Словарь Ламприера

— Выпейте чаю, — указал он на дымящийся чайник, стоявший рядом с ним на походном столике. — Уилкинс! — крикнул он. — Будьте добры, принесите чашку для нашего гостя.

Уилкинс, маленький и проворный шестидесятилетний старичок с длинными седыми усами, бросился выполнять приказ.

— Вы… пираты? — рискнул спросить Петер Раткаэль-Герберт, глядя, как пожилые матросы ползают вверх-вниз по снастям.

— Пираты? О да, мы — пираты что надо, настоящие пираты. Правда, парни?

— О да! — раздались возгласы со всех сторон.

— Но мы — пираты-пантисократики, — продолжал Уилберфорс ван Клем. — Мы никогда не хотели стать пиратами, — он сделал паузу и отхлебнул чаю. — В том, какими мы стали, виновато только общество.

— Общество? — Это замечание позабавило Петера Раткаэля-Герберта. — Но почему?

— Ага! — воскликнул Уилберфорс второй раз за этот день. — Эту историю стоит рассказать. Уилкинс! Стул для моего друга!

Итак, сидя на стуле с великолепной мягкой обивкой и подкрепляясь чаем, верховный интернунций слушал Уилберфорса ван Клема, излагавшего историю пиратов-пантисократиков.

— Впервые мы сошлись вместе в пятьдесят третьем году в Лондоне, — начал Уилберфорс — Это было после Великого бунта чесальщиков, и по Указу о мятежах должны были интернировать всех иностранцев, чей образ мысли внушал подозрения властям. Мы подпадали под действие указа. Среди нас были поляки, пруссаки, сербы, далматы и представители множества других национальностей. Даже один француз. Итак, мы все сидели в Ньюгейтской тюрьме и ждали, не пройдет ли гроза стороной. Но она не прошла. Еще чаю? — Петер Раткаэль-Герберт покачал головой. — Ну что ж, значит, мы дожидались, пока очередь дойдет до нас. В общем, стандартная процедура, вы понимаете. Вас вызывают, обвиняют, вывозят из страны, три дня вы проводите в Булони, а через неделю вы уже снова в Англии. Но время шло, и нас так и не вызывали. Чтобы убить время, мы вели всякие беседы, политические дебаты, дискуссии, малость диалектики… Теперь мы оглядываемся на эти дни как на рождение Пантисократии. Это был единственный возможный компромисс. Понимаете, когда в ваших рядах оказываются одновременно твердолобые анабаптисты и тюрингские ультрамонтаны, волей-неволей приходится смотреть на вещи широко. А Пантисократия дает такую возможность.

Уилберфорс потянулся за трубкой и начал набивать ее каким-то клейким веществом.

— Все люди равны, — произнес он, зажегши трубку, и Петер Раткаэль-Герберт почувствовал сладковатый аромат, знакомый ему по плаванию на «Тесрифати». — Вот в чем суть. Вся эта чушь насчет права на землевладение теряет всякий смысл на борту корабля. Ну вот, в конце концов мы поняли причину задержки. Та часть указа, которая касалась нас, еще не была утверждена, а поскольку в стране сложилась серьезная угроза переворота, то ее и не спешили утверждать. Без суда освободить нас не могли, и судить нас тоже не могли, поскольку закона еще не существовало. Мы гнили в тюрьме больше года, пока наконец судья, засадивший нас, не зафрахтовал судно. На этом судне мы с вами находимся и сейчас; тогда оно называлось «Алекто».

Уилберфорс выпустил облако сладкого голубого дыма, поплывшее по направлению к его гостю.

— Идея была такая: инсценировать побег, навлечь на себя обвинение, добиться высылки во Францию и через несколько дней вернуться обратно. Единственную проблему представлял собой судья. На той неделе он ушел в отпуск и оставил нас на борту «Алекто». Поэтому получилось, что мы сбежали от правосудия, и теперь перед нами была единственная дорога — на виселицу. С технической точки зрения, мы уже стали пиратами. Быстренько обсудив наше положение, мы решили довести дело до конца. Мы посадили хозяина и его матросов на полубаркас, подняли Веселого Роджера, поставили паруса и в ту же ночь отправились к берегам Берберии. Это было тридцать с лишним лет назад, и скажу вам честно, что ни один из нас не пожалел о случившемся. Я до сих пор вспоминаю того судью и нередко, поднимая стакан, произношу тост: «Счастливого отпуска, Генри Филдинг!» Если бы не он, мы до сих пор жили бы под каблуком у Англии, но теперь мы здесь, здесь и останемся. Мы родились для пиратской жизни, и она нам чертовски по душе, верно, парни?

— Верно, кэп! — отозвалось со шканцев трио седовласых моряков.

Уилберфорс ван Клем протянул трубку интернунцию:

— Затянись-ка, мой мальчик.

Горло Петера Раткаэля-Герберта наполнил горячий сладкий дым. Ему показалось, что в коленных чашечках у него забегали крохотные металлические сороконожки.

— М-м-м… — пробормотал он, выдохнув дым, и вернул трубку Уилберфорсу.

Небо таращилось пустым ярко-голубым глазом. Солнце уже перевалило за полдень и клонилось к закату. Петер откашлялся и поблагодарил капитана.

— Я только сегодня капитан, — объяснил ему Уилберфорс — Завтра будет Уилкинс, потом Шелл. Мы меняемся по очереди. Мы равны во всем. Впрочем, иногда выходит небольшая путаница.

Петер крутил головой по сторонам, и корабль раскачивался на волнах, из-за чего странное судно с его престарелой командой казалось еще более фантастическим.

— Пираты, — пробормотал он. Стул был таким мягким, он ласково обнимал его изможденное тело.

— Можете взглянуть на это с финансовой, моральной, политической точки зрения — с любой, одним словом, — наклонился к нему капитан ван Клем, — и поймете, что мы — самые удачливые пираты на свете.

— Один бар, — к собеседникам приблизился «Мидия» Уэбли Уилкинс.

— А? — Теперь колени интернунция превратились в огромные деревянные пещеры. В них перекатывались сотни маленьких металлических шариков…

* * *

— Корабль Ост-Индской компании — не пиратское судно, — возразил ван Клем.

— Они пиратствуют на суше, но все же это пиратский корабль, прошу принять к сведению, — парировал Уилкинс.

— Благодарю, — интернунций взял трубку, глубоко затянулся и передал ее Уилкинсу. — Какой корабль Ост-Индской компании?

— Не корабль, а корабли, — сказал капитан. — Когда мы только начинали, он назывался «София».

Его тайна была раскрыта. Первым нас предупредил о ней Гази Хассан. Это было еще в те далекие дни, когда он был вольной птицей. Потом он поступил на службу султану, начал основывать морские академии, реорганизовал турецкий флот и натворил еще массу всякой всячины.

— Турецкий флот! — сплюнул Уилкинс.

— В общем, он сказал нам, что еще никому не удалось приблизиться к этому кораблю на лигу и остаться в живых, чтобы поделиться впечатлениями. «Обходите его стороной!» — сказал он нам, и мы его послушались. Никто не знает, где этот корабль стоит на якоре, никто не видел его команду, и никому не известно, почему он плавает в этих водах.

— Он совершает два плавания в год, — подхватил Уилкинс — Каждый год он появляется близ побережья у Яффы, всегда в разных местах, но неизменно в юго-восточной части Средиземного моря. Никто не видел, как его грузят, но когда он появляется, осадка у него глубокая. Он плывет на запад, через Гибралтарский пролив, а потом на север. Что происходит потом, неизвестно, но через два-три месяца он возвращается. Возможно, он совершает рейсы в Испанию или к западному побережью Франции, а может быть, и в Англию; можно сказать лишь, что куда бы он ни направлялся, там он и оставляет свой груз. С запада на восток он возвращается практически пустым.

— Вы сказали: корабли Ост-Индской компании.

— Корабли, м-м-м. Их два. Сначала была «София», про которую я вам уже рассказал, а потом появился другой. Мы плавали в здешних водах уже лет семь-восемь, когда поползли слухи о втором корабле. Тоже корабль Ост-Индской компании, прекрасно оснащенный, со множеством пушек, но, судя по виду, старый корабль, перекроенный на новый лад. Примерно в то же время «София» пропала, словно в воду канула. Но кораблекрушения не было. Второй корабль взял на себя обязанности первого,, и это было впечатляюще. Не знаю, кто им управляет, но кажется, что эти моря известны ему лучше, чем всем нам, вместе взятым. Этот чертов капитан водит судно, что твой аргонавт.