Слепой. Приказано выжить

— Выяснить и прочее в том же духе — не проблема, — позволил себе осторожно оскорбиться Николай Фомич. — Но сначала я должен был убедиться, что это не вы. Что я, как и раньше, являюсь членом команды.

— А, — с понимающим видом сказал Пермяков, — тогда понятно. Кто не с нами, тот против нас, и так далее… Понятно. А что заставило тебя думать, что ты больше не в нашей команде? А? Ладно, снимаю вопрос. Вернее, меняю формулировку. Оставим в покое слежку, с ней, полагаю, ты разберешься надлежащим образом. Скажи, ты действительно хочешь продолжить работу в команде? Не потому, что испугался за свою жизнь, а, как бы это сказать… из идейных соображений, что ли?

Генерал Васильев встал ровнее и расправил плечи. На его хищной цыгановатой физиономии появилось выражение суровой решимости, как перед боем, и, набрав в грудь побольше воздуха, он сказал:

— Вы меня знаете. Я — человек простой, служивый, и финтить перед вами не стану. Да если б и стал, что толку? Вы же всех насквозь видите, и еще на три метра у человека под ногами. Поэтому скажу прямо: идеи не по моей части. Я свой выбор сделал давно и отлично понимаю, что обратной дороги нет. Повязан я с вами намертво — вы на тот свет, и я вслед. Что тут выбирать, чего тут хотеть или не хотеть? В этом самолете парашютов нет. Взлетели, набрали высоту — значит, надо лететь до самой посадки. А выпрыгивать на ходу — слуга покорный! И балластом, поверьте, я быть не собираюсь. Потому что балласт — это такая штука, которую рано или поздно выбрасывают за борт, чтобы не потерять высоту. Поэтому, Андрей Родионович, если что не так, простите. Как говорится, не со зла, а так, по недомыслию… И знайте: я не подведу.

— Ну-ну, зачем же так-то? — мысленно отдав должное внезапно проснувшейся в мужиковатом Менте тяге к поэтическим сравнениям, снисходительно запротестовал Политик. — Ты как будто с последним словом в суде выступаешь. А суда-то никакого и нет! Не за что тебя судить, Николай Фомич. Или есть что-то, о чем я не знаю?

— А такое разве бывает? — рискнул осторожно пошутить Васильев.

— Полагаю, да. Всеведущ один Господь, а я, как и ты, простой смертный. — Политик резко опустил ладони на край стола, словно намереваясь так же резко, рывком встать, но не встал, ограничившись тем, что, вскинув подбородок, вперил в лицо Васильева прямой, требовательный взгляд. — Это все, что ты хотел сказать? Тогда нам обоим пора вернуться к работе. Ах, да, чуть не забыл! Хорошо, что встретились, а то могло некрасиво получиться. Ты бы опять решил, что тебя норовят вывести за скобки… Вот, возьми, тут все написано.

Шагнув вперед, Николай Фомич аккуратно взял протянутую Политиком глянцевую, с золотым тиснением открытку. Это было приглашение на предстоящий костюмированный бал.

— Извини, там не проставлено имя, — сказал Пермяков. — Впиши его сам. Только имей в виду: приглашение на одну персону. Собираемся тесным мужским кругом, без жен, любовниц и вообще без дам. Вопросы, которые нам надо обсудить, не для посторонних ушей. И, тем более, не для женских.

— Бал-маскарад, — хмуря густые черные брови, вслух прочел Николай Фомич. — Это что, теперь костюм надо где-то искать?

— О костюме не беспокойся, это я беру на себя, — сказал Пермяков. — Ты кем хочешь быть — зайчиком, снежинкой или, может, мушкетером? Филер, например, заказал плащ иезуита, а Умнику, полагаю, подойдут рыжие кудри и красный нос Рональда Мак-Дональда. А ты? Может, ты, как в том старом анекдоте, наденешь коричневый костюм, будешь дерьмом и обгадишь весь праздник?

— Не думал, что вы знаете такие анекдоты, — искренне признался Васильев.

— А я, дружок, родился не в своем теперешнем служебном кабинете, и никто мне ничего на блюдечке с голубой каемкой в жизни не подносил. Подниматься пришлось с самого низа, а что там, в самом низу, ты не хуже моего знаешь. Вот память нет-нет, да и подсунет что-нибудь этакое, из тех времен. Скажешь, бывает, на людях, и даже неловко становится: вот сморозил, так сморозил!

Воспользовавшись тем, что Политик смотрел прямо на него, Николай Фомич ограничился несколькими утвердительными кивками и понимающим, сочувственным выражением, которое, как маску, привычно натянул на лицо. Что сказать в ответ на самокритичное высказывание Пермякова, он не знал, а вообще никак не отреагировать было бы невежливо.

— Так я пойду? — спросил он и сам почувствовал, как несолидно, не по-генеральски это прозвучало.

Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Такой уж это изначально был визит, что думать о сохранении лица не приходилось.

Потому что лицо — оно на голове, и, если голову, вот именно, снимут, кому тогда интересно, какое на ней было лицо, что оно там выражало?

— Конечно, — нажимая на спрятанную под крышкой стола кнопку, сказал Пермяков. И когда из-за скрывающей входную дверь портьеры неслышно появился охранник в темном деловом костюме, добавил, обращаясь к нему: — Игорь, проводи товарища генерала.

Когда потревоженная портьера перестала колыхаться, другая такая же портьера в одном из простенков отодвинулась, и из-за нее вышел, вертя в пальцах незажженную сигарету, Иван Сергеевич Буров.

— Ну, что скажешь? — машинально складывая в аккуратную стопку разбросанные по столу эскизы, нейтральным тоном осведомился Политик.

— Скажу, что твой метод работы с кадрами в данном случае себя не оправдал. Сделать из него человека не получилось — как был слизняком, так слизняком и остался. Кстати, это уже второй на протяжении месяца. Ты не находишь, что это тревожный симптом?

— Нет, не нахожу. — Андрей Родионович ладонями с двух сторон подровнял стопку и едва заметно поморщился: листы распечаток, фотографии и кальки были разновеликие, и идеально ровная стопка из них никак не складывалась. — Люди, Иван, — они ведь разные, как вот эти бумажки. Звучит банально, но это часто случается с аксиомами — трава зеленая, небо голубое, а люди — разные… Времена меняются быстрее, чем люди, и те, кто идеально подходил для выполнения конкретных задач на определенном этапе работы, зачастую не отвечают требованиям изменившейся обстановки. Так было, например, с маршалом Буденным и другими кавалеристами. Кто-то сменил армейскую специальность — как в том стихотворении, помнишь? «Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку…» А кто-то не сумел перестроиться, приспособиться и погиб — погиб глупо, бессмысленно, атакуя в конном строю танковую колонну. Начинается новый, очень важный этап, и для нас обоих, по-моему, очевидно, что от Васильева на этом этапе вреда будет больше, чем пользы — так же, как от покойного Шиханцова. И, кстати, мне любопытно, как скоро я смогу добавить к имени нашего дорогого Мента эту приставку — «покойный»? Мы говорим о том, что с ним пора кончать, едва ли не дольше, чем большевики говорили о необходимости пролетарской революции, а воз и ныне там…

— Ты прав, — легко согласился Филер. — Говорить об этом действительно надоело, у меня от его имени уже мозоль на языке. Поэтому давай лучше посмотрим.

Пермяков удивленно заломил бровь, снизу вверх наблюдая за Иваном Сергеевичем, который, обойдя стол, небрежно сдвинул в сторону только что с таким трудом собранную им стопку эскизов и вооружился компьютерной мышью. Разбуженный ноутбук зажужжал чуть громче, созданное при помощи одной из новейших графических программ изображение окружающего их интерьера пропало с экрана, а на его месте появилась совсем другая картинка — судя по черно-белому цвету и качеству изображения, с камеры видеонаблюдения.

Не успел Андрей Родионович как следует в нее вглядеться, как Буров щелкнул кнопкой мыши, и экран поделился пополам. На одной из картинок Политик увидел кусочек подъездной аллеи с небольшим карманом для парковки. На парковке стоял мощный легковой «крайслер» с синим ведерком проблескового маячка на крыше. Съемка, как это обычно происходит с камерами наблюдения, особенно скрытыми, велась сверху, и из-за странного ракурса, а еще из-за того, что камера смотрела идущему по аллее в сторону парковки человеку на второй картинке в спину, Политик узнал в нем Мента, в основном, по его машине. И только потом, совместив в сознании знакомое авто с хозяйской повадкой того, кто к нему направлялся, распознал и свойственную генералу Васильеву манеру двигаться, и походку, и густую цыганскую шевелюру, и все прочее, вплоть до умопомрачительно дорогих полуботинок из натуральной крокодиловой кожи.

Как ни странно, Филер тоже обратил внимание на эти полуботинки.

— Ты не находишь, — с легкой усмешкой произнес он, — что наш Мент — просто ходячая мишень для всех, сколько их есть в России, правозащитных обществ, от «Синих ведерок» и «Стоп-хама» до «Гринписа»? О прокуратуре и парламентской комиссии по борьбе с коррупцией я уже и не говорю.

— Нахожу, — ворчливо ответил Пермяков, — уже давно нахожу. Не понимаю, зачем ты мне это показываешь. По-твоему, я на него еще не насмотрелся?