Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты (др. изд.)

Потап бухнулся в ноги фельдмаршалу и зарыдал от счастья.

– Дурак! Чего ревешь? Больше ста пушек чугунных, кои я в Перекопе взял, на Руси не двадцать рублев стоят… Иди с богом!

– Куда идти мне, господин ласковый?

– А куда хочешь… Иди… женись… расти детей.

Потап вскинул на плечо тощенькую котомку:

– Век не забуду милости вашей. Первенца, коли родится, назову по вас – Петром… Будет он Петром Потаповичем Полоновым, а с такими-то деньгами я в торговлю московскую ударюсь…

И ушел. Но недалеко. Степной шлях уперся в карантин. Вдоль кордона был ров копан. Денно и нощно костры тут горели.

– Раздевайся, – сказали и одежонку его сожгли.

Трясли котомку. Деньги в котел с уксусом бросили.

– Вернете ли? – ужаснулся Потап.

Тут ему по шее дали и засунули в землянку. Одели в дранину с чужого плеча. Деньги потом вернули не все, конечно: товар такой, что к рукам целовальников липнет. Пас тоже вымок в уксусе, вонял, лист гербовый покоробился. Каждый час входил в землянку солдат с горящим кустом можжевельника и чадил вокруг.

– Нюхай! – орал он Потапу. – Нюхай, черт такой… Вдохни глубже – так, чтобы дым у тебя ажно из заду выбежал…

На караульне, где черный флаг висел, спросил Потап:

– Никак в разум я не возьму, от чего лечат меня?

– Не твое дело, – отвечали карантинщики. – Скажи спасибо, что не сожгли тебя вместе с деньгами твоими…

Потап притих. Сидел и робко ждал, когда выпустят.

Выпустили, и он пошагал радуясь: «Ныне я человек вполне свободный…» На дневках клал пас под себя, чтобы выровнялся лист гербовый. Всюду воняло уксусом. Он шел домой – на Москву.

Глава пятнадцатая

С мрачным видом Миних выслушал доклад о движении чумного поветрия, которое медленно ползло на Украину от Бессарабии.

– Карантинами зажать язву эту, – распорядился он. – До сел украинских не допускать ее, ибо хохлы хотя и лениво ездят, но далеко. А дабы войска от чумы обезопасить, пойдем на татар через Речь Посполитую, и в нарушении границ беру грех на себя…

С юга нехорошие вести приходили. Очаков был уже осажден турками, но гарнизон его держался молодецки. Средь трупов павших воинов в Очакове уже зашевелилась чума. Миних издалека, рукою повелительной, швырял на укрепление Очакова свежие толпы новобранцев. Они уходили туда, как сухие дрова в жаркую печку – тут же в одночасье сгорали… Перед самым походом в ставку прибыл лейб-медик царицы Иоганн Бернгард Фишер, и фельдмаршал заявил ему сердито:

– Я здоров, как бык… Но кто мне скажет из ученых мира сего, каковым способом оградить армию от поветрия чумного?

– Никто ответа не даст вашему сиятельству. Чума – наказанье свыше. Едино, что посоветую: пусть солдаты от мертвецов ничего, даже нитки, не берут… Также полезно амулеты носить!

– А где я сыщу столько амулетов для великой армии?

– Медицинская коллегия наша, вкупе с Синодом святейшим, уже озабочена этим достаточно…

Московская школа врачей опустела в этом году – преподаватели отъехали к армии. В столице, в Москве, в Воронеже и в Лубнах уже пришли в движение давильни заводские. Тяжелые кувалды прессов рушились вниз со сводов цеховых, плюща слитки бронзовые. Из-под давилен выскакивали горячие, как блины со сковородки, кругляши амулетов с изображением креста. Больше ста тысяч медалей амулетных для ношения их на груди поспешно отвезли к армии. Амулеты раздавали воинам бесплатно (во славу божию) через лекарей, через пастырей войсковых. Врачи дураками не были и знали, что крестом животворящим от чумы армию не спасти. Но писали они лукаво, мол, «употребление их для бодрости и надежды, которую оныя люди к тому иметь будут, в таком поветрии весьма имеет быть полезно».

В самый канун похода Миних велел:

– Господам офицерам приказываю вечером солдат своих от порток избавить, чтобы у голых проверить – нет ли у кого бубонов в паху. Подозрительных тащить на досмотр врачебный…

Нашли одного такого – потащили. Плакал он, убивался. И болтался на шее несчастного жалкий амулетик с крестом.

– Панталон толой! – велел архиятер Фишер, присев на корточки; осмотрел бубон, похожий на сливу, дождем обмытую, и сказал Миниху, что страшного пока ничего нет: это болезнь французская, которая и в степях ногайских часто случается.

Солдат в клятве целовал крест на амулете своем:

– Как пред Христом сущим, говорю – не был я во Франции этой, и гоните меня туда – не поеду… Мы же воронежские!

Но речь его была трудная, как у людей, выпивших много вина. К вечеру от умер. Тело его покрылось темными пятнами. Солдата сожгли вместе с ружьем его и амулет тоже в костер забросили.

– Цума! – точно определил Кондоиди…

Но война властно диктовала войскам свою волю. Миних вышел из шатра, тут ему поднесли большой кубок с венгерским вином:

– За викторию славную… Вперед – на Бендеры!

Армия тронулась, звонко бренча амулетами, словно медалями. Казалось, все давно уже герои и все участники кампании награждены заранее. В степи на армию навалились снотворные запахи конопляников, и ароматы дичайшие клонили в сон ветеранов, как в могилу бездонную… Жестко и сухо стучали барабаны. Из густой травы вторили им беспечные кузнечики.

* * *

108 000 русских воинов из легиона графа Миниха, взломав чужие рубежи, двинулись через земли польские на Бендеры…

На Бендеры шли они в году этом! Австрийская армия застряла у стен Белграда сербского, и там ее громили турки безжалостно. Теперь Миних торопился сам, подгонял и армию, дабы Австрия не вышла из войны, оставя Россию в полном одиночестве… Срочно нужна победа, а Турция – враг опасный, живучий, стоглавый, сторукий. В ее мохнатых паучьих лапах сверкают многие тысячи кривых ятаганов. Она плывет в море Черном кораблями черными, просмоленными…

Миних ни в какие амулеты, конечно, не верил. Еще с юных лет, когда он жил в Париже, носил на груди кожаный крест с куском камфары, запах которой должен отгонять все хворобы и несчастья рока. Не болея сам, фельдмаршал не признавал права болеть и другим. Войска шли через цветущую Подолию, когда с пышной свитой явился в лагерь коронный гетман Речи Посполитой граф Щенсны-Потоцкий.

– Известно ли фельдмаршалу, – спросил он, раздуваясь от гнева, – что армия его идет по землям нейтральной Польши?

– Да, известно. Но сам неприятель, вступивший на земли польские, чтобы напасть на нас, и указал нам этот путь…

Потоцкий в разговоре из седла не вылез. Поникла седая голова Щенсного, обвисли усы шляхетские на груди, крытой панцирем.

– Горе нам! – возвестил он. – Польша великая стала как проходной двор на окраине. Кто хочет, тот и шляется чрез нее! Прошу вас ласково, маршал, чтобы солдаты ваши поляков не обидели.

– Мы уйдем, – обещал Миних, – не тронув ни единой вишни в садах польских, мы даже оставим вам кое-что… вот увидите!

Слова его оказались пророческими. Не было раньше дезертирства, так теперь началось. Миних оставил на Подолии немало беглецов, и поляки дружно приняли их «до своего корыту». Вековечная вражда Москвы с Варшавой никак не задевала сердец народов братских, соседских. Драгун полка Миниха подымал теперь пашню польскую, как на родной Рязанщине, пекла ему оладьи черноглазая Зоська. Дело это житейское – дело любовное. Убежали – значит здесь больше понравилось.