Слова
Шрифт:
А в то же время положи на себя знамение креста, которого все ужасается и трепещет и ограждением которого пользуюсь я во всяком случае и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к сему гневу, а не кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападения. А кто хорошо приготовился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? Равнодушно перенести над собой победу.
В–третьих, зная, из чего ты произошел и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и не по достоинству составленное о себе мнение. Ибо смиренный равнодушно переносит над собой победу, а слишком надменный ничему не уступает. Но те, которые, чтобы сколько–нибудь остановить свое превозношение, сами себя называют землей и пеплом, как от них же мне известно, суть Божии други. А ты, как будто совершенный,
В–четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, и мы все не безгрешные судии о добрых и худых делах, но большей частью и всего чаще носимся туда и сюда и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова; а что не таково для меня, то, может быть, таким окажется для Слова. Одно, без всякого сомнения, гнусно — это злонравие. А здешняя слава, земное богатство и благородство — одни детские игрушки. Поэтому о чем сокрушаюсь, тем, может быть, надлежало бы мне увеселяться, а при чем поднимаю вверх брови, от того — более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, надмеваясь неблагоразумно.
В–пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и ослепленный гневом, то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что сам я нанес себе какую–нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил остававшееся доселе скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. Ибо если прибегает он часто и к неправде, то удержит ли в себе тайну?
После сего уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно, в чем и сам ты сознаешься, то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не вразумляться примером своего врага? Притом если и прежде не пользовался добрым о себе отзывом тот человек, который горячится и дышит дерзостью, то и теперь порицание падет, очевидно, на него, а не на тебя. А если он человек превосходный, то не почтут тебя здравомыслящим, потому что мнение большинства всегда склоняется в пользу лучшего. Но ты делал ему добро? Тем паче его осудят. Но он обидел тебя? Ты не делай ему зла. Но его надобно остановить? Что же, если в большее придет еще неистовство? Он первый начал? Пусть вразумленный и словом, и благонравием твоим как можно скорее сокрушит свою ярость, как волна, вскоре рассыпающаяся на суше, или как буря, не встречающая никакого сопротивления. Это обидно! — Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Неужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами? Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, разумею таких, которые невольно изрыгают злословие? Почему же не перенести сего от безумного и пришедшего в сильную ярость? Конечно, должно перенести, если сам ты в здравом уме. Что сказать о пьяных, у которых рассудок потемнен вином? Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если верблюд по естественной своей наглости закричит во все горло и протянет к тебе шею? Пойдешь ли с ними в драку или по благоразумию побежишь прочь? Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами? А у непотребных женщин это обыкновенное дело; им всего кажется стыднее знать стыд; и они знают одно искусство — вовсе ничего не стыдиться. О Синопийце рассказывают, что, приходя к живущим в непотребных домах, старался их раздражать. С каким же намерением? С тем, чтобы их оскорблениями приучить себя без труда переносить оскорбления. И ты, если размыслишь об этом, станешь презирать оскорбления.
Скажу тебе один искусственный способ. Хотя он и не достоин внимания тех, которые предпочитают кротость; однако же скажу, потому что может погашать неприятность. Смотрел ты иногда на кулачных бойцов? Прежде всего оспаривают они друг у друга выгодное место, того и домогаются, чтобы одному стать выше другого, потому что это немало содействует к одержанию победы. Так и ты старайся занять выгоднейшее положение, а это значит, пришедшего в ярость старайся низложить шутками. Смех — самое сильное оружие к препобеждению гнева. Как в кулачных боях, кто в сильной стремительности и ярости по–пустому сыплет удары, тот скорее утомляется, нежели принимающий на себя эти удары, истощение же сил — неискусный в бою прием; так и тому, кто оскорбляет человека, который не сердится на его нападение, но смеется над ним, всего более бывает это огорчительно; напротив того, если встречает он себе сопротивление, это приносит ему некоторое удовольствие, потому что доставляется
новая пища гневу, а гнев ему весьма приятен и ненасытим.Заключением моих тебе советов пусть будет следующее. Какое существо по преимуществу кротко? Бог. А у кого природа самая раздражительная? У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!) сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян и кто похвален. Ибо и это немаловажно для рассудительного. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев — друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, надмевающий меня и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, это воскипение, эта полнота человекоубийцы, это очевидное безобразие лица, это обуревание мыслей, это упоение, эти бодцы, понуждающие низринуться в тартар, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, — покорись, ибо Христос, Которого не вмещает вселенная и Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и человекам и ангелам, а призывающим Его усердно дарует разрешение и от лукавых духов и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение Сам Бог!
Вот слово моего безмолвия! А вы, разрешившие слово, если изречете что–нибудь достойное вещания, вещайте и мне. А если слово ваше достойно молчания, то не произносите и для меня. Тогда и слух свяжу для слова, как связал слово.
На тех, которые часто клянутся
Что хуже клятвы? Я рассуждаю, что ничего нет хуже.
Скажи же, чем это доказываешь?
Самыми очевидными и ясными доводами.
Открой, какими?
Следующими; отвечай мне, и увидим.
Говори, любезнейший, что только можешь сказать.
Знаешь ли, что выше всего тебе известного?
О каком роде вещей спрашиваешь?
О всем, что ни есть видимого и мысленного.
Я ничего не представляю себе выше Бога.
Ты отвечаешь правильно, но я спросил неправильно.
Как же надлежало?
Бог не есть что–либо высшее, потому что Он несравним. Не ясно ли это? По мне, весьма ясно.
Посему надлежало, может быть, спросить так: что самое высочайшее? Думаю, что так.
Но и это не сравнительно ли будет сказано? Не полагаю.
Как же скажешь? Высочайшим бывает что–нибудь не иначе, как в отношении к сродному с ним. А с Богом что сродно? Ничто.
Посему о Боге надлежит выразиться иначе. Как ты скажешь, так и я готов принять.
Что же? Не должно ли сказать, что Бог несравним ни с чем из всего известного?
Кажется, что так.
А не досточтим ли и не единственно ли досточтим Он для всякого естества?
Единственно досточтим; это хорошо сказано.
А будучи досточтимым, может ли быть вместе и оскорбляем?
Как соединить несоединимое?
Рассмотрим же: к чести ли Божией служит клятва?
Но, по крайней мере, не к оскорблению.
Так; если бы не было опасности от ложной клятвы. Тогда клятва была бы делом богочестия. Но теперь смотри, в чем дело и к чему оно клонится? Почти понимаю, однако же прошу объяснить речь очевидным подобием. Каким бы это? Видал ты большой камень, падающий с горы? Очень часто.
И он катился вниз с великим шумом? Даже наводил большой страх. А видал также, что его удобно останавливали?
Разве кто другой видал, а я нет, потому что камень сам себя понуждает к падению и сильнее всякой руки.
Правда твоя. То же бывает и со мной: стремительность увлекает меня в насильственный поступок. Но вначале и мне, так же как и камню, очень нетрудно было бы удержаться в покое?
Очень нетрудно, и почему бы не удержаться?
Этому камню подобен и всякий порок, особенно же, как думаю, худой навык клясться.
А почему же так?
Слушай: этот порок имеет немалую привлекательность. А если человек получает к нему пристрастие, что тогда бывает? Он уже не удерживается, пока не низринется в стремнистую бездну.
Что разумеешь под стремниной?
Самая большая из стремнин есть ложная клятва.
Приятно было бы слышать, почему это.
А многие и не знают, сколько это худо.
Сколько же именно?
Не часто ли случается, что иной клянется своим спасением?
Очень не редко.
Что же это? Боится, чтобы, поступив худо, не потерпеть за сие зла, и сам полагает на среду пред Богом собственное свое спасение, решаясь погибнуть, если каким ни есть образом солжет своему слову.
Так мне кажется.