Следствием установлено

«Мария, побойся Бога, — запричитала женская половина подъезда под снисходительные или же брезгливо-презрительные взгляды мужской части, державшейся в стороне от бабьих разборок. — От твоих «друзей-гостей» проходу уже не стало! Словно не люди, а тараканы, из всех щелей лезут. Мат-перемат такой стоит, что хоть святых выноси, как при пожаре! А у нас дети, да и у тебя дочь растет. Какой пример для них?.. Остепенись, Мария. Побойся Бога, постыдись людей».

«Ха! — пьяно качалась на непослушных ногах, как всегда растрепанная и ярко накрашенная Мария. — Людей! А где это вы людей видите? Себя что ли? — ставя толстые ручищи в крутые бедра, нагло усмехалась она. — Вы мне еще спасибо должны говорить, что ваши квартиры до сих пор не обнесли. У многих зубок на них горит, да я сдерживаю, — врала напропалую Мария, мало заботясь о воздействии ее вранья на окружающих. — Ишь ты, побойся Бога… А сами боитесь ли… Я-то крещенная, в церковь хожу, исповедуюсь батюшке, а вы?.. — Вот тут Мария и не врала, она действительно ходила в церковь, исповедовалась и причащалась. Возможно, даже каялась в своих прегрешениях. Но при выходе за порог церкви, покинув лишь паперть, вновь грешила. По-видимому, для того, чтобы вновь покаяться. Не зря же именно такими, как Мария, но жившими лет так с тысячу назад, пословица придумана: «Не согрешишь — не покаешься». Вот и грешили, чтобы каяться, а каялись, чтобы вновь грешить. — Учить они меня вздумали, учителя недоделанные. Своих детей да мужей лучше учите, а меня не стоит — уже ученая! К тому же не пальцем деланная, а отцом-матерью рожденная. — Отчитывала Мария соседок, оставляя за собой последнее слово, и уходила в квартиру с гордо задранной головой, такая же грязная и непробиваемая, как стенки загаженного ее «гостями» подъезда.

Покричали, пошумели женщины, повозмущались ма-лость, снимая психологический гнет от такого соседства бабьим бестолковым криком, да и притихли, видя, что Марию словом не пронять. Ну, не драться же с ней, на самом-то деле. А тут почти у каждой где-то в самых отдаленных уголках головного мозга мысль шевельнулась: «Не тронь дерьмо, оно и не воняет». А за ней уже и другая тут как тут: «А ну ее к чертям собачьим! А то, действительно, босоту свою подобьет — и квартиру обнесут, и самих побьют».

Наиболее сознательные или же нетерпеливые попытались воздействовать на Пьяных через жилично-коммунальную контору, точнее ее администрацию. Мол, повоздействуйте, призовите к порядку… правила общежития нарушает. Там внимательно выслушали и заявили: «Квартплату платит регулярно, задолженность по коммунальным услугам не имеет. (Мария действительно пока все коммунальные счета оплачивала, так как не успела еще растранжирить денежный эквивалент разницы между прежним большим жильем и меньшим новым) Следовательно, и претензий у нас к ней нет. Свои же внутренние проблемы решайте в суде или через участкового милиционера.

Побывал в квартире Марии и участковый уполномоченный. Целый капитан. Конечно, не в качестве очередного клиента, а в качестве должностного лица — проверял «сигнал», поступивший от жильцов дома. Посовестил, пригрозил поставить перед судом вопрос о лишении родительских прав, протокол за нарушение норм санитарии и правил общежития составил, чтобы отправить в административную комиссию. Да и пошел к себе в участковый пункт милиции. Правда, перед этим выписал повестку о явке к нему на следующий день, причем желательно в трезвом состоянии. А что еще мог участковый сделать? Да ничего. В квартире проживает на законных основаниях — на улицу вон не попросишь. Государство и Закон гарантируют неприкосновенность жилища любого гражданина России. А Пьяных ведь гражданка. Резиновой палкой, прозванной в народе «демократизатором», по хребтине не стеганешь — ведь не на улице массовые беспорядки устраивает, всего лишь в собственной квартире. Резиновая палка, конечно, аргумент для многих самый доходчивый и веский, но не в данном случае. Вот и приходится вновь словами увещевать да напоминать о возможных карательных мерах со стороны судебных органов, которые могут последовать. Пугать лишением родительских прав, которых она себя уже сама фактически лишила, почти полностью устранившись от воспитания дочери — явной для нее обузы.

«Да шел бы ты, мент поганый, оборотень в погонах, — прошипела вслед ушедшему участковому уполномоченному Мария, завершив эту фразу, не раз слышанную ею с экрана телевизора из уст популярных актеров а то и телеведущих, смачным плевком на пол. Книг Мария не читала со школьной поры, но телевизор временами посматривала. — Пугать вздумал… Да я уже не раз пуганая».

И действительно по прежнему месту жительства, где она имела большую жилплощадь, чем эта, но тот же самый образ жизни, ее не раз пугали и участковый уполномоченный, и инспектора по делам несовершеннолетних, и какие-то строгие старички из окружной административной комиссии, даже в суд пару раз доставляли. Только все без толку. Когда было нужно, умела Пьяных и поплакаться, сетуя на свою горькую судьбу, и покаяться, браня себя самыми рас-последними словами, и поклясться, обещая немедленно исправиться и быть рачительной хозяйкой, добропорядочной соседкой и любящей матерью. Пьяных не была актрисой, но роль свою играла вполне реалистично, по Станиславскому. Возможно, даже сама в тот миг верила в то, что говорила и обещала. Такое тоже бывает, причем довольно часто. Впрочем, как бы там не было, но ей в очередной раз делали «сто первое китайское предупреждение» и отпускали восвояси, спеша отделаться от нее, как от проказы. С глаз долой — из сердца вон. А потому она уже действительно никаких угроз не боялась. О том же, что она сама поганая, точнее поганка, и если не «оборотень», то явно выродок рода человеческого, даже на секунду не задумывалась. Впрочем, мало ли нас, грешных, кто в чужом глазу соринку видит, а в собственном и бревна не разглядит?.. То-то же!

Визит участкового и его слова воспринимала как досадное недоразумение, как нудное жужжание мухи, бесполезно бьющейся о стекло в поисках выхода, на что и внимание не стоит обращать. Идти в участковый пункт, как и в отдел милиции, она не собиралась, а потому повестку тут же порвала и бросила на пол, вполне довольная собой, своим поведением, окружающим бытом и самой жизнью. Если посетители шалмана появлялись вскоре после ее «разборок» с соседями или участковым, то пьяно хвасталась, как она «здорово» отбрила непрошеных воспитателей, если по какой-либо причине задерживались — принималась дремать. Во-первых, чтобы убить время, а во-вторых, следуя пословице, что в крепком теле и дух крепкий. А духу откуда взяться, если не от сна да от еды… С едой дело обстояло, мягко говоря, скудно: если бы не грязь и антисанитария, то и мухи бы сдохли с голодухи. Оно и понятно — работать Пьяных патологически не желала и сторонилась ее, как черт ладана. Зато со сном было все в порядке: при любой погоде, в любой обстановке, хоть полусидя в кресле, хоть лежа на голом полу, могла спать сладко, оглашая богатырским храпом не только собственное жилье до дребезжания стекол в окнах, но и весь дом. Возможно, именно в силу этих обстоятельств, при переезде Пьяных в новую квартиру вещей у нее было немного. Пара кроватей-односпалок (для самой Марии и для дочери). Пяток колченогих стульев и табуретов, кухонный стол да круглый столетний стол для гостиной, на котором можно было и поесть, и уроки дочери приготовить, если посетителей было не так много. Еще холодильник, телевизор с тумбочкой да старенький магнитофон — без музыки и жизнь ведь не жизнь. У глухой стены стоял трехстворчатый шифоньер с расхлябанными дверцами и треснувшим зеркалом. В коридоре, служившем, как и у большинства курян, прихожей, рядом с входной дверью, под оставшейся от прежних владельцев вешалкой с алюминиевыми крючками-кронштейнами, стояли, прижавшись к стене, два скатанных в рулоны ковра. Зато стена за кроватью хозяйки была пуста — у Марии все никак не доходили руки украсить ее ковром, бесполезно пылившимся в коридоре. Хотя бы что ли шерстяным — подарком родителей к ее уже давно позабытой свадьбе. Единственной стоящей вещью в ее жилище.

Вот такой была эта представительница лучшей половины человечества, Пьяных Мария Юрьевна, к которой во второй половине дня 20 февраля, накануне праздника «Защитника отечества», заглянул довольно редкий ее посетитель Хламов Александр, парень лет двадцати пяти, холостой, работающий охранником в каком-то ЧОПе. Хламов получил зарплату и уже от одного этого был в приподнятом настроении. А тут еще предвкушались приятные развлечения и приключения. Зная, что в гости с пустыми руками не ходят, по дороге к Пьяных он заскочил в ближайший магазин и прилично «затарился». И теперь, весело улыбаясь, вынимал из целлофановых пакетов и выкладывал на кухонном столе бутылки с водкой и пивом, пару буханок хлеба, банки консервов, несколько кусков колбасы и сыра, за-вернутых в пленку.

— Гуляем, Мария!

— Гуляем, — осклабилась Мария, даже не спросив, по какому поводу гуляют. Не принято такое. Не принято — и точка! Но тут же, сделав грозное лицо, прикрикнула на дочь, заскочившую на кухню и жадно разглядывавшую принесенную Александром закуску, настоящую вкуснятину, которой мать ее не часто баловала: — Чем шататься под ногами да пялиться на чужое, шла бы на улицу погулять. А то глаза лопнут, с догляду-то… правда, Шурик, — пошутила грубовато.

— Там холодно, — огрызнулась девочка глухо и проглотила слюнку.

А веселый Хламов Шурик, поняв, что девочка голодна, был снисходителен.

— Дай ей колбасы и сыра, — распорядился он по-хозяйски, обращаясь к Марии, — с нас не убудет. Купил столько, что на целый полк хватит. Вот, даже газировку прихватил, пару баклажек. Одну можем ребенку отдать, пусть забавляется. — И сам, не дожидаясь, когда это сделает Мария, протянул девочке полуторалитровую пластиковую емкость. — Бери, девочка, дядя добрый и не жадный.

Девочка взяла, однако тут же робко взглянула на мать, ожидая реакции последней.

— Дают — бери, — подтвердила Мария, сноровисто делая для дочери бутерброды с колбасой и сыром.

— …А бьют — беги, — пошутил Хламов, окончив русскую поговорку, начатую Пьяных.

Девочка благодарно и в то же время конфузливо улыбнулась, мол, я понимаю вашу доброту и очень рада… и я сейчас удалюсь, чтобы вас не смущать и вам не мешать… я же понимаю, что мне тут не место.

— На, — подала Мария дочери бутерброды. — И иди в свою комнату, раз на улицу не идешь, мать не слушаешься. Да сиди тихо, словно мышка. А то получишь у меня…

— Спасибо, дядя…

— …дядя Саша, — подсказала Мария.

— Спасибо, дядя Саша, — повторила девочка и удалилась в свой уголок. Возможно, и у нее на душе в этот момент было радостно, как было радостно и весело на душе Александра Хламова. Возможно… А, возможно, десятилетней девочке от этой подачки плакать хотелось, причем навзрыд, но она уже научилась подавлять в себе бурные эмоции. Все возможно.

— Что-то скучно сегодня у тебя, — опрокинув первую стопку и накалывая вилкой закуску, произнес Хламов. — Ни баб, ни музыки. А я получку получил, обмыть вот пришел… душа веселья жаждет.

— Не беспокойся, все организуем… все как в лучших домах Лондона и Парижа будет, — торопливо заверила Мария, входя в азарт охотника за человеческими душами — с одной стороны, и боясь лишиться денежного клиента, которого, при небольшом старании, можно развести еще не на одну-другую сотню рубликов с другой. — Дай-ка свой сотовый, сейчас позвоню — и появятся… девицы-чаровницы. А то, смотри, может, и я на что сгожусь…

— Может, и сгодишься, — окинув оценивающим оком полноватую фигуру Марии и оставшись, по-видимому, не очень-то удовлетворенным результатами осмотра, обронил Хламов нейтрально, — но не сегодня… попозже… как-нибудь на днях.