Слезы черной вдовы

– «Любимый Павел Владимирович…»

– Любезный Павел Владимирович, не любимый, а любезный, – тотчас поправил Кошкин. – Это дама пишет. Она просит его немедля приехать в Горки для неотложного разговора, дает точный адрес и рассказывает, как добраться… подписи нет. Конверт бы найти.

Это был тонкий, подкрашенный голубым, листок из качественной и дорогой бумаги, вырванный, очевидно, из дневника. Что примечательно, кем сия дама приходится убитому графу, из письма было непонятно.

– Может, это сама Раскатова писала? – предположил Девятов. – Вот только она отрицала, что вызывала мужа.

– Ежели отрицала, то первым бы делом забрала письмо. Времени для этого у нее было достаточно.

– Может, она не знала, что граф его в кармане носит?

– На дуру она не похожа: не знала б точно, так проверила бы.

Кошкин вспомнил холодный, изучающий взгляд Раскатовой, коим наградила она его при встрече, и отчего-то подумал, что, ежели графа и правда убила его супруга, то они не вычислят ее никогда. Потому что уж кто-кто, а она точно подстроила бы все так, что комар носа не подточит.

Вот только это было не рядовое расследование убийства: Кошкин явился сюда по личной просьбе графа Шувалова, человека, которому он был обязан всем. Потому убийцу следовало найти, даже если это невозможно.

– Тоже возьми в лабораторию и узнай все, что сможешь, – Кошкин отдал листок Девятову. – Сколько уже тело здесь лежит?

– Так… – охотно отозвался Девятов, – ежели убили его ровно в полночь, получается… десять с половиной часов.

Кошкин уже хотел, было, принять сказанное на веру, но сообразил – что-то тут не так. И настороженно повернулся к Девятову:

– Откуда такая точность – про полночь?

Лицо Девятова сделалось хитрым:

– Так часы остановились. Все знают, что когда в доме кто-то умирает – часы и останавливаются.

Проследив за взглядом Девятова, Кошкин действительно увидел большие напольные часы слева от входной двери. Стрелки их замерли на пяти минутах первого. Часы стояли.

Кошкин еще раз повернулся к помощнику, оценил взглядом, не шутит ли он, и устало заключил:

– Девятов, ты – идиот.

Тот обиделся:

– Степан Егорыч, ты, конечно, начальник, но обзываться-то зачем?

– Я не обзываюсь, Девятов, я озвучиваю факт.

Кошкин подошел ближе к часам и внимательно осмотрел: шальная пуля точно в них не попадала, чтобы судить, остановились ли они именно в момент смерти Раскатова, или стоят так уже неделю.

– А во сколько нашли тело?

– Вдова говорит, что без четверти час ночи, – Девятов, судя по всему, уже забыл обиду и увлеченно высматривал что-то на полу с лупой.

– Надо бы поинтересоваться у нее, работают ли вообще эти ходики… – отметил для себя Кошин. – Что ты ищешь там, на полу? – он подошел ближе.

– Да вот, – отозвался Девятов, – ты на меня идиотом ругаешься, а я кое-что нашел… графа-то у стеллажа застрелили, а мазки крови почему-то дорожкой тянутся через всю залу от самых дверей.

Кошкин, насторожившись, тоже взял лупу и сам начал изучать паркет. Насчет «дорожки» Девятов, правда, погорячился: бурые мазки – будто по полу что-то тащили – действительно можно было отыскать на паркете, но располагались они несколько хаотично и были хорошенько растоптаны. Что любопытно – к телу графа они не вели, едва ли это его кровь. В основном следы были уже смазаны, но кое-где, особенно у дверей это были вполне различимые обильные пятна.

– Занятно… – согласился Кошкин. – Это точно кровь?

– Соскобы взял, в лаборатории скажу точно. Может, конечно, и соус помидорный, кто его знает… Мое мнение такое, Степан Егорыч, что убийца и сам был ранен. Причем, скорее, первым выстрелил даже Его Сиятельство граф – пока будущий еще убийца стоял вот здесь, на пороге.

– Зачем же убийца потом по всей библиотеке ходил и лил кровь? – поинтересовался Кошкин. С лупой в руках он глядел, куда ведет «дорожка» следов. – Мазки ведь даже у стола есть и возле окна…

– Может, искал что-то в столе? – предположил Девятов. – Ценные бумаги, завещание… Это мы с тобой в ящиках только цидульки служебные храним – век бы их не видеть – а они, аристократы, наверняка там что-нибудь ценное прячут.

Кошкин, слушая его, как раз осматривал полки в столе, но вовсе ничего не нашел, кроме карандашей, чернильного набора и чистой бумаги. А потом его вниманием завладело окно с остекленной дверью на террасу. Двери он прежде не видел.

– Я тоже сначала подумал, что убийца вошел и вышел через эту дверь, но потом… – догадался о ходе его мыслей Девятов. Приблизился и откинул занавеску: – Заперто, видишь? Изнутри. Не мог убийца уйти через террасу.

– Еще как мог, – возразил Кошкин и откинул засов, – спокойно вышел, а дверь потом уже кто-то запер. Нарочно или случайно. Сейчас август, духота стоит всю ночь – с чего бы им эту дверь запертой держать?

– Логично, – подумав, признал Девятов.

– И, ежели убийца знал об этой двери, то, выходит, он часто бывал в доме…

А еще через мгновение, когда присел на корточки, Кошкин обнаружил и доказательство своей теории: со стороны улицы на белом крашеном порожке дверного проема красовался небольшой бурый мазок.

– Это что? Дай-ка сюда лупу…

Направив же увеличительное стекло на мазок, Кошкин вдруг разглядел возле него две синие шерстяные нитки, зацепившиеся за неровности древесины.

– Похоже, что это нам презент от нашего убивца, – хмыкнул Девятов, воодушевляясь. Он тотчас полез за несессером с принадлежностями и сделал немудреный вывод: – Никак, в синее он был одет.

Кошкин, не дожидаясь, пока помощник упакует нитки, переступил порог и оказался на террасе. На деревянных ступенях, ведущих в сад, он увидел еще одно пятно – смазанное и едва заметное, но не оставляющее теперь сомнений, что убийца вышел именно через террасу.

Ступал Кошкин крайне осторожно, стараясь не примять траву, но торопился пересечь сад, потому как уже углядел, что заканчивается он низким беленым заборчиком – с калиткой, укрытой в смородиновых кустах.

Сад за дачей Раскатовых был небольшим, шагов тридцать в ширину, но зеленым и ароматным. Стелились аккуратные грядки, перемежаясь с плодовыми деревьями, а в траве четко выделялась тропинка, ведущая как раз к калитке. К интересу Кошкина та была не только не заперта, но и широко распахнутой, словно покидал кто-то сад Раскатовых в большой спешке.