Слепота

Дверь закрыта. Как быть, спросила жена доктора. Постучали раз, другой, третий: Нет никого, произнес кто-то из них в тот самый миг, когда дверь отворилась, и промедление не должно удивлять нас, не может же находящийся в глубине квартиры слепец бегом бежать на зов и стук, спрашивать: Кто здесь, чем могу служить, осведомился возникший на пороге человек, по манерам, виду и интонациям культурный, основательный, вежливый. Сказал первый слепец: Я жил здесь. А-а, ответил тот и спросил: С вами еще кто-нибудь. Жена и еще наша приятельница. А как мне узнать, что это ваша квартира. Да очень просто, ответила жена слепца, я вам расскажу, что где стоит и вообще что там есть. Открывший помолчал несколько секунд и сказал так: Заходите. Жена доктора держалась позади, здесь поводыри были не нужны. Я один, сообщил новый хозяин, все трое моих родных отправились поискать какой-нибудь еды, вероятно, следовало бы сказать — все три моих родных, но, мне кажется, так не говорят. Что вы хотите сказать, спросила жена доктора. Родные, которых я имею в виду, это моя жена и две дочери, а числительное трое употребляется только по отношению к существительным мужского рода. Неужели это так важно. Для меня важно, я, видите ли, писатель, предполагается, что такие вещи мы знать обязаны. Первый слепец, которому стало очень лестно, что писатель, ну, надо же — и в моей квартире, тотчас озадачился вопросом, уместно ли, удобно ли будет осведомиться об имени, а вдруг он читал что-нибудь из его сочинений, но покуда он колебался между любопытством и застенчивостью, его опередила жена: А как ваша фамилия. Слепцам фамилии не нужны, достаточно моего голоса, а прочее значения не имеет. Но ведь есть книги, которые вы написали, и на обложке стоит ваше имя, сказала жена доктора. Сейчас их никто не может прочесть, и потому их как бы и нет. Первый слепец решил, что разговор удаляется от предмета, казавшегося ему наиболее интересным: А как вы попали сюда, спросил он. Я, как и многие из тех, кто не живет больше там, где жил, обнаружил, что моя квартира занята людьми, знать не желавшими никаких резонов и, можно сказать, спустившими нас с лестницы. А далеко ваш дом. Не очень. И вы не предпринимали больше никаких попыток вернуться, люди ведь теперь часто ходят туда-сюда. Нет, я наведывался еще дважды. Но они оставались там. Да. Ну а как вы намерены поступить после того, как узнали, что эта квартира принадлежит нам, поинтересовался первый слепец, выкинете нас вон, как выкинули вас. Я не в том возрасте, да и силы у меня не те, да если бы и был в состоянии, не думаю, что оказался бы способен на такие крутые меры, писатель, в конце концов, должен обладать терпением, это непременное условие для того, чтобы писать. Ну, так вы нас пустите. Да, если не найдем другое решение. Какое же, я лично не вижу. Жена доктора угадала, что ответит на это писатель, и не ошиблась: Вы и ваша жена, и вторая ваша спутница, полагаю, где-то сумели обосноваться. Да, в квартире этой самой спутницы. Это далеко отсюда. Да нет, не очень. В таком случае, с вашего разрешения, могу предложить вам вот что. Любопытно будет узнать. Давайте пока все оставим как есть, раз и у нас, и у вас есть крыша над головой, я же обязуюсь наведываться в свою бывшую квартиру и, как только она освободится, немедленно перееду туда, а вы поступите так же в отношении этой. Не могу сказать, что ваш план приводит меня в восторг. Я и не ждал, что он вам понравится, но сомневаюсь, чтобы единственная альтернатива подошла вам больше. Какая альтернатива. Немедленно, сию же минуту, вступить в обладание вашей квартирой. Но в таком случае. Вот именно, в таком случае мы будем жить здесь и дальше. Да нет, об этом и не мечтайте, вмешалась жена первого слепца, мы здесь все вещи оставили, как это так будем жить. Знаете, меня осенило, есть еще один вариант, сказал писатель. Ну-ну, сказал первый слепец. Мы останемся здесь на положении ваших гостей, места всем хватит. Нет уж, сказала жена первого слепца, пусть уж будет, как было до сих пор, мы будем жить у нашей подруги, благо нет необходимости спрашивать, согласна ли она, и жена доктора ответила: Как нет и необходимости отвечать. Я вам очень благодарен, сказал писатель, по правде говоря, я все это время ждал, что кто-нибудь явится и предъявит свои права на жилье. Когда ты слеп, самое естественное — довольствоваться тем, что имеешь, сказала жена доктора. Как вы жили все это время. Мы всего трое суток назад вышли из карантина. Тяжко было. Мало сказать. Ужасно. Вы же писатель, значит, обязаны разбираться в словах и знать, что определения ни черта не стоят, и если один человек, к примеру, убил другого, то так и надо сказать, и поверьте, ужас этого деяния сам по себе освобождает от необходимости уверять, что это было ужасно. Вы хотите сказать, что у нас слишком много слов. Я хочу сказать, что у нас слишком мало чувств. А если даже и не мало, то мы перестали употреблять слова, выражающие их. И потому потеряли их. Расскажите, как вы жили в карантине. Зачем. Я писатель. Там надо побывать. Писатель — такой же человек, как и все, он не может знать все и побывать всюду, а потому должен думать и воображать. Когда-нибудь кто-нибудь расскажет вам, и потом вы сможете написать книгу. Я пишу ее сейчас. Но вы же слепы. Слепые тоже могут писать. Иными словами, вы успели выучить брайлевский алфавит. Нет, не выучил. Но как же тогда вы пишете. Сейчас покажу. Он поднялся, вышел и через минуту вернулся, держа в руках лист бумаги и шариковую ручку. Это последняя страница из того, что я написал. Мы ее не видим, сказала жена первого слепца. Я тоже. Но как же вы пишете, повторила жена доктора, глядя на лист, где можно было разобрать убористые, налезающие друг на друга строчки, приподнятые в начале и конце. Ощупью, с улыбкой ответил писатель, это не трудно, кладу лист на что-нибудь не слишком мягкое, ну, хоть на стопку других листов, и все, можно писать. Но как же, если вы не видите, воскликнул первый слепец. Шариковая ручка — идеальное орудие труда для слепых писателей, не в том смысле, что он может прочесть написанное ею, но хоть знает, где он написал, ибо достаточно лишь нащупать пальцем углубления в последней строке, дойти до края листа, высчитать расстояние до новой строки и продолжать, видите, как это просто. Только строчки иногда наползают одна на другую, сказала как можно более деликатно жена доктора. Как вы можете это видеть. Просто я вижу. Неужели вы прозрели, вылечились, как, когда, возбужденно вскричал писатель. Полагаю, что я единственный человек, вообще не терявший зрение. А как же вы это объясняете. У меня нет объяснений, а может быть, их и вообще не существует. Но это значит, вы видели все, что творилось здесь. Видела, что же мне еще оставалось. Сколько же человек было в вашем карантине. Около трехсот. И долго вы там были. С самого начала, а вышли, как я уже сказала, только три дня назад. А я, судя по всему, ослеп самым первым, сказал первый слепец. Наверно, это было ужасно. Опять это слово, сказала жена доктора. Простите, мне вдруг показалось таким вздором все, что я написал с тех пор, как мы все, ну, то есть я и моя семья, ослепли. А о чем вы пишете. О том, что пережили, о нашей жизни. Каждый должен говорить о том, что знает, а о том, чего не знает, спрашивать других. Вот я вас и спрашиваю. И я отвечу, когда-нибудь, не знаю когда. А вы можете показать мне, где вы работаете и что написали. Отчего же, с удовольствием, идемте. Нам тоже можно, спросила жена первого слепца. Это же ваш дом, ответил писатель, а я здесь так, мимоходом. В спальне стоял маленький стол, а на нем — лампа. Тусклый свет, проникавший из окна, позволял увидеть стопку чистой бумаги слева, исписанной — справа, а посередине — страницу, оставленную на середине. Возле лампы лежали две новые ручки. Ну вот, сказал писатель. Жена доктора спросила: Можно, и, не дожидаясь ответа, взяла рукопись страниц в двадцать, пробежала глазами выведенные мелким почерком, загибавшиеся вверх и вниз строчки, впечатанные в белизну бумаги, вырезанные в слепоте буквы: Я здесь так, мимоходом, сказал, помнится, писатель, и это были следы, оставленные им на ходу. Жена доктора положила ему руку на плечо, а он взял ее в ладони, медленно поднес к губам: Не пропадайте, не позволяйте себе пропасть, произнес он, и нельзя сказать, чтобы уж очень кстати прозвучали эти неожиданные, таинственные слова.

Когда вернулись домой, принеся запас продовольствия, которого должно было хватить дня на три, жена доктора при воодушевленном посредстве первого слепца и его жены рассказала о том, что было. Вечером же, как и следовало ожидать, прочла несколько страниц из книги, которую отыскала на полке. То, о чем шла там речь, не заинтересовало косоглазого мальчика, и он вскоре заснул, положив голову на плечо девушке в темных очках, а ноги — на колени старику с черной повязкой.

Через два дня доктор сказал: Хотелось бы мне знать, в каком состоянии мой кабинет, сейчас ни от него, ни от меня толку никакого, но ведь когда-нибудь люди вновь начнут пользоваться глазами, и аппаратура должна быть наготове. Сходим туда, как захочешь, отвечала жена, хоть сейчас. А нельзя ли заодно зайти и ко мне домой, спросила девушка в темных очках, хоть я и не думаю, что родители вернулись, заглянула бы просто так, для очистки совести. Зайдем и к тебе, сказала жена доктора. Никто более не изъявил желания посетить родное пепелище, ибо первый слепец с женой уже знали, на что могут рассчитывать, как знал это, хоть и по другим причинам, старик с черной повязкой, а косоглазый мальчик по-прежнему не помнил, на какой улице стоял его дом. День был ясный, казалось, что дожди прекратились, и солнце, хоть покуда еще и несмело, поглаживало кожу. Не знаю, как будем жить, если начнется жара, сказал доктор, ведь весь этот мусор начнет гнить, а трупы животных, да и людей тоже, полагаю, что и в квартирах лежат мертвые, как все-таки скверно, что мы не организованы, а надо бы создать самоуправление в каждом доме, на каждой улице, в каждом квартале. Правительство, сказала его жена. Система нужна, система, наше тело — это ведь тоже система, притом хорошо организованная, а смерть есть не что иное, как последствие разлада и сбоя. А каким образом может организоваться сообщество слепых, желающих выжить. Организоваться — это уже до некоторой степени прозреть. Может быть, ты и прав, но опыт этой слепоты принес нам только смерть и нищету, и мои глаза, как и твой кабинет, оказались тут бессильны. Да мы и живы-то исключительно благодаря твоим глазам, сказала девушка в темных очках. Может быть, оставались бы живы, если бы даже я была слепой, мир полон живых слепцов. Полагаю, мы все умрем, это лишь вопрос времени. Это всегда было вопросом времени. Да, но умереть только потому, что ослеп, — это, пожалуй, наихудший вид смерти. Мы умираем от болезней, погибаем от несчастных случаев. А теперь будем умирать еще и потому, что слепы, то есть от слепоты — и рака, слепоты — и чахотки, слепоты — и СПИДа, слепоты — и инфаркта, болезни могут варьироваться, и у каждого они будут свои, но на самом деле то, что сейчас нас убивает, называется слепотой. Мы не бессмертны и не можем жить вечно, но, по крайней мере, не должны быть слепы, сказала жена доктора. Но как же быть, сказал доктор, если вот она, эта слепота, подлинная и действительная. Я в этом не уверена, сказала его жена. И я тоже, сказала девушка в темных очках.

Дверь ломать не пришлось, открыли культурно, ключом, провисевшим на брелке у доктора все то время, что хозяин провел в карантине. Вот приемная, сказала жена доктора. Я здесь была, сказала девушка в темных очках, сон продолжается, только не пойму какой, то ли снится, что снится, что приснилось в тот день, когда я ослепла, то ли — что я всегда была слепа и во сне увидала, как прихожу к глазному врачу, чтобы вылечил мне воспаление, никак не грозящее слепотой. Карантин нам не приснился, сказала жена доктора. Нет, это не приснилось, и то, что нас изнасиловали, — тоже. И то, что я зарезала человека. Отведи меня в кабинет, попросил доктор, я бы и сам справился, но мне хочется, чтобы ты. Дверь была открыта. Жена доктора сказала: тут все вверх дном, бумаги на полу, в картотеке пустые гнезда. Наверно, это люди из министерства, чтобы не терять времени на поиски, унесли карточки вместе с ящиками. Наверно. Ну а приборы. Так, на первый взгляд, вроде бы все цело. Слава тебе господи, отозвался он. И двинулся один, вытянув руки, ощупал ящик с линзами, офтальмоскоп, письменный стол, потом сказал девушке в темных очках: Теперь я понимаю, что значат твои слова насчет того, что ты живешь как во сне. Он присел к столу, положил руки на пыльное стекло и проговорил с печальной и насмешливой улыбкой, словно обращаясь к тому, кто стоял перед ним: Очень сожалею, доктор, но ваш случай неизлечим, и вот вам, если угодно, на прощанье последний совет, вспомните старую пословицу, совершенно правы были уверявшие нас, что терпение полезно для зрения. Не мучай нас, сказала жена. Прости меня, и ты тоже прости, мы с вами там, где раньше происходили чудеса, а сейчас не осталось даже доказательств того, что я умел их творить, всё выволокли. Нам теперь по силам единственное чудо — продолжать жить, сказала жена, бережно, день за днем вести эту хрупкую даму-жизнь, как будто она слепая и не знает, куда идти, а может быть, так оно и есть, может быть, она и вправду слепа и предалась в наши руки с тех пор, как дала нам разум. Ты говоришь так, словно и ты слепая. В известной мере, в каком-то смысле так оно и есть, я слепа вашей слепотой, и, наверно, стала бы лучше видеть, будь вокруг меня больше зрячих. Боюсь, ты уподобляешься свидетелю, которого неизвестно кто вызвал в некий трибунал, где предстоит давать показания неизвестно о чем, заметил доктор. Время близится к концу, гниение ширится, болезни валом валят в открытые перед ними двери, вода на исходе, еда отравлена, таково будет мое первое показание, сказала жена доктора. А второе, спросила девушка в темных очках. Давайте же откроем глаза. Не можем, мы слепы, сказал доктор. Воистину, хуже слепца тот, кто видеть не хочет. Но я хочу видеть, сказала девушка в темных очках. Но и поэтому ты не прозреешь, и вся разница будет в том, что перестанешь быть хуже слепца, а теперь пошли отсюда, здесь больше нечего видеть, сказал доктор.

По пути к дому девушки в темных очках они оказались на большой площади, где кучки одних слепцов слушали речи других слепцов, причем на первый взгляд ни те, ни эти таковыми не казались, ибо ораторы обращали воспламененные лица к слушателям, а те поворачивали внимательные головы к говорившим. Здесь провозглашались и предрекались конец света, спасение через раскаяние, видение седьмого дня, сошествие ангела, столкновение в космосе, здесь сообщалось, что солнце скоро остынет, здесь воспевались дух рода и племени, корень мандрагоры, желчь тигра, достоинство зодиакального знака, дисциплина ветра, аромат луны, власть тьмы, мощь приворота, отпечаток ступни, распятие розы, чистота лимфы, кровь черного кота, оцепенение тени, возмущение приливов и отливов, логика людоедства, безболезненная кастрация, божественная татуировка, мысль выпуклая и мысль вогнутая, плоскость, вертикаль, откос, концентрация, распыление, ампутация голосовых связок, смерть слова: Здесь никто не говорит об организации, сказала жена доктора мужу. Об организации, наверно, говорят на другой площади, ответил тот. И они двинулись дальше. Через некоторое время жена доктора сказала: Мертвых по дороге больше, чем всегда. Наше сопротивление сломлено, время истекает, болезни валом валят в открытые двери, вода на исходе, еда отравлена, ты забыла, что говорила об этом, напомнил муж. Может быть, и мои родители здесь, сказала девушка в темных очках, а я прохожу мимо, не замечаю. Таков исконный обычай человечества, проходить мимо мертвых, не замечая их, ответила жена доктора.

Еще более заброшенной казалась улица, где жила девушка в темных очках. В дверях ее дома лежало тело женщины. Мертвое, разумеется, тело, труп, наполовину объеденный одичавшими животными, и счастье еще, что слезный пес не пожелал сегодня сопровождать их, не то пришлось бы отговаривать его, чтобы хоть он не пробовал на зуб этот скелет. Соседка с первого этажа, сказала жена доктора. Кто, где, что, стал спрашивать муж. Да прямо здесь, соседка с первого этажа, запах чувствуется. Бедная, сказала девушка в темных очках, зачем понесло ее на улицу, она ведь никогда не выходила. Может, почувствовала, что смерть близко, может, ей показалась нестерпимой мысль, что будет гнить одна, сказал доктор. А мы теперь войти не сможем, ключей-то нет. А вдруг твои родители вернулись и ждут тебя дома, предположил доктор. Не верю. И правильно делаешь, вот они, ключи. И правда, мертвая рука была откинута в сторону, и во впадине полуразжатой ладони сверкали, блистали ключи. А если это ее ключи, сказала девушка в темных очках. Едва ли, зачем бы ей нести свои ключи туда, где она предполагала умереть. Но если она хотела отдать мне их, чтобы я попала в дом, то не подумала, как бы я их увидела, слепая. Мы не знаем, о чем она думала, когда решила взять ключи с собой, может, вообразила, что ты прозрела, может, заподозрила, что мы не вполне естественно, слишком уж уверенно и проворно для слепцов двигались, может, слышала, как я сказала, что на лестнице темнотища такая, что ничего не видно, что я ничего не вижу, а может, просто выжила из ума, выжила или сошла с него, и появилась у нее навязчивая идея во что бы то ни стало отдать, вернуть ключи, и известно нам всего лишь, что жизнь ее оборвалась, когда она ступила за порог. Жена доктора подобрала ключи, протянула их девушке в темных очках, потом спросила: Ну, что будем делать, оставим ее тут. На улице похоронить не сможем, нечем выворотить камни из мостовой, сказал доктор. Тогда во дворе. Для этого придется поднять ее на второй этаж, а потом спустить по наружной лестнице. Да, иначе никак. А сил-то у нас хватит, осведомилась девушка в темных очках. Дело ведь не в том, хватит или не хватит, а в том, можем ли мы допустить, чтобы эта женщина оставалась здесь. Не можем, ответил доктор. Ну, раз не можем, значит, и силы откуда-нибудь да возьмутся. И в самом деле, взялись откуда-то, но сущей каторгой было взволочь труп по ступеням наверх, да не потому, что уж такая тяжесть, старуха-то и при жизни весила немного, а теперь и подавно, особенно после того, как попользовались ею собаки и кошки, а просто окоченевшее тело гнуться и сгибаться не хотело, попробуй-ка развернуть его на узких площадках, адская работа, и на таком коротком пути четырежды приходилось делать передышку. Ни шум, ни звук голосов, ни запах разложения не привлекли внимания других жильцов, никто не высунулся взглянуть, что происходит. Так я и думала, сказала девушка в темных очках, родителей нет. Когда наконец добрались до дверей ее квартиры, были уже в полнейшем изнеможении, а ведь еще предстояло пронести труп через все комнаты к черному ходу и спустить во дворик по шаткой пожарной лестнице, но там с божьей помощью, неизменно поспевающей, когда вниз идешь, а не вверх лезешь, дело пошло веселей, и повороты дались полегче, потому что лестница-то наружная, открытая, и теперь главное — смотри, не вырони из рук тело несчастной старухи, вот уж подлинно, грохнется — костей не соберешь, не говоря уж о том, что после смерти муки еще горше.

Садик и дворик являли собой форменные джунгли, благодаря последним дождям буйно пошли в рост трава и разнообразные сорняки, семена которых заброшены были сюда ветром, так что попрыгивающим здесь кроликам еды хватает, ну а куры, куры, они и при засухе не пропадут. Обессилевшие носильщики, еле переводя дух, уселись на землю, совершенно разбитые от трудов и тягот, и чуть в сторонке, отдыхая, как и они, лежал труп, оберегаемый женой доктора от посягательств кур и кроликов, причем если одни, подергивая носиками, питали всего лишь бескорыстный интерес, то другие, уставив клюв на манер штыка, готовы были на все. Сказала жена доктора так: Прежде чем выйти на улицу, она не позабыла открыть дверцу крольчатника, не хотела, чтоб живность подохла с голоду. Нет сомнения, что трудно не жить с людьми, а понимать их, сказал доктор. Девушка в темных очках пучком травы вытирала испачканные руки, сама виновата, ухватила труп не там, где следовало, вот оно как получается, когда без глаз-то ходишь. Сказал доктор: Надо найти лопату, что ли, какую-нибудь или, не знаю, заступ, и тут можно заметить, что вечное возвращение на самом деле предпринимают слова, сейчас вот вернулись эти, сказанные некогда совершенно по тому же поводу, и первым был человек, угнавший автомобиль, а второй станет старуха, вернувшая ключи, и, в землю положенные, ничем не будут отличаться они друг от друга, если только, конечно, не сохранится о них памяти. Жене доктора, поднявшейся в квартиру девушки в темных очках за чистой простыней, пришлось долго выбирать, какая почище, а вернувшись, обнаружить, что куры уже устроили себе настоящее пиршество, тогда как кролики довольствовались тем, что перемалывали свежую травку. Закрыв и обвернув тело, жена доктора отправилась на поиски лопаты или заступа. То и другое нашлось вместе с другими инструментами в сарайчике. Я сама, сказала она, земля рыхлая, копать легко, а вы отдыхайте. Выбрала такое место, где поменьше корней, таких, которые надо долго рубить, и не подумайте, что это так просто, корни — народ упорный, они умеют пользоваться тем, что почва рыхлая, чтобы увернуться из-под удара этой гильотины, а не вышло — так хоть смягчить убийственный, смертоносный его эффект. Ни жена доктора, ни он сам, ни девушка в темных очках, хоть и по разным причинам, ибо одна была занята работой, а двое других — по слепоте своей, не заметили, как на балконах, не на всех, соседних домов появились слепцы, немного, привлеченные, надо полагать, стуком лопаты, неизбежно, как бы мягка ни была земля, сопутствующим акту копания, тем более что непременно отыщется и со звоном подвернется под штык какой-нибудь камешек. Эти мужчины и женщины казались зыблющимися, полупросвечивающими, как призраки, а может, это и были призраки, решившие из любопытства присутствовать на погребении, вспомнить, как происходили их собственные похороны. Жена доктора увидела их лишь в тот миг, когда, выкопав яму, разогнула наконец затекшую спину и подняла предплечье ко лбу, чтобы вытереть пот. И тут, в неудержимом порыве, не успев даже осознать, что делает, она крикнула и этим слепцам, и всем прочим, сколько ни есть их в мире: Она оживет, заметьте, оживет, а не: Воскреснет, это все-таки было бы, пожалуй, чересчур, хотя любой словарь подтвердит, пообещает или намекнет, что речь идет об идеально точных синонимах. Слепцы перепугались и юркнули внутрь, они не понимали, с какой стати прозвучало это слово, и вообще не готовы оказались к такому откровению, вот и видно, что не бывают на той площади, где раздается столько магических объявлений и где для полного комплекта не хватает только головы богомола и самоубийства скорпиона. Кому ты кричала, кто оживет, спросил доктор. Слепым, которые появились на балконах, я испугалась и, кажется, их перепугала. А почему оживет? Не знаю, пришло это слово в голову. Ты скоро сама на площадь эту выйдешь. Ну да, проповедь над кроличьим зубом, над куриным клювом, а теперь помоги мне, сюда-сюда, вот так, бери ее за ноги, а я возьмусь здесь, вот так, теперь потихонечку опускаем, осторожно, не столкни меня в могилу, вот так, вот так, еще, я вырыла поглубже, чтобы куры не разрыли, а то начнут копаться, не знаешь, докуда докопаются, ну вот и все. Забросала яму землей, утрамбовала, нагребла небольшой холмик, потому что земли, возвращающейся к земле, всегда оказывается больше, и все это так споро, словно в жизни своей ничем, кроме похорон, не занималась. Потом отсекла ветку с розового куста, росшего в углу двора, и вкопала ее в головах могилы. Оживет, спросила девушка в темных очках. Она — нет, отвечала жена доктора, но те, кто покуда еще жив, должны возродиться в самих себе, а они этого не делают. Мы все уже наполовину мертвы, заметил доктор. Однако же — и наполовину живы, сказала его жена. Отнесла в сарайчик лопату и заступ, обвела взглядом двор, убеждаясь, что все оставляет в порядке. А в чем он, порядок-то, спросила она саму себя и сама себе ответила: А в том, что мертвые — там, где должны быть мертвые, а живые — там, где живые, покуда куры и кролики пожирают одних и становятся жратвой для других. Хорошо бы оставить родителям какую-нибудь весточку, сказала девушка в темных очках, просто, чтобы знали — я жива. Не хочу лишать тебя иллюзий, сказал доктор, но сперва им бы надо найти свой дом, а это весьма маловероятно, мы и сами никогда бы не добрались сюда, не будь у нас поводыря. Ты прав, прав, я ведь даже не знаю, живы ли они, но если не оставлю им весточку, метку, все равно что, буду чувствовать, будто я их бросила. Ну, так что же им оставить, спросила жена доктора. Ну, что-нибудь такое, что они могли бы узнать на ощупь, да вот беда — у меня уже ничего не осталось из того, что я носила прежде. Жена доктора поглядела, как сидит она на нижней ступеньке пожарной лестницы, руки брошены на колени, волосы рассыпались по плечам, красивое лицо искажено страдальчески, и сказала: Знаю, что им оставить. Взлетела по лестнице в квартиру и вернулась с ножницами и обрывком шнурка. Что это ты затеяла, забеспокоилась девушка, когда заскрипели, срезая прядь ее волос, лезвия. Если твои родители вернутся и обнаружат на дверной ручке локон, спросила жена доктора, неужели не сообразят, что принадлежать он может только их родной дочке. Я сейчас заплачу, сказала девушка в темных очках и, незамедлительно исполнив свое намерение, уронила голову в колени, колени обхватила руками и принялась избывать в горючих слезах все свои предыдущие горести и нынешнее волнение по поводу этой памятки, придуманной женой доктора, и, как та поняла потом, неизвестно по каким путям души дойдя до этого понимания, плакать еще и по соседке с первого этажа, пожирательнице сырых кроликов и кур, старой ведьме, мертвой своей рукой вернувшей ей ключи от родного дома. Тогда жена доктора произнесла: Что за времена настали, на наших глазах переворачивается порядок вещей, и то, что почти всегда принадлежало смерти, стало ныне символом жизни. Есть руки, способные творить еще и не такие чудеса, сказал доктор. Нужда заставит пироги печь, а теперь довольно философии и чудотворства, беритесь за руки, пойдемте к жизни. Девушка в темных очках сама повесила перехваченную шнурком прядь на дверную ручку: Думаешь, заметят, спросила она. Дверная ручка — это протянутая для приветствия рука дома, ответила жена доктора и, произнеся эту, что называется, ударную реплику, сочла, что визит завершен.

В тот вечер опять читали и слушали чтение, иных развлечений у них не было, и как жаль, что доктор не был, к примеру, виолончелистом-любителем, ах, какие нежные мелодии полились бы тогда с пятого этажа, лаская слух соседям, которые с завистью думали бы, наверно, так: Ишь, как у них там весело, или: Есть же такие бесчувственные люди, думают убежать от своего несчастья, смеясь над несчастьем других. Но нет, иной музыки, кроме той, что звучит в словах, из окон не доносится, слова же, особенно написанные в книгах, скромны и негромки, так что если кому-нибудь придет в голову подслушать у двери, он ничего не разберет, кроме одинокого бормотания, тянущего длинную нить звука, который способен продолжаться бесконечно, ибо количество книг в мире бесконечно, как, говорят, и сам этот мир. Когда же глубокой ночью чтение завершилось, старик с черной повязкой сказал: Вот к чему нас свели теперь, нам читают, мы слушаем чтение. А я не жалуюсь, сказала девушка в темных очках, сидела бы так и слушала хоть всю жизнь. Да ведь и я не жалуюсь, а просто говорю, что мы годны теперь лишь слушать историю о человечестве, существовавшую прежде нас, и пользоваться тем, что по счастливой случайности оказалась здесь пара зрячих глаз, судя по всему, оставшихся последними, и даже думать не хочу, что будет, если и они когда-нибудь погаснут и порвется ниточка, связующая нас с этим самым человечеством, и мы тогда просто разлетимся в космосе в разные стороны, причем навсегда, и все будем непоправимо слепы. Покуда сил хватит, сказала девушка в темных очках, буду хранить надежду, что встречу родителей, что отыщется мать этого мальчика. Ты забыла еще об одной надежде, общей для всех. О какой. О надежде прозреть. Есть надежды, питать которые — безумие. А я тебе говорю, что не будь их — и меня бы не было, и уже давно. Ну, какие, например. Прозреть. Это я уже слышала, давай другую. Не дам. Почему. Тебе это будет неинтересно. С чего ты взял, что неинтересно, и разве ты уж так хорошо меня знаешь, что берешься судить, что мне интересно, а что нет. Не сердись, я же не хотел тебя задеть. Все мужчины одинаковы, все уверены, будто знают о женщине все на том лишь основании, что вышли на свет из ее лона. О женщинах я знаю мало, о тебе — вообще ничего, что же касается мужчин, то на сегодняшний день, на текущий момент я — старик, и мало того что слепой, так еще и одноглазый. И больше тебе нечего сказать о себе. Ох, сколько еще есть, ты даже представить себе не можешь, как с течением времени возрастает черный список самообвинений. А я вот хоть и молода, а истаскана уже довольно сильно. Ты покуда еще не совершила ничего по-настоящему плохого. Как ты можешь судить об этом, если никогда не жил со мной. Да, я никогда с тобою не жил. Почему ты повторяешь мои слова таким тоном. Каким таким. Таким. Я всего лишь сказал, что никогда с тобою не жил. Не притворяйся, будто не понимаешь. Не настаивай, прошу тебя. Буду, я хочу знать. Давай лучше поговорим о надеждах. Что ж, давай. Ну так вот, еще один пример надежды, от которой я отказался, как раз это и есть. Что — это. Последнее самообвинение из моего списка. Объясни, ради бога, толком, я не умею разгадывать шарады. Как это ни чудовищно, я желаю, чтобы мы не прозрели. Почему. Потому что тогда могли бы жить, как сейчас живем. Все вместе или я — с тобой. Не заставляй меня отвечать. Будь ты просто мужчина, ушел бы от ответа, как все вы это делаете, но ведь ты сам назвал себя стариком, а старик, если есть хоть какой-то смысл в том, чтобы прожить на свете так долго, не имеет права отворачиваться от правды, и потому отвечай. Я — с тобой. А почему ты хочешь жить со мной. Ты хочешь, чтобы я сказал это при всех. Мы при всех делали кое-что похуже, нечто гораздо более омерзительное, грязное, гнусное, чем то, я уверена, что ты можешь сказать. Ну хорошо, будь по-твоему, слушай — потому что мужчина, которым я еще покуда остаюсь, любит женщину, которой ты была, есть и будешь. Однако признание в любви из тебя клещами пришлось вытягивать. В моем возрасте боишься быть смешным. Ты не был смешон. Давай забудем это, а. Даже не подумаю забыть и тебе не дам. Что за глупости такие вынудила меня говорить, а теперь. А теперь пришел мой черед. Только не говори ничего такого, в чем потом раскаешься, помни про черный список. Если я искренна сегодня, какое мне дело, что завтра буду раскаиваться. Замолчи, пожалуйста. Ты хочешь жить со мной, а я — с тобой. Ты сошла с ума. Мы будем жить, как муж с женой, здесь, среди наших друзей, и потом, если придется расстаться с ними, по-прежнему будем вместе, ибо двое слепцов могут увидеть больше, чем каждый из них поодиночке. Но это безумие, ты же не любишь меня. А что это такое, я никогда никого не любила, я только спала со всеми. Твои слова подтверждают мою правоту. Вовсе нет. Ты тут толковала про искренность, тогда отвечай — ты на самом деле любишь меня. В той мере, чтобы хотеть жить с тобой, и знай, ты — первый, кому я говорю это. Едва ли ты сказала бы так, если бы повстречала раньше лысого, седого старика с повязкой на одном глазу и с катарактой на другом. Признаю, та, кем я была раньше, не сказала бы, но сейчас говорит та, кто я сейчас. Что ж, поглядим, что скажет женщина, которой ты станешь завтра. Собираешься испытать меня. Ну что ты, кто я такой, чтоб тебя испытывать, такие вещи решает жизнь. Одну, по крайней мере, она решила.

Этот разговор происходил лицом, воспламененным и разгорячившимся, к лицу, и пусть не с глазу на глаз, но — глаза в глаза, неотрывно устремленные друг на друга, и, когда один из собеседников произнес слова, желанные обоим, они согласились с жизнью, решившей, что отныне им жить и быть вместе, девушка в темных очках протянула руки, протянула просто, чтобы протянуть, а не затем, чтобы узнать, докуда они дотянутся, и дотронулась до рук старика с черной повязкой, а тот мягко притянул ее к себе, и так сидели они некоторое время вместе, не в первый, разумеется, раз, но лишь теперь прозвучали слова приятия. Никто из присутствующих никак не прокомментировал событие, никто не полез с поздравлениями, никто не пожелал вечного счастья, да, по правде говоря, время не слишком располагало ни к празднествам, ни к иллюзиям, когда же принимаются решения такие важные, каким представляется нам это, и не удивимся, если окажется, что кто-нибудь подумал — только слепой мог бы поступить подобным образом, — то безмолвие красноречивей самых громких рукоплесканий. Вот и все, если не считать, что жена доктора вытащила в коридор сколько-то диванных подушек в количестве достаточном, чтобы смастерить из них удобное ложе, потом отвела туда косоглазого мальчика, сказав ему при этом так: С сегодняшнего дня будешь ночевать здесь. Что же касается событий, имевших место в столовой, есть все основания считать, что в эту первую ночь был окончательно прояснен вопрос о том, чья же это таинственная рука потерла спину старику с черной повязкой в то утро, когда пролилось такое множество разнообразных, но одинаково очистительных вод.

Наутро, еще в постели жена доктора сказала ему: Мало еды остается, придется сходить за продуктами, я собираюсь сегодня наведаться на тот подземный склад, где была в первый день, и, если его никто пока не обнаружил, мы запасемся провизией на неделю или две. Я пойду с тобой, я и еще кто-нибудь. Лучше бы вдвоем, так проще, можно не бояться, что кто-то потеряется. А долго ли ты еще сможешь тащить на себе этот воз в виде шестерых никчемных калек. Буду тащить, пока сил хватит, хотя силы мои, честно сказать, на исходе, и порою мне даже хочется ослепнуть и стать такой же, как все остальные, чтобы обязанностей на мне было не больше, чем у них. Мы так привыкли зависеть от тебя, что, случись такое, нас постигла бы новая слепота, потому что благодаря твоим глазам мы все-таки хоть немножечко, а не так слепы. Дойду, докуда смогу, больше ничего тебе обещать не стану. В тот день, когда мы поймем, что уже ничего доброго или полезного не сумеем дать миру, вот было бы хорошо, чтоб нам хватило отваги просто уйти из жизни, как сказал тот. Кто. Наш вчерашний именинник. Уверена, что сегодня он бы уже не повторил это, для перемены мнения ничего нет лучше основательной надежды. У него она есть, дай бог, чтоб не иссякла. Ты как-то странно это сказал. Что тебе показалось странным. Ну, как будто у тебя отняли твое достояние. Ты имеешь в виду то, что произошло между нами в том ужасном месте. Да. Вспомни, что это она пришла ко мне. Память тебя подводит, это ты лег к ней. Ты уверена. Я же не слепая. Но я бы мог поклясться. И стал бы клятвопреступником. Странно, что память способна так обманывать. Ничего странного, все очень понятно, нам в большей степени принадлежит то, что само свалилось в руки, чем то, чего пришлось добиваться. А больше она ко мне не приходила, и я к ней — тоже. Когда любят, встречаются в памяти, для того она и нужна. Ты что, ревнуешь. Нет, ни сейчас, ни тогда, в тот день мне было очень жалко тебя и ее, ну и себя тоже, потому ничем не могла вам помочь. А как у нас с водой. Плохо. После более, а верней — менее чем легкого завтрака, сдобренного усмешливо-сдержанными намеками на события прошлой ночи, причем намекавшие следили, что называется, за языком в присутствии ребенка, хотя попечение это с полным правом можно счесть пустым, если вспомнить, чего только не наслушался он в карантине, жена доктора и он сам в сопровождении слезного пса, который на этот раз не пожелал оставаться дома, отправились на работу.

С каждым часом город все дальше въезжал в мерзость запустения. За ночь количество мусора увеличивалось многократно, как будто из-за границы, из какой-то неведомой страны, где еще была нормальная жизнь, приезжали потихоньку мусоровозы опорожнять свои контейнеры, и, не будь мы в стране слепых, увидели бы призрачные автомобили, до отказа нагруженные костями, порожними бутылками, пустыми упаковками, пеплом, отбросами, обрубками, обломками, опилками, требухой, разряженными аккумуляторами, пластиковыми мешками и горами бумаги, вот только объедков нам не возят, даже фруктовой кожуры, которая помогла бы обмануть голод в преддверии и чаянии лучших времен, неизменно и вечно пребывающих где-то впереди. Утро только в самом начале, но зной уже ощущается. От огромной кучи мусора облаком отравляющего газа наползает смрад. Скоро начнутся повальные болезни, снова сказал доктор, никто не спасется, мы совершенно беззащитны перед ними. Сверху дождик поливает, в спину дует ветерок, откликнулась жена. О, если бы так, дождь ведь еще позволяет утолить жажду, а ветер хоть немного разгоняет эту вонь. Слезный пес беспокойно принюхался, потом принялся рыться в огромной куче, вероятно, он прикопал на этом месте какое-то изысканное лакомство и теперь не может до него добраться, будь он один, то уж, будьте уверены, потрудился бы не покладая лап и обрел искомое, но женщина, что плакала когда-то, уходит, а его долг — следовать за ней, ибо никогда не знаешь наперед, не придется ли вновь осушать ее слезы. Идти трудно. Кое на каких улицах, особенно там, где они круто идут под уклон, дождевые потоки, обратившись в водопад, швыряли машины друг об друга и об стены, выбивая дверцы, выдавливая витрины, и потому все засыпано осколками толстого стекла. Зажатый меж двух автомобилей, разлагается человеческий труп. Жена доктора отводит глаза. Слезный пес подходит поближе, но смерть пугает его, и еще через два шага шерсть на загривке встает дыбом, душераздирающий вой вырывается из пасти, не иначе как на беду свою спознался он с людьми и скоро начнет страдать в точности как они. Прошли площадь, на которой кучки одних слепцов заняты тем, что слушают речи других, и на первый взгляд ни те, ни эти на слепцов не похожи, потому что ораторы обращали воспламененные лица к слушателям, а те поворачивали внимательные головы к говорившим. Там провозглашались основополагающие принципы крупных организованных систем, частная собственность, свободный рынок, биржа, налогообложение, проценты на капитал и учетные ставки, приватизация, национализация, производство, распределение, потребление, обеспечение, богатство и бедность, коммуникации, преступность, карательные органы, лотереи, исправительные учреждения, уголовный кодекс, гражданский кодекс, административный кодекс, правила дорожного движения, словарь, телефонный справочник, ночные клубы и публичные дома, предприятия оборонной промышленности, вооруженные силы, кладбища, полиция, контрабанда, наркотики, незаконный разрешенный оборот, фармакологические исследования, азартные игры, прейскурант отпеваний и панихид, юстиция, ссуды и займы, политические партии, выборы, парламенты, правительства, мысль выпуклая, мысль вогнутая, плоскость, вертикаль, откос, концентрация, распыление, ампутация голосовых связок, смерть слова. Вот смотри-ка, здесь говорят об организации, сказала жена доктора. Да уж слышу, ответил тот и ничего более не прибавил к сказанному. Пошли дальше, и жена доктора сверилась с планом города, установленным на углу, как ставили в старину каменный крест на перекрестках дорог. Они совсем недалеко от супермаркета, где-то здесь в тот день, когда, смешно и нелепо скособоченная под грузом пластиковых сумок, по счастью, полных, она упала, заплакала, решила, что заблудилась, и счастье еще, что случился поблизости этот пес, утешивший ее в тоске и в утрате верного пути, да, тот самый пес, что сейчас порыкивает на бродячие своры, если подходят слишком близко, словно предупреждает: Меня не проведете, осади назад. Поворот налево, поворот направо, и вот он, вход в супермаркет. Вход имеется, что есть, то есть, и сам супермаркет тоже на месте, нет только муравьиного мельтешения бегущих во всех направлениях людей, которых во всякий час, в любое время встречали мы в этих заведениях, живущих за счет стечения крупных людских масс. Жена доктора заподозрила самое плохое и сказала об этом мужу: Опоздали, внутри, наверно, нет уже и четвертушки галеты. Почему ты так решила. Не вижу никого, никто не входит и не выходит. Но, может быть, они не обнаружили подвал. Вся надежда на это. Переговариваясь таким образом, они стояли на тротуаре напротив супермаркета. И рядом, словно ожидая, когда зажжется зеленый свет, стояли трое слепцов. Жена доктора не заметила, как на лицах у них проступило какое-то смешанное с беспокойством удивление, смутный страх, не увидела, как один из них открыл, будто собираясь что-то сказать, и сейчас же закрыл рот, не обратила внимания, как он быстро пожал плечами: Сама узнаешь, вот что, должно быть, думал этот слепец. Они уже переходили улицу, были на середине ее, и потому не могли слышать слова другого слепца: Почему это она сказала, что не видит никого, и ответ третьего: Да это же просто так говорится, вот совсем недавно, когда я споткнулся, ты спросил меня, что, мол, не видишь разве, куда ногу ставишь, мы еще не утратили привычку видеть. Господи боже, сколько же раз об этом уже было говорено, воскликнул первый.

Все обширное пространство супермаркета было залито дневным светом. Перевернутые холодильники-витрины, повсюду мусор и битое стекло, пустые упаковки. Странно, сказала жена доктора, ну, если даже здесь нет еды, почему люди здесь не живут. Да, действительно, странно, согласился доктор. Слезный пес тихонько подвыл, снова встопорщил шерсть на загривке. Сказала жена доктора: Чем-то пахнет. Воняет везде и всюду, ответил доктор. Нет, это запах тлена. Значит, где-то здесь лежит разлагающийся труп. Я ничего не вижу. Значит, тебе показалось. Пес снова проскулил. Что это такое с собакой. Она чего-то нервничает, сама не своя. Ну, и что мы будем делать. Пойдем посмотрим, если обнаружится труп, пройдем мимо, нам ли после всего покойников бояться. Мне проще, я их не вижу. Прошли через весь торговый зал до двери, ведущей к коридор, в конце которого — вход в подвал. Слезный пес следовал за ними, но время от времени останавливался, поскуливал, как бы отговаривая от дальнейших шагов, но потом, верный долгу, плелся дальше. Когда жена доктора открыла дверь, смрад сделался сильней. Однако, попахивает, высказался доктор. Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. И двинулась по коридору, становившемуся с каждым ее шагом все темнее, а пес полз на брюхе, как будто его тащили за шкирку, а он упирался. Воздух, насыщенный зловонием мертвечины, был густым и плотным. На полдороге ее вырвало. Да что же тут происходит, думала она между двумя приступами, и потом вслух произнесла, раз и другой, эти слова, приближаясь к железной двери в подвал. Замученная дурнотой, она не сразу заметила в глубине его легчайшее рассеянное свечение. Теперь она знала, что это такое. Крохотные огоньки трепетали в проеме лифтовой клети и в двери на лестницу. Новый приступ вывернул жену доктора наизнанку, и был так силен, что она повалилась наземь. Пес испустил длительный и жалобный не то вой, не то вопль, который, казалось, не оборвется никогда и звучал в коридоре, как замирающее эхо голосов тех, кто остался в подвале. Доктор, услышавший, как стонет, отплевывается, кашляет жена, прибежал, как мог быстро, споткнулся и упал, поднялся и снова упал и наконец схватил жену в объятия: Что, что с тобой, весь дрожа, спрашивал он, а она в ответ только повторяла: Уведи меня отсюда, уведи скорей, и впервые за все это время он повел ее, а не она его, повел, сам толком не очень сознавая куда, лишь бы только подальше от этих дверей, от невидимых ему мерцающих огоньков. Когда выбрались из коридора, нервы у жены доктора сдали окончательно и плач стал судорожным рыданием, столь отчаянным, что не было ни малейшей возможности осушить или утереть эти ручьем льющиеся слезы, и пес, зная, что совладать с ними в силах только время и усталость, даже и не пытался, а только лизал ей руку. Что случилось, повторил доктор, что ты там увидела. Они умерли, прерывающимся от рыданий голосом еле выговорила она. Кто, кто умер. Они, и продолжать не смогла. Ну, не надо, не надо, успокоишься и расскажешь. Через несколько минут она сказала: Они все умерли. Ты что, увидела что-нибудь, открыла дверь, спрашивал доктор. Нет, нет, только светлячки, блуждающие огоньки в проемах дверей, они плясали в воздухе и не уходили. Ну да, от распада тканей выделился фосфоросодержащий водород. Да, наверно. Что же там, по-твоему, случилось. Наверно, обнаружили подвал, ринулись по лестнице вниз за едой, а я помню, как легко там было поскользнуться и упасть, а упал один, значит, и все остальные за ним, и, я думаю, не сумели дойти, куда хотели, или дошли, но вернуться не смогли, потому что наглухо забили лестницу своими телами. Ты же сказала, что дверь была закрыта. Ее наверняка закрыли другие слепцы и превратили подвал в огромную братскую могилу, а виновата во всем я, потому что, когда выбежала оттуда с пакетами и сумками, бродившие по супермаркету люди учуяли съестное и устремились на поиски. Так или иначе все, что мы едим, вырвано изо рта у других, а если будем отнимать слишком много, в конце концов уморим их голодом, так что все мы — более или менее убийцы. Слабое утешение. Я просто не хочу, чтобы ты терзалась вымышленной, воображаемой виной, взваливала на себя ее бремя, когда и так уже шатаешься под грузом ответственности за шесть вполне определенных и совершенно никчемных ртов. Как бы жила я без твоего никчемного рта. Жила бы, кормила пять оставшихся. Вопрос в том, надолго ли меня хватит. Не очень, когда все запасы истощатся, нам придется идти куда-нибудь в поля искать себе пропитания, и мы оборвем все плоды со всех деревьев, истребим всех животных, которых сумеем поймать, если для начала не сожрем здешних собак и кошек. Пес никак не выразил своего отношения к этому высказыванию, сочтя, что к нему оно не имеет никакого касательства, ибо должен же быть хоть малейший прок от того, что в последнее время стал он не просто псом, но — слезным псом.