Следы на воде

Анна рыдала в голос, Трубникова продолжала материть ее такими этажами, каких я, приютский мальчик, не слыхивал. Увидев входящих в сортир стражей порядка, я подхватил Анну за предплечье и потащил ее прочь. Тут и без меня разберутся, что к чему. А завтра вся пресса будет смаковать смерть журналиста-передовика, и в скандал непременно втянут и Анну вдова станет кричать на всех углах, что ее муженька грохнул один из хахалей ресторанной певички.

И ведь так оно и есть. Пусть этот Варахиил и не хахаль, но он же грозился оторвать Трубникову причиндалы. Сказано сделано.

Я запихал Анну за заднее сиденье единственного такси на стоянке. Куда ее везти-то, в общагу? Водитель, флегматичный здоровяк, похожий на епархиального курьера Леху, дождался, пока я устроюсь рядом с плачущей девушкой и осведомился:

Куда едем, шеф?

Вытереть слезы Анне было нечем. Я протянул ей свой носовой платок, к удивлению моему оказавшийся чистым и назвал адрес общежития.

Шестьдесят рублей.

Я послушно передал водиле деньги, и машина мягко тронулась с места. Узкие плечи Анны тряслись от рыданий: неудивительно убит поклонник. Девочка наверняка чувствует себя ужасно: обезумевшая вдова орала такие вещи, за какие иные люди морду бьют. А тут еще сирота, за нее и вступиться некому. И с работы ее наверняка погонят: в нашем городе на удивление бесцеремонная пресса, которая раскопает или выдумает все подробности ее общения с Трубниковым: и где, и сколько, и как регулярно. Напишут еще, что она продавала ему наркотики, а тут еще подоспеет заключение о паранормальных способностях за подписью самого отца Серапиона.

Мне захотелось выругаться. Покрепче.

Машина свернула с улицы капитана Громова на Ленинский проезд, и хрущевки сменили желто-бурые домишки Подьячева. Я обернулся: на город наползла иссиня-черная грозовая туча, скреблась брюхом по антеннам на крышах. Ох, и ливанет сейчас.

Анна не стала сопротивляться, когда я обнял ее за плечи. Впереди, в тиши домов, плескалось уходящее солнце; Анну била дрожь.

Это Варахиил? спросил я. Это он?

Н-не знаю, пробормотала Анна. У нее зуб на зуб не попадал. Н-не знаю, п-правда, она вскинула голову и посмотрела на меня, и в ее глазах не было радужки: сплошной зрачок. Вы вы мне не верите?

Успокойся, ответил я. Верю.

Она прерывисто вздохнула и промолчала всю дорогу, а когда такси остановилось у общаги, шмыгнула носом, отерла ладонью слезы и едва слышно прошептала:

Спасибо, а потом выбралась из машины и побрела к двери, пошатываясь на высоченный каблуках концертных туфель. Я дождался, когда она войдет в здание и устало сказал:

Давай-ка, друг, на Московскую.

Солнце совершенно скрылось за домами. Набухала гроза.

Домой я добрался аккуратно к началу ливня. Он хлынул резко и сплошной стеной; сидя на диване со стаканом дешевого портвейна, я смотрел в окно и не видел ничего, кроме яростно ревущей водяной завесы. В комнате было темно и тихо, дождь размыл звуки и краски; я сидел на диване, тупо напивался и искреннее старался ни о чем не думать, не вспоминать в точности такой же вечер пятилетней давности но картинки из прошлого упрямо танцевали перед глазами, и вскоре я уже не мог понять, где реальность, а где видения, все перемешалось в гудящей и грохочущей пелене дождя, и почему-то вращалось это вокруг хрупкой фигурки якобы восемнадцатилетней девушки в бордовом платье.

Меня разбудил звонок в дверь. В первую минуту после пробуждения я не понял, что случилось, оторвал голову от подушки и тупо огляделся. Часы (подаренные мне женщинами бывшей родной газеты), стрелки которых шли по замыслу создателя в обратную сторону, показывали половину первого ночи. За окном по-прежнему хлестал ливень.

Звонок повторился. Я скатился с дивана, услышав, как зазвякала по полу пустая бутылка и босиком пошагал к двери. Глазок вместо ночного гостя показал мне чернющее ничто на лестничной клетке снова вывернули лампочку.

Кто там?

Кирилл Александрович, это я, Анна. Откройте, пожалуйста.

Она была все в том же концертном платье и туфлях на шпильках, при этом без зонта и как следствие совершенно мокрая и жалкая, с потеками косметики на лице.

П-простите, пожалуйста, что я ночью, запинаясь, промолвила Анна, но м-мне страшно

Проходи, пригласил я и юркнул из коридора в комнату, чтобы не слушать девушку своими шикарными, давно выцветшими семейными трусами. Разувайся и в зал.

Пока я натягивал домашнее старые спортивные штаны и футболку с надписью Убей янки!: совершенное тряпье, но хотя бы без дыр, Анна, всхлипывая, стянула туфли и прошлепала мокрыми пятками по коридору. Я открыл шкаф, покопался там и извлек на свет божий полотенце невиданных размеров и невесть как затесавшийся туда новехонький женских халат с золотыми драконами и ценником модного магазина. В халатец можно было бы упаковать десяток, как Анна, однако это лучше, чем ничего.

Анна сидела на краешке кресла, и невооруженным глазом видно было, что ее знобит.

Раздевайся, без обиняков предложил я и, дождавшись, пока ее посеревшее лицо заалеет, как помидорина, добавил: Ты же не собираешься платье на себе сушить.

Анна бросила на меня подозрительный взгляд искоса. Да, решила бедняжка, что попала в логово маньяка и насильника, который таких вот молоденьких паранормов сперва домогается, потом ест. Или наоборот.

Вот, держи, я протянул ей вещи. А я пойду кофе варить.

Она робко приняла полотенце и халат, и ее лицо уже не было таким омертвевшим, таким каменным.

Ты есть хочешь?

Анна пожала плечами.

Значит, хочешь, сказал я и пошел на кухню.

В холодильнике обнаружилась банка зеленого горошка, две подозрительного вида сосиски и нетронутая упаковка пельменей. Для начала я приложил ее к голове, чтобы изгнать последствия употребления портвешка, а затем поставил на огонь кастрюлю с водой. Вскоре пришла и Анна, закутанная в халат до пяток. Точно, я его теще покупал, а дарить передумал. Грандиозной комплекции была дама, просто потрясающей.