Сломленные

У меня дежа вю. В хорошем смысле, ведь моё утро начинается в одной постели с потрясающей женщиной.

Вот только этот раз в тысячу раз лучше прошлого. В этот раз она обнажена. В этот раз я провёл всю ночь, занимаясь с ней любовью. В этот раз она в моей постели не для того, чтобы отгонять кошмары, а потому что после того, как мы скрупулёзно запутали её простыни в третий раз, примерно около трёх ночи, она разрешила мне отнести её на кровать побольше — мою кровать.

Впрочем, дополнительное пространство никак не спасает меня от того, что она снова забирает всё пространство.

Я не могу справиться с глупой улыбкой, расплывающейся по моему лицу, когда я тянусь вниз и убираю с её щеки спутанную прядь. Сейчас она лежит на животе, одну руку вытянув в сторону, а другую подложив под подушку. Одеяло съехало по её телу, и хватило бы малейшего усилия, чтобы выставить её зад на прохладный утренний воздух.

Джентльмен поправил бы его. Джентльмен подоткнул бы ей одеяло под самый подбородок и оставил бы рядом записку о том, что кофе уже готово.

Но я не джентльмен.

Я легонько тяну за одеяло и шлёпаю её по ягодице. Довольно слабо, сохраняя игривость, но с достаточной силой, чтобы она распахнула глаза.

— Что за… ты серьёзно? — слабо вопрошает она, потянувшись вниз и натягивая на себя одеяло. Я снова стягиваю его назад.

— Надевай снаряжение, Златовласка.

Она ворчит и шлёпает меня по руке.

— Твоя очередная фантазия из учебного лагеря, милый?

Не могу ничего с собой сделать. Я слегка ухмыляюсь от того, как она назвала меня, пусть это и чертовски глупо.

— Пора выдвигаться на пробежку, — я вытягиваю руку и включаю свет.

Она перекатывается на спину, забрасывая руки за голову. Поза весьма интересная, учитывая её нагую грудь, но я отказываюсь отвлекаться.

Медаль мне за это.

— Ты в курсе, что последние две недели вёл себя, как задница? — произносит она, не глядя на меня. — Полностью игнорировал, закрывался от меня в каждой комнате, как невоспитанный шестилетка…

В меня врезается чувство вины. Очень даже заслуженной.

— Знаю, я…

Она задирает локоть и искоса смотрит на меня одним глазом.

— У меня ещё не всё. Я собиралась сказать, что единственный светлый лучик в твоём паршивом поведении, как раз и заключался в отсутствии этих дурацких пробежек ни свет ни заря.

Выцепив пальцем спортивный лифчик из лежащей рядом груды, я вывешиваю его прямо перед её лицом.

— Я приготовил все твои вещи. Розовые.

Зелёные глаза прищуриваются.

— И мои розовые кроссовки тоже?

— Боже упаси. Я же сказал тебе, что со своей неправильной обувью ты только покалечишься.

— Но они такие милые, — бурчит она, вновь прикрывая локтем глаза.

Потеряв терпение, я оборачиваю рукой её талию, перетягивая на край кровати, а потом обеими руками ставлю на ноги.

Она пронзает меня взглядом. Моя Оливия не ранняя пташка.

Моя Оливия.

Я игнорирую слабый перелив тревожных звоночков от того, насколько правильно это звучит.

Наклоняюсь и целую её в носик.

— Хочу кое-что тебе показать.

Её глаза темнеют, и она тянется ко мне.

— Неужели?

Я смеюсь, перехватывая её запястья.

— Не в этом смысле. Нам нужно на улицу.

Она открывает рот, чтобы возразить, и я немного нетерпеливо сжимаю её пальцы.

— Прошу, — говорю я. — Это важно.

Сонное негодование неторопливо сменяется любопытством, и она вытягивает руку к куче шмоток для бега, которые я принёс из её комнаты.

— Тебе же лучше, чтобы это было что-то стоящее, Лэнгдон.

Снаружи темнее, чем обычно, но прохладно и ясно— словом, идеально.

Она сбегает за мной по ступенькам, когда мы направляемся к тропинке, как и десятки раз раньше. Если она и заметила отсутствие трости, то ничего не сказала. Я хожу без неё уже несколько недель, но она никогда не видела меня без неё на наших прогулках/пробежках.

— Надеюсь, это не какой-то новый диковинный вид жучков или птичье гнездо на тропе, — ворчит она. — Меня бы вряд ли взволновало это даже среди дня, что уж говорить об утре, когда я проспала всего два часа…

Я чуть было не напоминаю ей, что не выспалась она по хорошей причине. «По нескольким хорошим причинам», — мысленно исправляюсь я, вспоминая, как креативны мы были прошлой ночью. Вместо этого накрываю рукой её рот, прекращая капризную болтовню.

— Заткнись. Просто замолчи и понаблюдай за мной.

Я неспешно убираю руку, обрадовавшись тому, что она наконец затихла.

И чёрт возьми… у меня сердце колотится. Почему я не подумал о том, как тяжело это будет?

Но я в долгу перед ней. В долгу перед собой.

Очень медленно повернувшись к тропинке, я начинаю бежать.

В те последние несколько дней, пока я избегал Оливию, я добавил в свои ежедневные тренировки беговую дорожку. Как результат, с каждым днём бежать мне становилось чуточку легче, но удивление до сих пор не прошло.

Я же бегу.

Я не могу заставить себя обернуться. Слишком боюсь, что она не поймёт. Что в её глазах я выгляжу просто каким-то едва бегущим чуваком— большое дело. Боюсь, она не понимает, что я уже смирился с невозможностью когда-либо побежать.

Но больше всего боюсь, что до неё не дойдёт суть, которую я пытаюсь ей донести: если бы не она, то бы никогда уже не смог бегать.

Я слышу, как она догоняет меня. Её дыхание всё такое же ужасное, она напоминает огромную пыхтящую птицу. Трудно не заметить. И вдруг она ровняется со мной. Без слов. Просто подбирая мой темп.

Едва заметно, боясь сбиться, я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на неё.

По её лицу стекают слёзы. «Радости», — догадываюсь я. Она понимает.

Не могу скрыть улыбки. Да и не пытаюсь. Если бежать после трёхлетнего перерыва хорошо, то улыбаться, кажется, даже лучше. Ещё один повод поблагодарить её.

Мы бежим целую вечность. По крайней мере, так кажется. Мы не останавливаемся, пока не добираемся до сужающейся части, уводящей в лес. Здесь более уединённо, и, наверное, именно в этом месте Оливия обычно поворачивает во время пробежки, потому что она замедляется до шага, прежде чем, уперев руки в бёдра, двинуться к деревьям, переводя дыхание и глядя на водную гладь.