Слепящая тьма

Рихард испуганно посмотрел на Рубашова. На щеках у него выступили красные пятна; прожилки, испещрившие глаз, обозначились еще отчетливей и резче. С другой стороны, – продолжал Рубашов, – мы постоянно посылали вам материалы, специально предназначенные для раздачи населению; среди них были пропагандистские брошюры, изданные Центральным Комитетом Партии. Вы получали эти издания?

Рихард кивнул. Его лицо горело.

– Вы не распространяли наши материалы, а сейчас ни словом о них не обмолвились. Вы предпочли распространять свои – не только не одобренные, но осужденные Партией.

– У н-н-нас же н-н-не было д-другого в-выхода, – выговорил Рихард с большим трудом. Рубашов внимательно посмотрел на него; он не замечал, что парень заикается. Вот ведь странно, пришло ему в голову, третий случай за две недели. Интересно, обстоятельства так на них подействовали или само Движение привлекает дефективных?

– В-в-вы сами д-д-должны п-понять, т-товарищ, – продолжал Рихард с возрастающим отчаянием, – у в-в-вашей п-пропаганды н-неправильный тон…

– Успокойтесь, – резко сказал Рубашов. – Говорите тише и не смотрите на дверь.

У входа в зал появилась пара – высокий юнец из преторианской гвардии и с ним дебелая юная блондинка; он обнимал девушку за талию, а она положила ему руку на плечо. Они остановились у картины с херувимами, спиной к Рубашову и его собеседнику.

– Продолжайте говорить, – приказал Рубашов тихим, но совершенно спокойным голосом и машинально вынул из кармана папиросы. Потом, вспомнив, что здесь не курят, опять положил пачку в карман. Рихард, словно разбитый параличом, завороженно смотрел на вошедших. – Вы давно заикаетесь? – спросил Рубашов и жестким шепотом прошипел: – Отвечайте! И сейчас же прекратите на них таращиться!

– С-с-с-с д-детства, в-временами, – ответил Рихард. Пара медленно продвигалась к диванчику. Она задержалась у пышной женщины, лежащей без одежды на атласной кушетке, с головой, повернутой в зал, к зрителю. Преторианец сказал что-то смешное, потому что девушка негромко хихикнула, мимолетно оглянувшись на Рубашова и Рихарда. Потом они прошли чуть дальше, к натюрморту с фруктами и мертвым фазаном.

– Может, уйдем? – прошипел Рихард.

– Сидите, – коротко сказал Рубашов. Он боялся, что Рихард, встав, чем-нибудь обязательно себя выдаст. – Мы сидим против света, наших лиц не видно. Вздохните, да поглубже. Это помогает.

Девушка все еще продолжала хихикать, и пара медленно двигалась вперед. Проходя, они посмотрели на сидящих. Потом вроде бы собрались уходить, но девушка показала пальцем на Пиету, и оба остановились около рисунка.

– Это очень мешает, когда я заикаюсь? – спросил Рихард, опустив голову.

– Владейте собой, – ответил Рубашов. Он не хотел, чтобы их разговор приобрел оттенок дружеской беседы.

– Ничего, через пару минут пройдет, – пообещал Рихард, и его кадык дернулся. – Анни тоже потешалась надо мной, когда я заикался, вот какое дело.

Пока пара оставалась в их зале, Рубашов не мог направлять разговор. Спина преторианца в черной форме прочно пригвоздила его к диванчику. Но угроза, нависшая над ними обоими, помогла Рихарду преодолеть неловкость: он даже пересел поближе к Рубашову.

– Ну, а все-таки она меня любила, – добавил он шепотом и почти не заикаясь. – Хотя я никогда ее не понимал. Она не хотела, чтоб у нас был ребенок, да только с абортом ничего не получилось. И может, теперь, раз она беременная, они ничего ей плохого не сделают? Правда, сейчас еще не очень заметно, вот какое дело, но понять можно. Неужели они и беременных бьют?

Кивком головы он указал на юнца, а тот в это время посмотрел назад. Их взгляды встретились. Рихард замер. Потом преторианец наклонился к блондинке и что-то шепнул ей, она оглянулась. Рубашов опустил руку в карман и судорожно сжал пачку папирос. Девушка тихо ответила спутнику и решительно потянула его вперед. и подчинился, но с явной неохотой. Они медленно вышли из зала, еще раз послышалось приглушенное хихиканье, и их шаги заглохли в отдалении.

Рихард повернулся и проводил их взглядом. Теперь, когда он изменил позу, Рубашов лучше рассмотрел рисунок – бесплотные руки девы Марии с мольбой тянулись к невидимому кресту.

Рубашов мельком глянул на часы. Рихард непроизвольно отодвинулся подальше.

– Итак, – негромко сказал Рубашов, – если я вас правильно понял, вы сознательно скрывали материалы, рекомендованные Партией для распространения, потому что не соглашались с их содержанием. А мы в свою очередь решительно не согласны с содержанием печатавшихся вами листовок. Выводы напрашиваются сами собой.

Рихард поднял на него глаза – воспаленные, иссеченные розоватыми жилками.

– Вы же сами понимаете, товарищ, что в ваших брошюрах понаписаны глупости. – Голос Рихарда звучал безжизненно. Однако заикаться он совсем перестал.

– Нет, этого я не понимаю, – спокойно и сухо возразил Рубашов.

– Ваши брошюры написаны так, как будто с нами ничего не случилось, – бесцветным голосом настаивал Рихард. – Нам устроили кровавую бойню, а вы толкуете про жестокие битвы да про нашу несгибаемую волю к победе – то же самое писали в газетах перед самым концом Мировой войны… Люди прочтут и станут плеваться. Да вы ведь и сами это понимаете.

Рубашов искоса глянул на Рихарда – тот сидел, пригнувшись вперед, утвердив на коленях острые локти и подперев подбородок красными кулаками. Рубашов все так же сухо сказал:

– Вы пытаетесь – во второй уже раз – приписать мне ваше понимание событий. Прошу вас больше этого не делать.

Рихард поднял на него взгляд – в его покрасневших и воспаленных глазах светилось недоверие. А Рубашов продолжал:

– Партия ведет жестокую битву. Хотя другие революционные партии вели битвы и пострашнее этой. Решающим фактором в подобных битвах является несгибаемая воля к победе. Слабовольным, нестойким и чувствительным людям не место в рядах партийных бойцов. Тот, кто пытается сеять панику, объективно играет на руку врагам. Каковы его субъективные побуждения, не играет решительно никакой роли. Он приносит вред Партии, и к нему будут относиться соответственно.

Рихард, опираясь подбородком на кулак, неподвижно смотрел в глаза Рубашову.

– Я приношу вред Партии? Я играю на руку врагам? Так, может, я им, по-вашему, продался? Я или, например, моя Анни?

– В ваших листовках, – продолжал Рубашов все тем же сухим и официальным тоном, – которые, как вы сами же и признали, сочинены вами, говорится следующее: «Мы потерпели полное поражение, мы разбиты. Партия уничтожена; и теперь, чтобы начать сначала, нам надо круто изменить политику…» – А мы называем это пораженчеством. Такие настроения деморализуют Партию и подрывают ее боевой дух.