Слово дворянина
Шрифт:
Встал Яков, бабки послушавшись, хоть Дуняша за него руками цеплялась, от себя не пуская.
— Ты брось это, девка! — прикрикнула на нее сердито бабка. — Тебе не о муже — о дите ныне думать надобно! Да тужиться, дабы его из нутра своего выкинуть!
Тужится Дуняша, кричит, да уж не только по-русски, но и по-персиянски тоже, вперемешку слова путая.
— Ой, боже мой — спаси и помилуй!..
Да видно, отвернулся бог от Дуни, измену ей не простив, отчего она криком исходит.
— Ой, худо мне, ой, мамочка моя, — помилосердствуйте!.. И слышат крики ее Карл с
Невмоготу им слышать плач, стоны и мольбы Дуняши.
Но вдруг стих крик, да вместо него иной прорезался — тихий, писклявый, детский.
— Уф!.. — сказал облегченно Яков.
— Слава богу! — перекрестился истово Карл. — Разродилась-таки сердешная!
Тут бабка-повитуха из-за двери вышла. Сказала:
— Вышло дите...
— Ну?!
— Малец у вас!
Улыбнулись разом Карл и сын его Яков — наследник у них, что герб их унаследует и фамилию их продолжит и дело!
Мальчик!
Сын!
И внук!
Радуются они, да не радуется отчего-то повитуха, пальцем их к себе маня.
Приблизились к ней Карл с Яковом.
Перекрестилась повитуха, на иконы глядя, да молвила:
— Дите крепкое народилось, да как вынули его — закричало сразу и ножками бойко засучило, что знак добрый! А девка-то плоха — кровь с нее течет так, что ничем не унять. Как бы худа не было!
Услышав такое, бросился Яков в дверь.
А за ним, поспешая, Карл.
Лежит Дуняша, по кровати разбросавшись, сама вся мокрая и бледная как смерть. А над ней, склонясь, суетятся девки, простыни прикладывая, кои вскорости кровью набухают, черными от нее становясь. И как несут они их, с них на пол черным же капает!
Упал Яков на колени пред Дуней своей, за руку схватил да целовать ее стал.
А та на него не смотрит, но, голову выворачивая да с подушки подымая, силится дите свое углядеть, что теперь в корыте обмывают.
— Как же так? — шепчет, боится Яков.
— То дело обычное, — отвечает ему ко всему привычная повитуха. — Одна баба, хоть простолюдинка, десять ребятишек выносит да родит, а другая, хоть и из господ, а и одним не разродится, померев!
— Да неужто сделать ничего нельзя? — вскричал Яков.
— На все воля божья, — ответила повитуха. — Угодно ему будет — жива останется. А нет — к себе ее призовет!
И слышит Яков, будто зовет его к себе Дуняша. Приблизился он к ней.
— Не забижай сыночка нашего! — просит она. — Да назови его в честь отца моего Федором! А коли новую жену в дом приведешь, что станет для него мачехой, то пусть она любит его как родного!
Заплакал Яков, хоть обещал ей просьбу ее исполнить.
И боле Дуня уж ничего не сказала, вовсе ослабев и от того чувств лишившись. Но хоть лишилась она чувств, да только руку Якова не отпустила до самого своего конца!
И, держа его, бормотала что-то по-русски и персиянски и хоть всех слов расслышать было нельзя, но понял Яков и Карл тоже, что говорит она про шаха, у коего наложницей была, и про подарок его, который от всех несчастий должен был ее уберечь силой своей волшебной, да не уберег, ибо отдан был помимо
воли ее, через что принес ей погибель!..Неужто и впрямь — заколдованы были те камни, и оттого лишь она жизни лишается, что без защиты их осталась?!
Забилась Дуняша, закричала, захрипела да, изогнувшись станом своим, померла, на подушки тихо опустившись.
Упал Яков в изголовье ее, и зарыдал навзрыд, и стал целовать мертвое лицо ее, судьбу свою кляня и уж ничему не радуясь — ни жизни своей, ни наследнику — ибо потерял самое дорогое, что было у него, — ненаглядную свою Дуняшу!
И стоял над ним его отец Карл, и хоть не плакал, хоть терпел, ибо не подобает старому вояке, что тысячи смертей повидал, да сам не одного ворога сгубил, слезы на волю пущать — все ж таки хмурился, хлюпал носом и вздрагивал плечами. И глядя на мертвое лицо Дуни, вспомнил отчего-то милую свою Аксинью, что была столь же молодой, да из-за любви к нему в реке Яузе утопилась...
Схоронили Дуняшу... Да выбрали место ей на кладбище подле жены Карла и матери Якова — Аксиньи, куда уж вместе теперь ходить стали, каждый свою любовь вспоминая и оплакивая.
Так не стало Дуни... Но хоть не стало ее, да продолжился ею род Густава Фирлефанца, ювелира из Амстердама, коего царь Петр на рентерею поставил, да через то, хоть сам о том не ведал, всех предков его накрепко к ней привязал!..
Послесловие
Ну вот и дождались!.
За окном тихо, хлопьями падал снег, нарастая пышным сугробом на подоконнике. Да по другую сторону стекла был такой же точно, хоть и рукотворный, сугроб из ватина, коим от холодов прокладывались рамы.
— Тихо-то как! — удивленно сказал Мишель, заглядывая в темные стекла.
Хоть на самом деле не было тихо, хоть где-то слышались редкие, похожие на сухие щелчки и уж привычные для слуха винтовочные выстрелы. Но, может, это кто всего лишь от радости стрельбу учинил. Во что хотелось верить...
Когда-то Мишель ждал этого дня боле всех других.
Ждал, что вот отец отворит дверь, и дворник, стряхивая с ног и шапки снег, занесет в прихожую елку, которая будет пахнуть лесом, морозом и скорым праздником. И всю ночь он не будет смыкать глаз, с нетерпением ожидая утра, когда они достанут из кладовки коробку с украшениями. И как наступит утро, маменька позовет няню и кухарку, и станут они все вместе наряжать елку шарами и ватными фигурками и привязывать к веткам маленькие подсвечники, куда втыкать тонкие восковые свечки.
А потом наступит ночь, и он будет стоять подле окна, прижимаясь лбом к холодному стеклу, глядя во все глаза, дабы не пропустить, увидеть, откуда придет новый год. И батюшка с матушкой будут, посмеиваясь и переглядываясь, стоять подле него и тоже глядеть в темноту, и обязательно увидят, как летит мимо окошек старый год и его догоняет новый, и станут ему на него указывать, а он, как всегда, не успеет ничего разглядеть и оттого обидится и станет плакать...
— Что там? — тихо спросила Мишеля незаметно подошедшая к нему сзади Анна, трогая его за плечо.