Следующая остановка - расстрел

Затем, как мне удалось вспомнить, на меня обрушился град вопросов, которые задавали в грубой, резкой манере:

— Что вы можете сказать о Спотти?.. А как там Тоуд?.. Известно ли вам что-нибудь о Рэскале?.. Не слышали ли вы, куда подевался Скрафф и чем он сейчас занимается?.. ((Английские слова, звучащие как: «спотти», «гоуд», «рэскал» и «скрафф» в переводе на русский означают соответственно «прыщавый». «жаба», «плут» и «перхоть»).

В разговоре со мной контрразведчики использовали нелицеприятные кодовые имена, которыми КГБ наделял изменников родины.

— Я не понимаю, о ком это вы, — отозвался я, продолжая разыгрывать недоумение.

В конце концов, сломленные моим упорством, они были вынуждены назвать одного из предателей его собственным именем. Речь шла о подполковнике Владимире Ветрове, который сотрудничал с французской разведкой и по приговору суда в 1984 году был казнен. Спросив, что думаю я о таких людях, они стали ждать, какая последует с моей стороны реакция.

Потом, переменив неожиданно тему, следователи заговорили о моем прошлом, что уже было ближе к цели их беседы со мной.

— Нам известно, кто завербовал вас в Копенгагене, — сказал Голубев, дымя, как всегда, сигаретой. — Это был Дик Бэлфур.

— Ерунда! — ответил я. — Ничего подобного не было.

— Но вы составили докладную записку о нем.

— Само собой разумеется. Я встречался с ним один раз. По распоряжению Якушкина. И после встречи с ним я сразу же написал отчет. Для Бэлфура, человека общительного, я был лишь одним из многих. Он с любым был готов поговорить, однако чаше всего выбирал себе в собеседники Липасова. Упоминание этого имени, случайно выплывшего из дымки тумана, окутывавшего мое сознание, оказалось весьма кстати.

— Липасова? — переспросил один из них. — Но почему в таком случае он не писал отчетов о своих встречах?

— Спросите об этом его самого, — ответил я. — Мне лично это неизвестно. Но думаю, у него найдется какое-нибудь объяснение.

Я смутно различал слова одного из этой парочки, настойчиво твердившего:

— Запомните: у нас имеются неопровержимые доказательства совершенного вами преступления. Мы знаем, что вы — английский агент. Вам лучше признаться во всем! Признайтесь же! Покайтесь в содеянном!

А затем — провал в памяти. Когда же туман рассеялся, я увидел, что рядом со мной сидел Буданов. Голубев вышел куда-то, но вскоре вернулся. Его движения казались мне неестественно резкими, однако, возможно, лишь потому, что я находился в полусонном состоянии:

— Признайтесь! — повторял он как заклинание. — Признайтесь! Несколько минут назад вы ведь уже признались во всем. Повторите же это еще раз. Подтвердите все то, что сказали тогда. Повторите признание. Повторите.

На этот раз голос его звучал мягко и приглушенно. Он старательно выговаривал каждое слово, будто имел дело с ребенком, который не помнит, что сказал несколько минут назад.

Я продолжал стоять на своем:

— Нет, мне не в чем признаваться. Я не чувствую за собой никакой вины.

И так — без конца, снова и снова.

Восстанавливая в памяти события того дня, я предположил, что допрос продолжался не менее пяти часов, примерно с полвторого до семи вечера.

В какой-то момент я отправился в ванную комнату: должно быть, меня рвало. Когда же возвращался назад, то увидел обоих слуг. Они смотрели на меня с явной неприязнью, особенно мужчина. Позже я узнал, — уже, как говорится, из вторых рук, — что это мое посещение ванной было не единственным: я неоднократно наведывался туда, выпивая всякий раз неимоверное количество воды. Следователи, наблюдая за мной, даже пришли к выводу, что англичане обучили меня приемам борьбы с наркотическим опьянением и я пытался теперь вывести яд из своей кровеносной системы. (Эти подробности мне стали известны из сообщения Виталия Юрченко, который через восемь дней после моего побега переметнулся в тот же лагерь, что и я).

В действительности же я просто испытывал страшную жажду. С другой стороны, вполне возможно, мне удалось в какой-то мере выстоять в столь ужасной ситуации исключительно благодаря тому, что утром я принял полученную мною от англичан таблетку стимулирующего вещества.

Вот, фактически, и все, что мне удалось вспомнить, и основной вопрос — выдал я себя или нет — так и остался без ответа. Не зная еще в то время, принес ли Комитету госбезопасности хоть какую-то пользу допрос, которому подвергли меня, я, тем не менее, понимал, что фактически мне уже вынесли смертный приговор, даже если он и будет оглашен только после дальнейшего расследования.

Каждая новая встреча с официальными лицами лишь усугубляла испытываемое мною чувство нависшей надо мной смертельной опасности. Мой личный врач — женщина, которая наблюдала меня уже довольно давно, встревожилась, обследовав меня.

— Что с вами происходит? — озабоченно спросила она. — У вас сердечная аритмия. Вы ощущаете постоянный страх. В чем же причина? Чего вы так боитесь?

Всякий раз, когда я встречал Бориса Бочарова, ведавшего работавшими в Англии нелегалами, он неизменно спрашивал:

— Что с тобой?

Но однажды он сказал:

— Теперь я знаю, что случилось: твой заместитель оказался предателем.

— Что за чепуха! — возразил я. — Никто никого не предавал. Я могу поручиться за это.

В отделе кадров у меня издавна были хорошие отношения с тремя женщинами, работавшими в секретариате, и, возвращаясь из-за границы, я всегда привозил им небольшие подарки. Когда же я сказал им сейчас, что не собираюсь возвращаться в Англию, я сразу же понял по выражению их лиц, что им известно обо мне нечто неприятное, о чем не принято говорить.

Не улучшил моего настроения и другой эпизод. В Министерстве иностранных дел, куда я отправился сдавать свой дипломатический паспорт, меня принял тот самый человек, который три года назад готовил всю необходимую документацию для отправки меня в Англию.

— Вы уверены, что не хотите оставить паспорт у себя? — спросил он. — Если вы сдадите его, то мне придется вычеркнуть вас из списка номенклатурных работников.

Потом, забрав документ, он раскрыл толстенный регистрационный журнал и прямо у меня на глазах зачеркнул мою фамилию, тем самым поставив крест на моем пребывании в составе советской элиты, хотя и в самом низшем слое ее.

Другая внушающая беспокойство сцена имела место уже в моей квартире, когда мне нанес визит Александр Федотов, специалист по радиоперехвату, высланный в свое время Гуком из Лондона. Зная о подслушивающих устройствах и рассчитывая на то, что буду услышан ведущими за мной наблюдение сотрудниками КГБ, я сообщил ему, что, судя по всему, стал жертвой ужасной интриги: потерял и работу свою, и должность и, как и он, никогда не смогу снова вернуться в Лондон. Уже прощаясь со мной, он выразил мне искреннее сочувствие и произнес громко: