Следствие ведут знатоки

Невесело возвращается Томин домой. Навстречу ему по лестнице спускается Борис Петухов, за спиной рюкзак. При виде Томина делает испуганное движение назад, но прятаться поздно.

— Та-ак. Карету мне, карету?

— Да я… знакомая пригласила, немного проветриться…

— Когда поезд?

— Десять сорок пять, — автоматически отвечает Борис.

— Ту-ту — и прощай неприятности. Блистательный ход!

— Саш, ну слушай… ну можно с тобой как с человеком?

— Я и есть человек. Незаметно?

— Заметно, заметно! — заводится Борис. — Под милицейским мундиром бьется благородное сердце! Не то что у некоторых, да?

Томин молча смотрит на него усталыми глазами. Сейчас бы поесть да завалиться спать…

— Я тут уже восемь дней! За каким чертом мне здесь сидеть?

— А родители?

— Может, так даже лучше, Саш. Скажут, вызвали срочной телеграммой, — и меньше разговоров.

— Отец с матерью на ладан дышат, впереди следственные процедуры, суд. Пусть все тянут одни?.. Давай билет!

— Нету билета. Рассчитывал на вокзале схватить.

— А и есть — пусть пропадает. Заворачивай обратно.

— Не имеешь права! — слабо артачится Борис.

— Имею. Не юридическое, так моральное. — Он берет Петухова за локоть. — Когда-нибудь сам спасибо скажешь.

Дождавшись, пока тот войдет в квартиру, Томин направился было дальше, но засомневался…

А Борис стоит в передней, не снимая с плеч рюкзака. Прислушался, тихонько приоткрыл дверь… и оказался лицом к лицу с Томиным.

— Гражданин, вы задержаны при попытке к бегству! — Томин старается взять добродушный тон.

— Может, я под домашним арестом?!

— Не шуми.

Борис в сердцах скидывает рюкзак на пол и уходит в комнату. Томин, улыбаясь, двигается следом.

— Поймал и радуется! Тоже мне, великий сыщик! Ловил бы кого положено!

— Гляди-ка, замок новый вставил, прибрал, даже пол подмел. А цветочек-то не завял.

— Зря ты меня не пускаешь, — впадает Борис в страдающий тон. — Я ведь тут… ну прямо по уши в навозе! Старики чего-то наплели, пойдут теперь насмешки…

— Ты тоже сочинял. Отец у тебя не отставной бухгалтер, а большой ученый, вместо домика на восьми сотках — загородная вилла.

— Откуда?! — отшатывается Борис.

— Пал Палыч у Хабарова выспросил.

— Этот Пал Палыч меня возненавидел с первой минуты!

— Он тебе просто не поверил с первой минуты.

— Нет, не просто! Как он меня обхаживал! То лестью, то хитростью. Все испытывал… Ты знаешь, я иск написал, — говорит он упавшим голосом. — Вот до чего довел… Может, за мной есть грехи, но на чужое я не зарился. Да еще на чье!..

— Иск в дело не подшит.

— Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно — не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал — то и полопал… Лег — свернулся, встал — встряхнулся.

Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса внимательно.

— Хочешь верь — хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребедени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать.

— Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы?

— Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини!

— Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут.

— Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! — Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать!

— А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь?

— Иди ты!

— По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь?

— Куда от нее убежишь?

— Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? — отвлекает Томин от наболевшей темы.

— Там зароешь, — хмыкает Борис. — Ты пробовал вечную мерзлоту копать?

— Так. Подведем итоги. Ты не академик. Не герой. Не мореплаватель. Примерно, плотник.

— Хм… — кривится Борис. — Припечатал, так припечатал. Дальше?

— Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных условиях и приносишь обществу посильную пользу.

— Пионерским собранием запахло. Если будешь перевоспитывать, я ушибить могу, имей в виду!

— Нет, мы, что называется, беседуем за жизнь. Ты высказался откровенно? Высказался. Дай мне… Раньше на базарах стояли смешные фотографы. У них был ящик гармошкой на треноге, помнишь?

— Ну!

— И обычно была картина: например, джигит с саблей, но без лица, вместо лица — дырка. Клиент сунет в нее голову — и готово дело, на коне.

— Ну?

— Сняться так, Боря, можно. Но каждый день эту бутафорию таскать — шею свернешь. И зачем? Помогал тебе папаша профессор и вилла?

— Ну…

— Мешали, Боря! Кто-нибудь позавидует мельком и забудет. Зато ты непрерывно помни… чтоб не споткнулся бутафорский конь. Прав? Нет?

Борис угрюмо отвернулся, даже «нукать» перестал.

— А закадычные друзья у тебя есть? — донимает Томин. — Наверно, нет. Сближаешься с людьми до определенной черты, пока можно в душу не пускать. Откуда дружба? Или любовь? Допустим, женишься. На какую виллу повезешь в отпуск жену?

— Да иди ты, хватит уж…

— Нет, ну почему тебе не быть самим собой?! В открытую, без похвальбушек? Чего зазорного! Высот не достиг? Но ведь и не рвался. Прими ты себя таким, как есть! И другие примут. Погляди в зеркало — нормальный мужик. Здоровый, видный. Чего надо?

Борис щурится и поводит широкими плечами, будто примеряет новую одежду.

— Саш, это в пользу бедных или начистоту?

Во весь рот, со стоном Томин зевает:

— Для дипломатии слишком устал. Скажем так: ты моих восторгов не вызываешь. А уважать — я бы тебя уважал. Если б не вранье, я б тебя вот так уважал!

Наскучив вести пустые допросы (десятистепенные знакомые Петуховых), Знаменский под вечер тоже заявился в «Букет». Вживается в эфирный галдеж, где кроме переговоров с диспетчерами слышны и посторонние реплики: «Как дела?», «Когда кончаешь?», «План у меня дымится». Это водители между собой, хотя и не полагается засорять волну.