Словарный запас

Вот они пусть и маршируют сколько влезет. Все равно ведь ничего не встанет.

[Оппозиция]

Визги и брызги

Вы заметили, что с некоторых пор в публицистике державного, если можно так выразиться, направления невероятно расплодилось слово «визг» и все возможные производные от него? Дался им что-то этот «визг». Визжат, разумеется, не авторы этой самой публицистики. Они-то как раз разговаривают уверенным семинаристским баском, разговаривают степенно и неторопливо, прихлебывая чаек, попыхивая трубкой, поглаживая бороду и держа протяжные поучительные паузы. Они разговаривают как власть имущие, а не как книжники и фарисеи. Визжат, разумеется, их оппоненты, и еще как визжат. Они, эти наймиты и приспешники, чуть что не по нутру «их хозяевам», оглашают окрестности «истошными воплями». «Легко представить себе, какой истерический визг сейчас поднимут «общечеловеки» по поводу всего лишь робкой попытки властей навести элементарный порядок». Так или примерно так начинается, как, впрочем, и заканчивается, то или иное программное выступление того или иного государственничествующего литератора-полемиста.

Откуда, из какого прекрасного далека донеслись до них эти самые «визги»? Не знаю, кому как, но мне-то хорошо известно, откуда. Из советской прессы, разумеется. В ней, в советской прессе, тоже беспрерывно кто-нибудь визжал. Там визжали, например, адепты якобы свободного мира по поводу якобы нарушений якобы прав якобы человека в нашей великой стране. Визжали конгрессмены и сионисты. Визжали отдельные лица и целые организации. Визжали все те же приспешники и наймиты. Визжали «вражеские радиостанции». Ох, как визжали «вражеские радиостанции»! Перевизжать их, да и то не всегда, удавалось лишь гэбэшным глушилкам. В передовых статьях партийных газет враги всех мастей то бряцали, то визжали. А на карикатурах в тех же газетах они брызгали обильной слюной и тянули загребущие руки-крюки к огромному жирному пятну на географической карте. Пятно называлось СССР.

Впрочем, что нам были какие-то ихние визги и брызги? Великий Советский Союз, зажав уши и увертываясь от слюней, уверенно двигался вперед к окончательному решению всех и всяческих вопросов, пока вдруг в одночасье не развалился сам собой, немало изумив этим весь мир и прежде всего самого себя.

Но это, так сказать, история вопроса. Речь не об этом. Интересно, «откуда в этой графинечке», как высказался однажды по другому, впрочем, поводу Лев Толстой, откуда, короче говоря, в несложных головах агитаторов нового призыва возник и зацвел этот самый агитпроповский «визг»?

Откуда? Они же ничего этого не помнят, как не помнят они вообще ничего. Они же пребывают в блаженной уверенности, что история отечества состоит всего лишь из двух основополагающих этапов: первый срок президента Путина и второй срок президента Путина.

Да и это не столь уж важно. Важно вот что. Дело в том, что некоторый визг и на самом деле имеет место. Да, это правда: риторическое поведение оппозиции бывает иногда нервным и крикливым. Систематически истребляя или развращая цивилизованную оппозицию, оперирующую взвешенными категориями, оппозицию, стремящуюся и умеющую говорить с властью на общедоступном языке и находиться с ней в состоянии равноправного диалога, власть сама плодит маргиналов. Готов согласиться с тем, что натужная, крикливая, неопрятная оппозиция столь же глупа и неприятна, как респектабельная, самодовольная, лоснящаяся любовь к начальству. Впрочем, нет, не так. Глупа так же. Неприятна так же. Но в гораздо меньшей степени опасна для душевного здоровья общества.

Согласен: когда пронзительно визжат, особенно над ухом, — это не всегда приятно. Как правило, не очень музыкально кричат, например, те, кого насилуют в темном переулке. Да, приходится признать: насилуемые не всегда ведут себя элегантно, ибо не всем, увы, дано в соответствии с классическим анекдотом расслабиться и постараться получить удовольствие. Некоторые визжат и царапаются. Да и выглядят они, прямо скажем, так себе — оборванные, растрепанные. Смотреть противно. Особо тонкие натуры не выдерживают такого безобразного зрелища и ускоряют шаги. А находятся натуры впечатлительные до такой степени, что могут сгоряча и пристрелить. А чего? Развизжались тут, понимаешь.

[Особый путь]

О самобытности

Давно замечено, что, когда наши руководящие господа-товарищи затевают те или иные запретительно-репрессивные пакости, их резко пробивает на всемирную отзывчивость и они чуть что норовят кивнуть на мировой опыт. Вот в Европе, говорят они, за такие дела вам такой бы штрафчик выписали, что о-го-го. А в вашей, говорят, любимой Америке таких, как вы, так по судам бы затаскали, что не дай вам бог. А если кто-нибудь из наиболее бестактных начнет вякать что-нибудь в том духе, что мировой опыт вовсе не ограничивается запретительными или карательными функциями и что есть еще на свете всякие такие штуки, как, например, права личности или еще какие-нибудь подобные глупости, то тут же выясняется, что у нас особый путь и нечего нас учить — на себя бы лучше посмотрели, товарищи волки.

У нас особый путь, и спорить с этим бессмысленно. Мы самобытны и оригинальны до изумления. А остальные — нет. Посмотрите сами: ну все же на одно лицо — что финны, что японцы, что итальянцы, что поляки, что грузины. Не отличишь. Поэтому нам все завидуют. Ну, и недолюбливают, ясное дело. И мечтают погубить — кто явно, кто тайно. Когда было такое, чтобы глобализованная посредственность и унифицированная серость не ополчалась бы на все яркое, самобытное и особенное? Никогда такого не было.

Вот и приходится веками держать круговую оборону против агрессивного напора мировой истории и огрызаться время от времени на манер самобытной советской официантки: «Вас много, я одна». «Одна ты на свете! Одна ты такая», — в унисон упомянутой официантке сообщает своей родине самобытнейший поэт Сергей Михалков в одном из своих вдохновенных гимнов, последнем на данный исторический отрезок.

Все у нас особенное. И даже патриотизм, принимающий подчас форму иррациональной любви к географической карте, тоже какой-то особенный. Вот прямо на днях я обнаружил на мусорном контейнере огромную, выполненную масляной краской надпись. Надпись была такая: «Курилы наши». Главное тут, разумеется, не само проявление бурного патриотического восторга, а с безукоризненной точностью выбранное пространство его репрезентации.

И вера особенная. Об этом лучше всего — у Лескова:

— Вы, — говорят англичане, — нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.

— Евангелие, — отвечает левша, — действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее.

И вот еще о самобытности. Пару лет тому назад перед входом в аптеку я увидел сидевшего на маленькой скамейке мужичка. В ногах у мужичка валялась потрепанная бесформенная кошелка, из которой торчали какие-то трубки и железяки. На шее его висел кусок картона. На куске была бесконечно интригующая надпись: «Изличаю все болезни и гимарой срочно». Публика, впрочем, обидно игнорируя безусловную самобытность и вселенскую универсальность этого культурного героя, шла все же в заурядную и вовсе не самобытную аптеку.

[Память]

Сбоку бантик

«Выхожу я из метро, — рассказывает мой приятель, — и вижу: стоят какие-то в форменных маечках, ну, какие-то очередные «наши-из-параши» и раздают эти самые ленточки — ну, ты знаешь, которые у некоторых на машинах висят. Кто-то не глядя берет и кладет в карман. Кто-то куда-то прицепляет. И вот я слышу вдруг до боли знакомый диалог, даже не сразу вспоминаю, где я его слышал. Потом до меня доходит, что это же почти буквально «Собачье сердце». А диалог такой. Какому-то дядьке средних лет суют они эту ленточку. А он говорит: «Нет, спасибо, не надо». — «А почему это вы не возьмете?» — спрашивают у него с некоторым таким нажимом. «Не хочу», — говорит. «Вы что, не чтите память о погибших в войне?» — «Очень чту». — «А почему же не хотите взять?» — «Да просто не хочу». И пошел себе.

Потом сразу же выходит из метро пожилой дядька. Они и к нему — с ленточкой. А он спокойно так, дружелюбно и вместе с тем назидательно, говорит: «Молодые люди, орден с такой ленточкой у меня уже есть. С сорок четвертого года. А чужого мне не надо». Прекрасный старик.

Прекрасный старик и прекрасная история. Правильная.

Принято считать, что праздник Девятое мая — едва ли единственный из дошедших с советских лет праздников, чья историческая, эмоциональная и нравственная легитимность не оспаривается никем. Принято считать, что Война и Победа — это чуть ли не единственное, что сплачивает распоротое по всем болевым швам общество. Что это единственное, к чему люди разных возрастов, социальных групп и социально- культурных ориентаций относятся одинаково и однозначно.