Слова

45. К нему же (241)

Посылая к нему памфилийца Главка, просит угостить его в пустыне Озизале.

Когда посещал я горы и при горах лежащие города Памфилии, поймал там на горах морского Главка, не льняными сетями извлекши эту рыбу из глубины, но любовью друзей вовлекши добычу в мрежу. Как же скоро этот Главк выучился ходить по суше, посылаю его с письмами к вашей доброте; примите его дружелюбно и удостойте похваляемого в Писании угощения зеленью.

46. К нему же (162)

Не одобряет какого–то армянина, выхваляемого Св. Амфилохием.

Приказ твоей правоты нимало не варварский, а эллинский, лучше же сказать, христианский. Но армянин, которым так много хвалишься, совершенный варвар и далек от нашего соревнования.

47. К нему же (12)

Просит из Озизалы прислать зелени для угощения Св. Василия.

Не просили мы у тебя хлебов, как не просили воды у жителей Остракины. А если у обитателя Озизалы попросим зелени, которой у вас изобилие и в

которой у нас большой недостаток, то это не удивительно и не вне обычая. Поэтому соблаговоли послать к нам зелени побольше и получше или сколько можешь, потому что нищим и малое в велико. А поелику угощаем у себя и великого Василия, то остерегись, чтобы тебе, испытав уже любомудрие Василия сытого, не испытать голодного и негодующего.

48. К нему же (13)

Выговаривает за то, что вместо прошеной зелени прислана одна лебеда.

Как скупо идет к нам от вас зелень! Да и что, кроме лебеды? А между тем все ваше богатство — сады и реки, рощи и засеки, и сторона ваша так же обильна зеленью, как у других золотоносная, и вы питаетесь луговыми цветами. А хлебные зерна у вас — баснословное блаженство, и хлеб, как говорится о хлебе ангельском, так же вожделенен и не всегда наверно получается. Поэтому обильнее сообщайте нам зелень, или не станем делать других угроз, а задержим у себя хлебные запасы; и тогда узнаем, точно ли кузнечики питаются одной росой.

49. К Василию Великому (32)

Защищается, что не по лености и не по нерадению отказывается от епископства в Сасимах, куда рукоположил его Св. Василий против воли его.

Укоряешь меня в лености и в нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело — бездействие.

И чтобы знать тебе нечто из моих совершенств, столько хвалюсь своей беспечностью, что величие духа в этом почитаю законом для всех; и думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы беспокойств Церквам, не терпела бы поруганий вера, которую теперь всякий обращает в оружие своей любопрительности.

50. К нему же (31)

Выражает свое огорчение, что чрез рукоположение в епископа Сасимского введен в отношения, вовсе противные его духу.

Неужели не перестанешь хулить меня как человека необразованного, грубого, недостойного дружбы да и самой жизни, потому что осмелился сознать, что я потерпел? Ибо другого оскорбления не сделал я тебе, — можешь сам подтвердить это; да и я не сознаю и не желаю сознать за собой, чтобы в чем маловажном или важном поступил перед тобой худо, кроме того одного, что узнал себя обманутым, и хотя слишком уже поздно, однако же узнал, и виню в этом престол, который вдруг возвысил тебя надо мной. Устал я, слушая упреки тебе и защищая тебя перед людьми, которым хорошо известны и прежние и нынешние наши с тобой отношения. Всего смешнее или, лучше сказать, достойнее сожаления — испытать на себе, что одного и того же и обижают и упрекают, как это случилось теперь со мной. Упрекают же иные и в том и в другом, каждый, в чем кому угодно, по собственному его нраву или по мере гнева на нас; а самые человеколюбивые — в презрении, в пренебрежении, в том, что по употреблении в дело брошен я, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд или как подпорка под

сводами, которую по складке свода вынимают и считают за ничто. Поэтому предоставим сим людям полную свободу; пусть говорят, что могут сказать; никто не удержит самовольного языка. И ты в награду мне отдай те блаженные и пустые надежды, какие придумал против хулителей, что для моей же чести обижаешь меня, человека легкомысленного и способного только к чему–либо подобному. А я выскажу, что на душе; не сердись на меня; ибо скажу то же, что говорил и во время самой скорби; и тогда не был я до такой степени или воспламенен гневом, или поражен случившимся, чтобы потерять рассудок и не знать, что сказал. Не буду приискивать оружия и учиться военной хитрости, которой не учился и прежде, когда, по–видимому, особенное было тому время, потому что все вооружались, все приходили в неистовство (тебе известны недуги немощных). Не буду подвергать себя нападениям бранноносного Анфима, хотя и не совсем ловкого воителя, будучи сам безоружен, не воинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно; ибо нужда и немощных делает нередко воителями; или ищи людей, которые будут сражаться, когда Анфим захватит твоих лошаков, охраняя тесные проходы и, подобно амаликитянам, отражая Израиля. А мне взамен всего дай безмолвие. Какая нужда вступать в борьбу за млекопитающих и птиц, и притом за чужих, как будто идет дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов или обнажать и открывать тайну сердца, которую должно таить? Но ты мужайся, преодолевай и все влеки к славе своей, как реками поглощаются весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию, не заботясь о том, каким будут разуметь тебя за такой поступок, но предавшись единому Духу; а я от дружбы твоей приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу.

51. К нему же (33)

Описывает, как он и родитель его приняли у себя Анфима, епископа Тианского, и почему имели с ним переписку.

Как горячо и, подобно молодому коню, скачешь ты в письмах своих! И это не удивительно: тебе, который недавно стал в славе, хочется показать передо мной, какую приобрел ты славу, чтобы через это сделать себя еще более достоуважаемым, подобно живописцам, которые пишут одни красоты. А если пересказывать тебе все поступки епископов и содержание письма, которое тебя беспокоит, с чего начал я его, до чего довел и чем кончил, то мне кажется сие превышающим пределы письма и не столько делом оправдания, сколько истории. Короче же тебе сказать, пришел к нам мужественнейший Анфим с некоторыми епископами или чтобы навестить отца моего (ибо и так о сем думали), или чтобы сделать, чего домогался. После многих выпытываний и о многом, о приходах, о сасимских болотах, о моем рукоположении, после того как он и ласкал, и просил, и угрожал, и выставлял свои права, порицал, хвалил, обводил себе круги в доказательство, что мы должны смотреть на него одного и на новую митрополию, которая важнее, после всего этого сказал я: «Для чего вписываешь в свой круг наш город, когда мы–то и составляем Церковь, эту в подлинном смысле и притом издревле матерь Церквей?» Наконец, ни в чем не успев и с великой надменностью укорив нас в приверженности к Василию, как будто к какому Филиппу, он ушел. Неужели думаешь, что этим сделали

мы тебе обиду? Я не полагаю. Рассмотри же и содержание письма, точно ли писано в обиду тебе? На имя наше составили соборное приглашение. Я спорил, говорил, что это обида, но вторично потребовали, чтобы чрез меня приглашены вы были для совещания об этом; и на сие согласился я; но чтоб не случилось прежнего, предоставляю все на вашу волю; угодно ли будет собрать их, где и когда? И это показывало во мне человека почтительного, а не обидчика. Когда же и сие сделал я не в обиду, то скажи остальное. Если от меня должно вам узнать это, то прочту вам самое письмо, которое Анфим, когда, несмотря на запрещения и угрозы наши, захватывал в свою власть болота, прислал к нам, и оскорбляя, и понося нас, и как бы воспевая победную песнь над нами, потерпевшими от него поражение. Что же это за причина? И его гневу подвергаемся из–за вас, и вам не нравимся, как угождающие ему? Но о сем надлежало узнать прежде, чудный муж, и потом уже не оскорблять, если не по другому чему, то как пресвитеров. А если в тебе есть большее желание показать себя и честолюбие и простираешь к нам речь с высоты, как гражданин митрополии к гражданам малого города или даже не имеющим у себя города, то и у нас есть гордость, которую можем противопоставить твоей. Это всякому не трудно, а может быть, и более прилично.

52. К Никовулу (2)

Свидетельствует пред ним о своем уважении к Св. Василию.

Всегда предпочитал я себе великого Василия, хотя он и противного об этом мнения; так предпочитаю и теперь, сколько по дружбе, столько и ради самой истины. Потому и письма его кладу напереди, а свои за ними. Ибо очень желаю, чтоб у меня с ним была во всем взаимная связь, а вместе хочу тем показать и другим пример скромности и подчиненности.

53. К Аерию и Алипию (80)

Убеждает их выполнить завещание матери, которая часть своего имения отказала Назианзской церкви.

Справедливо и свято, чтобы истинные чадолюбцы приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и все наше, как начатки и гумна, и точила, и самых детей, так и новые наследства, чтобы часть, принесенная усердно в дар, привела в безопасность и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а чрез Него и ко всем и, отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо, хотя приносится оставленное другими, но усердие примем от вас, и Бог во много крат больше того, что дадите теперь, воздаст вам не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды — безопасное дело. Поелику и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчетов и скупости, но со всей щедростью и с усердием исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своей щедростью, чтобы получить вам от нее не одно имение, но и матернее благословение, утверждающее домы детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдой, нежели огромная со скупостью (Сир. 14:3) — только бы не сказать чего обидного — и что многие не препятствовали