Словацкий консул

Сзади стоял Лавруша.

Несмотря на свой баварский картуз с витой веревочкой, он показался мне типичным чехом. Потом, по реакции официантов на его акцент, я понял, что Лавруша все же, скорей, словак. Непринужденно вклинившись в компанию сотрудников «Свободы» и их жен, он вел себя вполне по-светски, разве что зажимал ногами под скамейкой пузатый портфель. Ну и душок, конечно. Мы, после семичасовой поездки из Мюнхена, приняли душ в «Хилтоне», лучшем тогда отеле Чехии; он же, бедняга, после пяти часов поезда из Братиславы, такой возможности был лишен. Сидел он справа от меня, так что жену я ограждал, по возможности не вдыхая свой удар. Американка слева стоически терпела. Стол недоверчиво слушал, как Лавруша расхваливает целебные свойства «бехеровки».

Некоторых он убедил. Мне же налил под столом из бутылки без этикетки… «Что это?» — «Тс-с… «Боровичка». Ты только попробуй. Наша!»

Ох, давно не пил я самогон… Можно сказать, что никогда.

Тем более из можжевельника.

Когда вышли, на мостовую лилась сажа. Даже не жидкая, а хлопьями. Про кислотные дожди, которыми ЧССР загрязняет лимитрофные страны «свободного мира», я слышал еще в Москве, и, кстати, по тому же радио, на котором работал, считая парижский период, вот уже шестнадцатый год. Я ничего не понимал, пассивно следовал в толпе, ведомый кем-то бывалым. На улице Водичковой мне стало немного веселей, на домах «бель эпок», или, как называют здесь этот период, сецессион, светилась реклама — в основном, казино. Нас вывели на Вацлавскую площадь, которая оказалась совсем не площадью, а чем-то вроде Елисейских полей, сокращенных, согласно путеводителю, до 640 метров. Бывалый, оказавшийся коллегой Ф., который легально сменил Киев на Прагу, а нелегально Прагу на Мюнхен, где стал гражданином США, уверенно вывел нас через пассаж в перпендикулярную улицу, где сквозь сажу светилось слово Espresso.Все закричали. Радость узнавания.

В итальянском заведении Лавруша сказал, что мне привез подарок. Нагнулся, расстегнул портфель. Он не хотел привлекать внимания моих коллег, поэтому под столиком — как в фильме про шпионов — я принял сложенный вдвое плотный целлофан. Тяжелая страничка из нумизматического альбома. Где в круглых кармашках мерцали монеты. Трехсотлетник. Рубль с последним Николаем. Серебряная мелочь тех времен — двугривенники, гривенники. Ничего особенного, с точки зрения страстного нумизмата, — через что в отрочестве я прошел. Но меня все это очень тронуло. Как символ того, что нас с Лаврушей связывало — в конечном счете. Не только на чужбине, льющей мразь на головы. Исторически тоже. Я пожал ему руку, которую затем он положил мне на колено — но по-хорошему.

— Снимки у меня с собой.

Я нахмурился. Кивнул.

— Завтра передам тебе в автобус. Может быть, удастся показать там…

Он еще верил в Запад.

Со лба и висков при этом не сходил след от фуражки. Жирновато блестящие волосы были все еще блондинисты. Серо-голубые глаза, сводившие с ума эмгэушных итальянок, не выцвели. Но раздался Лавруша сильно. Мужик, да и только. Но, правда, словацкий — что бы это ни значило…

— Ты обеспечил себе ночлег?

— Да не волнуйся… Не на Хлавни надражи.

— Надражи? Эго у них вокзал?

— Ну. Главный. Нашел я пансион. Где-то в районе Выставища. Но пополам терпимо.

— С кем?

— Словак там один. Можно сказать, компатриот. Командировочный из Бань-ской Быстрицы.

— Но Прагу ты знаешь?

— Не как свою ладонь, но пару раз бывал. Не пропаду, не бойся!

Мы распрощались, но потом он нас догнал с бутылкой, заткнутой газетой:

— Боровичку! Тебе же вез!..

— Спасибо, — отжал я вспять бутылку.

— Или не любо?

— Любо, Лавруша, но…

Зрачки наши слились, осознавая разницу и дружество. Близость и зазор…

— Ну, — отступился друг, — как знаешь. Додавим с Баньской Быстрицей… Значит, до завтра?

В этом отеле жили Клинтон с Хилари.

Мы с женой за всю нашу долгую супружескую жизнь в таком роскошном номере еще не останавливались. Естественно, что я возлагал большие надежды на эту ночь — первую пражскую. Но вместо этого поссорились. Может быть, действительно у нее разболелась голова от всех эмоций этого международного дня, начатого на рассвете с посадки в автобус у штаб-квартиры «Свободы» в Мюнхене. Ясно было одно: не только бурного — не будет никакого. Перелистывая подготовленную американцами документацию по Чехии и Праге, изредка комментируя («О! Можно ввозить пистолеты!..») жена лежала в огромной постели, а я смотрел в окно.

Подобной атмосферы не видел я нигде на Западе. Разве что в фильме «Eraserhead» ^[7]. А где мы смотрели первого Линча? Смотрели мы его в Париже. Где еще? В «Эскуриал», куда с нашей рю Паскаль на бульвар Порт-Ройаль вела слегка замусоренная лестница с тремя, если не изменяет память, перепадами. Несмотря на название, небольшое было синема, но очень «in». Тогда уже inбыло намного больше, чем по-родному brauche, что то же самое — включенность. Посвященность.

Антоним — out.

Как сейчас.

Из самого дорогого отеля Чешской республики я взирал на атмосферу страны погибшего социализма. Дождь начался, возможно, еще при старой формации. Не дождь, а жидкий смог. Валил, оседал беспросветно. Внизу мерцали фонари. Редкие. И еле-еле. Деться было некуда. Проиграть все на хер в казино. Напиться в баре. Снять за двадцать баксов чешскую красавицу. Высокий лоб и скулы, и взгляд всепонимающий, и эта их блондинистость, предполагающая бледнорозовость…

Образы безумия распирали и кружили голову, но я стоял. Я просто стоял неподвижно на нежно-элегантном ковровом покрытии.

И смотрел out.

Я оказался тут зачем? Чтоб сделать выбор. Там или сюда…

Так вот. Я сделал.

На хер.

Останусь на Западе, частью которого как-никак, а стал за прожитое время. Не затем бежал, чтоб возвращаться. Сожрет поллюция — даже в элементарном смысле. В экологическом. Polution.Не просто загрязненность. Предельная засранность среды. Всосет и растворит.

Как сына Лавруши. Как его самого. Как всех их — сбросивших цепи коммунизма…

Когда наутро вышел из автобуса, показалось, что я не в центре златой Праги, а где-то на всесоюзной стройке советской своей памяти. Было солнечно и рано, но так загазовано, что можно блевануть, не похмелившись. К асфальту примыкала мазутно-жирная земля с островками мертвой травы.

Предназначенное нам для работы здание было совершенно монструозным. В стиле тоталитарного захолустья. Допускаю, что субъективизм. Возможно, точно так же воспринял бы сейчас воспетый Вознесенским Дворец съездов. Но эти черные колонны, квадратные и худосочные! Но это черно-коричневое железо монумента посреди! Понятно, почему Гавел сдал это американцам за символический доллар в год.

Внизу у входа в «это» ждал Лавруша. На пару с американкой, которая с видом неколебимой доброты терпела его бесцеремонные распросы по-английски так же, как вчерашний его body odor ^[8].

Несокрушимо-пуританский стоицизм.

Американка понимала, что этот local зондирует ее на предмет возможной работы. Мой бедный Лавруша тоже понимал, что его понимают. Но это его не смущало. Имея в раздутом соцпортфеле рентгеновские снимки сына, он боялся упустить возможность, и в результате вился как уж, и напирал как танк. Одновременно. Параллельной целью его было уговорить нас все же — несмотря ни на что — переехать в Прагу. Столицу Чехии он, житель Братиславы, знал очень приблизительно, но, поднявшись с нами в наш красивый мюнхенский автобус, впал в роль восторженного гида.