Слёзы Анюты

— Горько!!!

Мальчик, до этого сидевший на своём месте тихо и не произнёсший ни одного слова, встал, повернувшись лицом к бабе Нади. Она же, уже не отдавая себе отчёта в происходящем, поддавшись общему настроению, приподнялась над своим стулом. Мальчик неожиданно крепко обхватил бабу Надю за плечи и, притянув к себе, впился поцелуем в её поцарапанные старостью губы. Баба Надя ощутила на своём лице, приятное тепло узких детских губ.

Начало и конец

Скорбь и траур поселились в семье Игнатия и Марьи с первым детским криком. Хоть и готовились к неизбежному заранее, знали обо всём, да всё одно, — когда горе приходит и своей костлявой рукой сожмёт тебе сердце, разве удержишься от плача и тоски? Почти девять месяцев, с того самого дня, как Марья вернулась домой будто сама не своя, пряча от всех полные слёз глаза, тихо позвала Игнатия и, с трудом сдерживая крик, рвавшийся откуда-то изнутри, рассказала ему обо всём, — не было больше покоя в их доме. Игнатий тогда выслушал всё мужественно и угрюмо, не стал причитать, ясное дело — мужик. Лишь обнял за плечи жену, да сурово обронил в её чуть подрагивающие от внутреннего плача уши:

— Что поделаешь, судьба у него значит такая. Чему быть, того не миновать.

В следующий миг Марья мелко затряслась и зашлась громким воем от нахлынувшего на неё безутешного горя. Игнатий закурил. И лишь огненный кончик сигареты, ходивший ходуном в мосластых пальцах его, выдавал истинные чувства супруга Марьи. Утешать больше не пытался, — знал, бесполезно. Да и как от такого утешишь? Что скажешь? Воистину — горькие часы теперь ожидали Игнатия и Марью, тоскливые и безрадостные.

И потекло время, которое Игнатий мерил сигаретами, а Марья плачем. Сначала узнали родные — утирали слёзы, обещали не оставлять, и когда всё случиться, придти помогать. От чужих поначалу скрывали — что горем хвастать? Да ведь как правду утаишь, — когда оно растёт с каждым днём всё больше? Само собой — начали замечать. Всё чаще Марья вздрагивала, под сочувствующими взглядами знакомых или совсем уж посторонних людей. Кто мог проглотить ком в горле, обязательно подкатывающийся из неведомо каких глубин души, после увиденного-то, — тихим голосом спрашивал, получая в ответ кивок с неизбежной слезой, срывавшейся из глаз Марьи.

Меж собой Игнатий и Марья говорили теперь мало. В молчании готовились к грядущему. Всё чаще по ночам Игнатий просыпался, разбуженный стенаниями жены, забившейся в глухой угол дома.

— Да как же это так… за что тебе горе такое… сердешный мой… за что Господь покарал? — голосила Марья, облапив своё раздувшееся пузо.

Игнатий в минуты эти не вставал, не ощеривался на жену частоколом мата, как бывало прежде. А лишь закуривал.

Марья же, наревевшись, выползала из угла и, чуть шатаясь, натыкаясь в темноте на невидимые углы, всхлипывая, добредала до супружеского ложа, бухалась в постель и, прижимаясь к тёплому плечу Игнатия, забывалась до самого утра.

Сколько от беды ни бегай, она всё равно быстрее тебя. Догонит. Вот и к Марье с Игнатием заглянула эта непрошеная гостья. Ещё с утра Марья поняла — сегодня всё и станется. А к вечеру, когда боль обглодала её чрево, а скорбь навечно зашила улыбку на молодом и до того дня ещё миловидном лице, — появился он. Изобразив гримасу удивления, он разразился тоскливым, словно отходная молитва, воем, заслышав который, Марья глухо застонала и провалилась в спасительное небытиё. Когда же ужасный крик этот пронзил стены и долетел до Игнатия, напряжённо ожидавшего роковой развязки в соседней комнате, — тугая мужская слеза стала искать дорогу вниз, среди кустистых зарослей давно небритых щёк.

Весть о горе Игнатия и Марьи разлетелась быстро. Да чего там, ведь многие знали, и всё же тяжёлый вздох вырывался у каждого, кто слышал об этом.

К супругам потянулись стайки родственников, друзей, знакомых. С соболезнованиями, с предложениями о помощи. Со всеми делили Игнатий и Марья свою беду. И верно — разве в одиночку такое превозможешь.

А что же он? А он ничего, не зная, не понимая, будто острым шилом, щупал своей улыбкой всех подходящих к его маленькой кроватке. Сучил ножками, мочился в пелёнки. Мал ещё. Видано ли, чтобы младенец, когда-либо мог постичь ту горькую участь, что выпала на его долю?

Игнатий и Марья тем временем собирали всех на безрадостные посиделки. Пришедшие горевали, пили водку напополам со слезами, закусывали вздохами. Уныние и плач стояли над столом в доме Марьи и Игнатия в ту тяжёлую для их молодой семьи годину.

На прощание все гости пошли к младенцу. При виде беззащитного розового тельца женщины совсем лишались самообладания, заходясь, каждая, в протяжном вое, слившимся в единый, будто паровозный гудок, рёв. Мужики нервно вздрагивали плечами, губы их беззвучно шевелились, как если бы разговаривали они с пустотой. Самые слабонервные отворачивались, не в силах глядеть на беспечные ужимки младенца. И лишь старик Никанор, с достоинством и чинно готовившийся к собственной кончине и поведавший на веку не одно рождение, — ближе всех подошёл к младенческой кроватке, наклонил своё затянутое в густую бороду лицо и проскрипел старческим голосом, словно выблевал:

— Странник, ты откуда?

Беда будто решето с водой — вроде полное, да быстро вытечет. Вот и Игнатий с Марьей, отгоревав по младенцу положенное, начали всё чаще замечать то солнечный пригожий день, то птиц, что беззаботно щебечут вокруг них, а то и друг друга. Смирились.

Младенец же рос, осваивая премудрости мира, в который ему довелось попасть по велению неласковой судьбы. Нарекли его Михеем. Теперь лишь изредка Марья, заглядевшись на играющего сорванца, пускала по одутловатой щеке своей невидимую постороннему глазу слезу. Впрочем, Игнатий почти всегда замечал это, и тогда казалось ему, что в слезе супруги, как в волшебном зеркале, отражается целый мир со всеми его горестями и бездонной тоской.

Михей взрослел, как холодной водой ополаскивался, — с задором и упрямством. Повзрослел, — стал жить. Жил, словно плетью обух перешибал — натужно да безрадостно. Как все, в общем.

Время шло, когда не шло — бежало, когда же не бежало — плелось. И Михей вместе с ним. Однажды Михей заметил, что подкравшаяся старость изнасиловала его лицо. Теперь лицо напоминало ком грязи. Михей обрадовался — значит, конец скоро. Теперь он каждый день пялился на себя в зеркало, с ликованием обнаруживая в себе самом всё новые признаки старения. Михей одобрительно крякал и ласково тёр пальцами морщины, бороздившие его осунувшиеся в последнее время щёки.

Михей упоённо наблюдал, как слабеют его руки и ноги, как всё меньше тепла остаётся в его старческом теле. Вот и сердце начало вести себя по-другому, нежели в молодые годы. Сейчас оно уже не выбивало стройный барабанный ритм, а было похоже на влюблённую девушку, — трепетало, замирало, работало капризно и непоследовательно.

Михей, чего греха таить, любил прихвастнуть стремительно ухудшавшимся своим здоровьем перед соседями и знакомыми. Особенно завидовали ему однолетки, — многие из них были ещё краснолицыми крепкими стариками, хмурились и тяжко вздыхали они, завидев перед собой болезненного Михея.

Настало время Михею помирать. Ещё за неделю с лишним до этого он слёг. Нежась на предсмертном ложе, Михей, перебирал в памяти все события своей муторной жизни и блаженно улыбался в перестающий держать его мир. Дети Михея — взрослые сын и дочь, в спешке готовились к предстоящему торжеству. И даже три внука, обычно столь непоседливые и шумные, присмирели, боясь шалостями своими омрачить последние дни деда. Соседи и родственники, пребывающие в ожидании будущего праздника с хлебосольными закусками и выпивкой, придумывали остроумные заупокойные тосты, выбирали щедрые подарки.