След облака

— Слышали эту музыку, — сказал Павел. — Давно ли не виделись?

— Пятнадцать лет. И что? — рассердился Генаша. — Я спрошу — и что?

— И то. Не поздно ли собираться начал?

— Нет, не поздно. Совсем не поздно. Самое время.

— Ладно, Генаша, — поморщился Прокурор и кивнул головой продолжать игру. — Ты бы шел домой. Человек устал — это мы понимаем. Суббота, воскресенье. В понедельник заступишь, если Катя не выйдет. Отходи.

И Генаша поспешил домой. Пообедав, он поспал, а когда проснулся, почувствовал, что смута все равно не оставила его и человек должен чем-то себя проявить. Это уж обязательно. А Катя, непричесанная, размокшая после стирки, не почувствовала, верно, что Генаша не в своей тарелке, и так это слово за слово разогналась привычно и начала его пилить, и вот-то понесло липкой ссорой и упреками, что если не справиться с детьми, так и заводить их нечего, да в таком-то количестве — четверо, это по нынешним-то временам, ведь все женщины как женщины, а она-то чем же их хуже, так ли рассчитывала, так ли соображала по молодости, ведь техникум оставила, да и он пусть на себя посмотрит, вахлак — он и есть вахлак, тьфу ты, а не жизнь, только и утешение, что она одна-единственная. И главное: просто так, без причины, на вылете, на одном захлебе.

А он что же мог-то? Виноват ли, что детей любит? И не просто детей, но именно детей малолетних, ну вот до семи лет. И не то чтобы детей своих старше семи он не любит, конечно любит, но уж не так, не до боязни не выжить, если с ними что случится, и потому, как только ребеночек дорастал до шести лет, Генаше становилось скучно и жизнь казалась ему без радости и даже опасной, и он согласен был работать в нескольких местах, умасливать Прокурора, льстить ему, чтоб он хорошо ночные часы выводил да позволял иногда за Катюшу поработать, и это для того только, чтобы в доме был малый ребенок. Обязательно малый, ну, выстоим, Катюша, продержимся как-нито, проживем, вот и квартира у нас теперь трехкомнатная, и деткам будет где развернуться, ах, да что же и как это, правда, с собой-то как-либо уладим.

И уладил бы, ульстил бы Катю, но в другой любой раз, сегодня же, на взводе, в смуте, смириться отчего-то не захотел.

— И все! — прикрикнул. — И цыц мне тут тоже, понимаешь, как это, язык сглоти, за это дело, понимаешь, как-либо. И все! Нет меня. Уехал.

— К брату собрался? — насмехалась Катя. — К Федору? В Москву? Он у тебя кто уже? Генерал? А может, маршал?

— Ну, Катя, ну и все, — дверью хлопнул, ускользнул, умчался на вокзал.

Мчал пролетом через Фонарево поезд на Москву, и сидел на нижней полке в общем вагоне Геннадий Васильевич Жданьков, сантехник фонаревского домоуправления, и чувствовал себя Геннадий Васильевич, Генаша привычно говоря, кумом королю, нос на сторону.

Хоть было тесно и душно, чувствовал себя Генаша не только хозяином вагона, но и хозяином жизни, хотя бы своей собственной на крайний случай. А может, и жизни всеобщей. Он хотел себя проявить, обозначить, и он проявил и обозначил. Вот так всегда и будет дальше. Повидает брата, переночует и в путь обратный соберется. Худо ли? А очень даже не худо. Пятнадцать лет не видались. А все детство провели вместе, дома стояли рядом. Их матери — родные сестры. И хоть матерей давно нет, но братья остались, и им следует крепить родство. Но главное — Генаша всем доказал, что он человек самостоятельный. Кое-что и Катя теперь поймет. Может, перестанет горлопанить. И Генаша был взбудоражен радостью и оттого говорлив.

Сидели, тесно прижавшись плечами. Генаша вертелся, каждому соседу в отдельности стараясь растолковать, кто он, куда и зачем едет, чтобы не принимали его за человека случайного. Особенно он привязался к старушке, сидевшей напротив, спрашивал, как проехать в Третий Новопевческий переулок, где, собственно говоря, и живет его брат, к которому он, Генаша, сантехник домоуправления, едет из Фонарева, и как лучше найти брата, утром-то, понятно, не успеть, а в каком училище брат служит, Генаша, на беду, не помнит, и придется где-то до вечера прокрутиться и уж потом заявляться к брату, он и сам все это понимал, но всякий раз с удовольствием спрашивал старушку и радостно выслушивал терпеливые ее ответы.

Радость была: Генаша не привык, что такая вот почтенная старушка в третий или же в четвертый раз объясняет одно и то же. Она, верно, считает его недоумком, а Генаше просто приятно было чувствовать на себе всеобщее внимание.

И тогда, чтобы уж ни у кого не оставалось сомнения, что он человек законный, а не ветер в дырявом кармане, Генаша снова повторил, что он сантехник домоуправления, и старушка и все пассажиры, уже отчасти взбудораженные Генашиной говорливостью, согласно закивали, де, они ему верят, однако ж для полной убедительности Генаша полез за паспортом и всем его показал, но люди воротили носы либо глаза прикрывали, так доказывая доверие, Генаша же, добивая, показал еще и красный пропуск в воинскую часть и, чтоб уж никто не сомневался в его ремесле, начал рассказывать, как человеку самостоятельно, без его, Генашиной, помощи, справиться с пробкой в батарее либо промыть клапан в водосбросе, и снова возвращался к тому, как лучше найти брата, и, в какой раз выслушав объяснения, Генаша все начинал по новому кругу.

Не объяснения ему нужны были, не советы — нет. Внимание было нужно всеобщее, вот ведь в чем дело, мать честная.

И, удовлетворенный, поговорив с хорошими людьми часа, что ли, четыре, далеко за полночь он задремал, сидя на нижней полке, выставив ноги в проход.

А когда проснулся, было уже утро, были суета и поспешность и была уже Москва.

Попрощавшись с пассажирами, Генаша вышел на перрон. Однако ж пошел он не налево, со всеобщим потоком, но отчего-то пошел направо и, спустившись по деревянной лестнице, вышел в узкий переулок.

От вокзала его отделяла глухая кирпичная стена, и Генаша увидел, что стена эта залита красным ранним солнцем, что деревья в снегу и покруживается снежная пыль, опутанная розовым солнцем, а воздух так гулок и прозрачен, что Генаша сразу и окончательно понял — да это же весна пришла. Ранний свет, солнце от зимы переломилось к весне и начало расплескивать жар, в воздухе голову что-то такое покруживает — весна это пришла, и точка, и все разговоры.

И уж казалось, что он и с места не трогался, а стоит у себя на Дегтярной улице, у такой же вот глухой стены, и началась такая же весна. Но только там он все крутился с одной работы на другую, так и прокрутил начало весны. Нет уж, шиш, к ним весна еще не подкатила. Как раз за его отсутствие и подкатит.

Переулком пошел Генаша вперед и вперед и вышел к пустынному садику. Садик этот распахивался для глаз, и, ахнув, Генаша вдали и как-то внизу увидел Москву. И она вся была вроде, как бы сказать, голубая, и это была плотная весенняя голубизна, вдали льдистыми глыбами синели огромные дома, голубизна мешалась с сиреневыми дымами, и сквозь них пробивалось тугое и словно бы вылизанное собственным жаром солнце.

Генаша сел на скамейку и еще раз осмотрелся — справа угадывалась большая улица, и по ней потоком неслись машины. Генаша закинул ногу на ногу, локти завел за спинку скамейки и ощутил себя свободно и самостоятельно, словно бы он фон-барон либо принц заморский. Он даже и подремал, а очнувшись, почувствовал, что малость обалдел от сплошной голубизны вокруг, и тогда начал соображать, что же ему делать дальше. Ведь он ехал не на скамейке сидеть. Он, вообще-то говоря, ехал повидать брата Федора, которого не видел пятнадцать лет.

Вернее сказать, это он всем говорит, что пятнадцать, а если память поднапрячь, то и все двадцать выйдут. Точно и выйдут двадцать. Федор как раз был курсантом. Или же вот только училище окончил. Он и заезжал к Генаше на день. Или же — чтоб точным быть — переночевать. Фонарево, кажется, выходило Федору по пути. А переночевать негде было. Вот тогда они и виделись в последний раз. А больше Фонарево, верно, не лежало на больших путях Федора. Так понимать следует. Они, конечно, поздравляли друг друга с праздниками, а потом вот какая история вышла.

Генаша только женился и собирался с Катей на юг, понимая, что в другой раз такого желания может и не выйти, и хотели они с Катей пару дней по Москве покрутиться, ну, и написал он Федору насчет этой пары дней, однако ж то ли Федор письма не получил, то ли получил, но служба помешала, то ли получил и служба не помешала, но боялся, что пара дней перельется в пару недель, но на письмо, словом сказать, ответа не дал. Так вот пятнадцать лет назад и зачахла их переписка. Однако сегодня это все прояснится.