Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной

Все дело в том, что у слова “постепенный” есть два значения. Их часто путают, и с этой путаницей связана другая путаница — между пунктуализмом и сальтационизмом, — которую мне стоило немалых усилий разъяснить здесь и которая на бессознательном уровне присутствует в умах многих людей. Дарвин был убежденным противником сальтационизма и потому непрестанно подчеркивал чрезвычайную плавность постулируемых им эволюционных преобразований. Сальтация означала для него то же самое, что я называю “мутациями по типу “Боинга-747”: возможность появления новехоньких сложных органов по одному взмаху генетической волшебной палочки. Как если бы полностью сформированные, сложно устроенные и исправно функционирующие глаза возникли на месте голой кожи за одно поколение, подобно тому как Афина Паллада появилась из головы Зевса. Дарвин понимал сальтацию так, а не иначе, поскольку именно так понимали ее некоторые из его наиболее влиятельных оппонентов, по мнению которых она действительно была основным фактором эволюции.

Например, герцог Джон Аргайл соглашался с доводами в пользу существования эволюции, но хотел пронести божественное творение контрабандой с черного хода. И в этом стремлении он был не одинок. Не веря в раз и навсегда сотворенный Эдем, многие мыслители викторианской эпохи полагали, что божество все же вмешивалось время от времени — в самые ключевые моменты эволюции. Считалось, что такие сложные органы, каким является глаз, возникли мгновенно, из ничего, а не путем плавной, постепенной эволюции из более примитивно устроенных предшественников, как это сумел понять Дарвин. Эти авторы справедливо отдавали себе отчет в том, что их мгновенная “эволюция”, имей она место в действительности, не смогла бы обойтись без того сверхъестественного вмешательства, в которое они верили. Причины, почему это так, имеют статистический характер. Я уже говорил о них в связи с ураганами и “Боингами-747”. Подобный сальтационизм есть в сущности не что иное, как разбавленный креационизм. И наоборот, божественное творение — это наивысшая форма сальтации, единый огромный скачок от неодушевленной глины к полностью сформированному человеку. Дарвин тоже осознавал это. В письме к сэру Чарльзу Лайелю, крупнейшему геологу того времени, он писал:

Если бы меня убедили в том, что теория естественного отбора нуждается в таких поправках, я бы отбросил ее как никуда не годную… Теория естественного отбора, требующая чудес на каком угодно этапе происхождения видов, ничего бы не стоила.

Речь идет не о какой-нибудь мелочи. С точки зрения Дарвина, самая суть теории эволюции путем естественного отбора заключается в том, что теория эта предлагает несверхъестественное объяснение существования сложных приспособлений. В этом же, к слову, состоит и основная мысль данной книги. Для Дарвина эволюция, которая вынуждена двигаться прыжками с божьей помощью, — это уже не эволюция. Само понятие эволюции теряет тут всякий смысл. В свете сказанного нетрудно понять, почему Дарвин из раза в раз упорно твердил о постепенности эволюции. Нетрудно понять, почему он написал то, что я уже цитировал в главе 4:

Если бы можно было показать наличие такого сложно устроенного органа, который не мог сформироваться в ходе многочисленных последовательных незначительных модификаций, моя теория потерпела бы полный крах.

Была у Дарвина и другая причина придавать постепенности большое значение. Его современники, как и многие наши современники, с трудом могли себе представить возникновение человеческого организма и других столь же сложных объектов эволюционным путем. Если считать нашим далеким предком одноклеточную амебу, как это было еще недавно принято, то многим людям будет нелегко мысленно заполнить пропасть, разделяющую амебу и человека. Им покажется невероятным, как столь примитивный первоисточник мог дать начало такой сложности. Чтобы преодолеть данную разновидность скептицизма, Дарвин использовал образ длинного ряда незначительных, плавных изменений. Его рассуждения сводились к следующему: вам трудно представить себе, как амеба превращается в человека, но вы с легкостью можете себе представить, как амеба превращается в несколько иную разновидность амебы. А теперь вам несложно будет представить себе и то, как эта несколько иная разновидность превращается в несколько иную разновидность несколько иной разновидности… и т. д. Как мы уже видели в главе 3, эта аргументация способна убедить нас только в том случае, если количество эволюционных шагов огромно, а каждый шаг ничтожно мал. Дарвину постоянно приходилось бороться с недоверием такого рода, и он всегда прибегал к одному и тому же оружию: к подчеркиванию того, что изменения были плавными, практически незаметными и распределялись между бессчетным числом поколений.

Здесь уместно будет вспомнить рассуждения Дж. Б. С. Холдейна — прекрасный образец неординарного подхода к борьбе с подобным скептицизмом. Холдейн обратил наше внимание на то, что нечто очень похожее на переход от амебы к человеку происходит в утробе у любой матери всего за девять месяцев. Спору нет, индивидуальное развитие и эволюция — процессы чрезвычайно разные, но тем не менее любому, кто сомневается в самой возможности плавного перехода от одной клетки к человеку, достаточно посмотреть, каким образом возник он сам, чтобы все его сомнения рассеялись. Надеюсь, я не покажусь вам педантом, если между прочим напомню о том, что выбор амебы на роль почетного прародителя — это не более чем дань причудливой традиции. Какая-нибудь бактерия подошла бы тут лучше — впрочем, те бактерии, которые нам известны, тоже являются современными организмами.

Подытожу сказанное. Усиленное подчеркивание Дарвином того, что эволюция постепенна, было вызвано тем, против чего он возражал: ошибочными представлениями об эволюции, широко распространенными в XIX столетии. В контексте той эпохи слово “постепенный” означало “противоположный сальтации”. А в контексте следующего, ХХ столетия Элдридж с Гульдом употребляют это же слово совершенно в ином смысле. Фактически, хотя и не говоря об этом напрямую, под “постепенностью” они подразумевают “постоянную скорость” и противопоставляют ей придуманное ими понятие “прерывистости”. Под видом градуализма они осуждают “постоянный скоростизм”. И тут они, несомненно, правы: в чистом виде он так же абсурден, как и моя притча об исходе евреев.

Однако объединить эту справедливую критику с критикой в адрес Дарвина значит просто-напросто перепутать два различных значения слова “постепенный”. У нас нет никаких оснований сомневаться в том, что Дарвин и сам согласился бы с теми претензиями, которые Элдридж и Гульд предъявляют градуализму. А в том смысле, в каком Дарвин был убежденным градуалистом, Элдридж и Гульд тоже градуалисты. Теория прерывистого равновесия — это незначительная поправка к дарвинизму, которую сам Дарвин вполне мог бы одобрить, если бы это было предметом обсуждения в его время. Незначительные поправки не заслуживают большой шумихи. Причина того, почему шумиха все-таки возникла и почему я почувствовал себя вынужденным посвятить этой поправке целую главу, состоит попросту в том, что теорию эту преподносили (некоторые журналисты — весьма навязчиво) так, как если бы она кардинально противоречила взглядам Дарвина и его последователей. Отчего же это произошло?

В мире полно людей, которые тщетно стараются найти оправдание своему нежеланию верить в дарвинизм. По всей видимости, они делятся на три основные группы. Первая — это те, кто по религиозным причинам хочет, чтобы сама эволюция оказалась неправдой. Ко второй группе относятся те, у кого нет оснований отрицать, что эволюция происходила, но ее механизм, изложенный в дарвиновской теории, кажется им отвратительным по причинам политическим или идеологическим. Некоторым из них идея естественного отбора кажется недопустимо грубой и жестокой; некоторые путают естественный отбор со случайностью и, как следствие, с “бессмысленностью”, оскорбляющей их достоинство; иные же не видят разницы между дарвинизмом и социал-дарвинизмом — понятием, имеющим расистские и прочие неприятные обертоны. И наконец, к третьей категории относятся многие сотрудники так называемых СМИ, которые просто любят ниспровергать устои — возможно, потому что это поднимает тиражи, — а дарвинизм пользуется достаточным признанием и авторитетом, чтобы быть для них лакомым куском.

Каковы бы ни были их мотивы, результат один: стоит только уважаемому ученому заикнуться о своем малейшем несогласии с каким угодно нюансом современного ему дарвинизма, как он будет немедленно “пойман за язык”, а слова его раздуты сверх всякой меры. Будто бы некий мощный усилитель оснащен тонко настроенным микрофоном, избирательно выхватывающим все то, что может показаться хоть сколько-нибудь противоречащим дарвиновской теории. Это крайне прискорбно, ибо серьезные прения и критика жизненно необходимы любой науке, и горе нам, если ученые будут вынуждены держать свои мнения при себе, опасаясь “прослушки”. Надо ли говорить о том, что при всей своей мощности этот усилитель не отличается высокой точностью воспроизведения? Искажений больше чем достаточно! Ученый, шепотом высказывающий легкое сомнение в каком-либо современном аспекте дарвинизма, обречен слышать, как его слова громыхают и повторяются на все лады в искаженном, едва узнаваемом виде только и ждавшими этого момента громкоговорителями.

Элдридж и Гульд не шепчут, они кричат, красноречиво и убедительно. То, о чем они кричат, — материи зачастую довольно тонкие, но ясно одно: с дарвинизмом что-то не так. Аллилуйя, “ученые” сами это сказали! Редактор издания “Сотворение мира по Библии” писал по этому поводу:

…нет никаких сомнений в том, что доверие к нашей религиозной и научной позиции значительно возросло после произошедшего недавно смятения в рядах неодарвинистов. И мы обязаны воспользоваться этим в полной мере.

И Элдридж, и Гульд отважно ринулись в бой против мракобесия креационистов. Они выкрикивали протесты против превратного истолкования их слов только затем, чтобы обнаружить, что на этот раз микрофоны внезапно оказались выключены. Тут я могу им посочувствовать, так как мне тоже приходилось иметь дело с подобным комплектом микрофонов — правда, в моем случае они был настроены однобоко не столько в религиозном, сколько в политическом смысле.

Теперь надо просто сказать правду, громко и ясно: теория прерывистого равновесия не выходит за рамки неодарвинистского синтеза. И никогда за них не выходила. Понадобится время, чтобы ликвидировать урон, причиненный ради красного словца, но он будет исправлен. Теория прерывистого равновесия станет для всех тем, чем она и является, — интересной, но небольшой морщинкой на поверхности неодарвинизма. Нет абсолютно никаких оснований ни для разговоров о “смятении в рядах неодарвинистов”, ни для заявлений самого Гульда о том, что синтетическая теория эволюции (один из синонимов неодарвинизма) “фактически мертва”. Это как если бы открытие, что Земля имеет форму не абсолютной сферы, а слегка уплощенного сфероида, удостоилось следующего напечатанного огромными буквами заголовка на первой полосе: