — Она простудилась. Нельзя же осенью в лесу… А я могу и на полу.

— А моим мнением ты поинтересоваться не хочешь?

Славка промолчал.

— Та-ак… — протянул после паузы Дмитрий. — И надолго это… гостеприимство?

— Не знаю, — честно сказал Славка.

Дмитрий нервно сдвинул табурет, из конца в конец прошелся по кухне.

— Владислав. Я честно обещаю, что тебе ничего не будет, только объясни: как ты устроил этот спектакль?

Славка подавился слюной.

— Это не спектакль.

— Владислав, мы же взрослые люди. А тут сначала хулиганы с копьями, а теперь божество с простудой. Хватит!

— Это не спектакль, — четко выговорил Славка.

Он встал, вытянувшись во весь рост, с твердой точкой во взгляде, мучительно напомнив Дмитрию отца.

— Слава, этого не бывает. Сейчас конец двадцатого века. Ты это выдумал.

— Неправда.

Эхо раскатилось дробью подков, зазвенело в кухне шибами. Дмитрию стало вдруг понятно, что брат вырос, что не прижмешь к себе ощетиненного дошколеныша, согревая в руках. Брат вырос и уходил куда-то, куда ему, Дмитрию, не было дороги. Где сосны мучительно взметнулись в небо и куда идет по ноябрю женщина в паутине дождя.

— Карна, — произнес Дмитрий неловкими губами, и Славка обернулся за ним.

В саду, тяжелые, как ртуть, осыпались яблоки, падали в размокшую землю, золотыми елочными шарами светились на гнилых ветках, с черноты которых, как вспугнутые зверьки, с шорохом разбегались листья. Над домом, над садом плыло в тучном небе вечное яблоко полной луны; серой патиной на жесть холодеющих крыш ложилось время. Оно сбегалось в «здесь» и «сейчас» холодной дребеденью капель, дребезжаньем водостоков, мокрым яблоневым листом, налипшим на оконное стекло. Одиннадцать веков сумасшедшего времени, застывшего в глазах женщины яблоками и лунами. Раздробленного грохотом копыт в ледяные осколки. Не умеющего лгать.