След тигра

— Мендельсон, — буркнул генерал.

— Мендель… Точно! Как же я сам-то не сообразил? Свадебный марш же! Пам, пам-парам-пам… Спасибо вам большое!

Федор Филиппович не ответил. За спиной у него со стуком разъехались отделанные полированным металлом двойные створки, он повернулся и вошел в ярко освещенный лифт с зеркалом во всю стену. Поднимаясь на пятый этаж, генерал мысленно проклинал охранника, который, сам того не подозревая, ткнул его пальцем прямо в больное место. В последнее время Федор Филиппович начал частенько ловить себя на том, что ему не хватает принудительных сеансов прослушивания классической музыки, которым он подвергался всякий раз, появляясь на конспиративной квартире Слепого. Музыку генерал считал более или менее организованным шумом, который, как и всякий шум, не мог, по его мнению, вызывать у нормального человека ничего, кроме раздражения. Но то было раньше, теперь же Федор Филиппович многое бы отдал за то, чтобы снова посидеть в знакомой квартире, послушать музыкальные записи и рассуждения Сиверова на отвлеченные, не имеющие никакого отношения к реальной жизни темы, казавшиеся ему раньше обыкновенным словоблудием.

Отыскав в длинном полутемном коридоре дверь с нужным ему номером, Федор Филиппович вошел и представился сидевшей за столиком секретаря сногсшибательной блондинке, одетой и причесанной в модном нынче деловом стиле. Блондинка сверкнула ослепительной дежурной улыбкой и очень милым голоском сообщила, что Николай Степанович ждет. Она даже вскочила из-за стола и распахнула перед Потапчуком дверь кабинета, заодно предоставив ему отличную возможность по достоинству оценить свою фигуру, которая была превыше всяческих похвал. Федор Филиппович даже слегка растерялся от такой предупредительности; впрочем, мелькнувшее в густо подведенных глазах блондинки боязливое любопытство яснее всяких слов поведало ему о причинах этой предупредительности: девчонка знала, с кем имеет дело, и вела себя соответственно. «Ах, Николай Степанович, Николай Степанович, — укоризненно подумал Потапчук, входя в кабинет. — Вот не знал, что ты такое трепло! Раньше за тобой такого не водилось. Надеюсь, вопрос о том, кто я такой, вы с этой девицей обсуждали не в постели…»

Корнеев встретил его у самых дверей, с радушной улыбкой пожал руку и усадил в глубокое, мягкое кресло рядом с низким стеклянным столиком. Затем он проверил, плотно ли закрыта дверь в приемную, и опустился в кресло напротив, продолжая широко, приветливо улыбаться. При этом он украдкой посмотрел на часы, и Федор Филиппович мог бы поклясться, что это было сделано не случайно: уважаемый Николай Степанович тактично намекал старинному приятелю на свою чрезвычайную занятость. «Переживешь, — подумал Потапчук. — Я, знаешь ли, тоже не развлекаться сюда явился».

Вслух он этого, разумеется, не сказал, а, напротив, встрепенулся в кресле, придал лицу озабоченное и даже слегка виноватое выражение и извиняющимся тоном произнес:

— Прости, я, кажется, отнимаю у тебя время…

— О чем ты говоришь! — подчеркнутым жестом одергивая рукав пиджака, чтобы тот полностью скрыл часы, воскликнул Корнеев. — Я, конечно, стараюсь отрабатывать свой оклад, и крутиться мне для этого приходится как белке в колесе, но я же понимаю, что твое время стоит дороже моего! Уж если ты решил наведаться ко мне в разгар рабочего дня…

Федор Филиппович осмотрелся, не скрывая любопытства. Офис у Корнеева был оборудован по последнему слову техники, но далеко не шикарный. В обстановке чувствовалась нарочитая сдержанность, местами граничившая с аскетичностью — с аскетичностью, да, но никак не с нищетой. Все сверкало чистотой, все было, что называется, с иголочки, но всякие там модные излишества отсутствовали.

— Ну, как тебе моя берлога? — заметив его изучающий взгляд, поинтересовался Корнеев.

— Честно говоря, я ожидал большего, — не кривя душой, признался Потапчук. — Скромно живешь, Николай.

— Ну, видишь ли, — с улыбкой сказал Корнеев, — этот офис, конечно, принадлежит моей фирме. Я ведь, как ты знаешь, сижу на двух стульях, совмещаю бизнес с общественной деятельностью. Поэтому мне часто приходится принимать здесь посетителей, явившихся по делам Фонда. Наш Фонд — организация не бедная, но существует он, как тебе должно быть известно, целиком за счет пожертвований. А жертвователям, особенно крупным, обычно бывает интересно, как тратятся их деньги. Вряд, ли кому-то из них будет приятно узнать, что он финансирует не защиту диких животных, а обстановку многочисленных роскошных кабинетов, в которых сидят сытые дармоеды. Поэтому наш принцип — иметь все необходимое, но избегать излишеств.

— Я бы тебе поверил, если бы не видел твою секретаршу, — не удержавшись, поддел его Федор Филиппович. Корнеев ухмыльнулся и подмигнул.

— Что, хороша? — Он привстал, снова покосился на дверь и проверил, не включен ли ненароком селектор. — Скажу тебе как на духу, — продолжал он, снова опускаясь в кресло, — дура редкостная, но печатает, как ураган, и притом без единой ошибки. Знает три языка, может грамотно сервировать стол, и при этом ее не надо опасаться, потому что — дура… Я такую год искал, пока нашел.

— Это с ней ты меня хотел познакомить?

— Что? О чем ты… А! Да боже сохрани! Что ты, ей-богу? Мой период коллекционирования красивых куколок давно в прошлом, теперь меня, как раньше, больше всего интересует внутреннее содержание. Хотя форма тоже, конечно, имеет значение. Погоди, вот устроим как-нибудь междусобойчик у меня на даче, тогда поймешь, о чем я толкую … Кстати, о куколках. Он снова встал, дотянулся до письменного стола и включил селектор.

— Нина, принеси коньяк!

— Ни в коем случае! — запротестовал Федор Филиппович. — На улице жара несусветная, а ты — коньяк… Да и некогда нам с тобой коньяки распивать, у обоих дел по горло. Середина рабочего дня, а ему коньяк подавай! Андропова на тебя нет…

— Да, при Юрии Владимировиче с этим делом было круто, — согласился Корнеев. — Нина, отставить коньяк! Кофе? — обернулся он к Федору Филипповичу.

— Уволь, — развел руками генерал. — Сердчишко пошаливаете. Даже курить пришлось бросить, какой уж тут кофе.

— Не узнаю тебя, Федор. Что с нами делает время! А помнишь, как бывало?.. Эх, молодо-зелено! Где мои семнадцать лет? Нина, сообрази-ка ты нам, пожалуйста, чайку… Надеюсь, против чая ты возражать не станешь? — осведомился он, снова повернувшись к генералу.

— Против хорошего — нет, не стану. В Фергане мы только чаем от жары и спасались, и на Кубе тоже. Ну, и в некоторых других местах…

— Да-а, — возвращаясь в кресло, задумчиво протянул Корнеев, — помотало тебя по свету, братец… Зато есть что вспомнить. Завидую!

— Напрасно завидуешь, — успокоил его Потапчук. — Есть что вспомнить, да внукам рассказать нечего. Таким, как я, перед уходом на пенсию на лоб ставят гриф «Совершенно секретно», чтобы, как глянешь в зеркало, язык сам собой отнимался.

— Да уж, — сказал Корнеев, озадаченно вертя головой, — действительно не позавидуешь! Ну, и какие же совершенно секретные дела привели тебя в мое скромное пристанище? Федор Филиппович смущенно крякнул и развел руками.

— Видишь ли, это не столько мои, сколько твои секретные дела…

— Так я и знал! — не дав ему договорить, зловещим голосом провинциального трагика воскликнул Корнеев. — Так я и знал, что зря с тобой связался! А теперь меня, невинного, закуют в кандалы и по этапу отправят в Сибирь за преступленья, коих я не совершал! А тебе, вероломному сатрапу, повесят на грудь медаль «За заслуги перед Отечеством»… Слушай, — сказал он вдруг нормальным, очень заинтересованным тоном, — а почему у нас нет медали «За ОСОБЫЕ заслуги перед Отечеством»? «Однако и здесь не без клоунов», — подумал Федор Филиппович.