Слово и событие. Писатель и литература (сборник)
Шрифт:
Мы знаем то, что в нем сказано. Иоанн Дамаскин в «Точном изложении православной веры» (М., 1992, с. 3): «Всё, что предали нам закон и пророки, апостолы и евангелисты, мы принимаем… а выше того ничего не испытуем»; знаем о Троице то, что сказано в Символе веры и как там сказано, а «что есть существо Божие, или как Он есть во всём, или каким образом Единородный Сын и Бог, уничижив Себя, соделался человеком из девственных кровей, т. е. иным, сверхъестественным законом, или как Он ходил по водам немокрыми ногами, того мы не знаем и изречь не можем. Итак, мы не можем ни сказать чего-либо о Боге, ни даже подумать [!], кроме того, что самим Богом нам изречено, сказано или открыто в Божественных Писаниях Ветхого и Нового Завета» (с. 4–5). Надо всё-таки знать свою меру. Мы с нашим умом существуем недолго, а божественное слово жило, живет и будет стоять. И мы в своем праве, когда повторяем его, и правы, когда смеемся над отвергающими, объявляющими там что то нелепостью, находящими противоречия. Они будут тысячу лет опровергать, но вечно останется: Спаситель ходил по водам немокрыми ногами. Ходил.
И всё же. Чтобы
Пусть такие опасения пройдут в нашей голове. И пусть они заставят вспомнить слова Спасителя в Евангелии от Матфея 15, 11: «Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из уст, оскверняет человека». В нашей Толковой Библии поясняется: никакая пища не может быть причиной духовного или религиозного осквернения. Что бы мы ни вбирали в себя, что бы вообще ни происходило с нами, нас это не грязнит само по себе. Всё зависит от того, что выйдет из уст, что и как мы будем говорить. Решит наше слово. Каким бы ядовитым ни было то, что мы вбираем, не это решает; это само по себе ничего не решает; решать будет то, что скажем мы. А со мной, если я говорю плохо, что происходит? Я гублю только самого себя, вас – не обязательно; вас я только может быть соблазняю, потому что для вас всё будет решать в сторону погибели или спасения опять то, что скажет ваш язык, не мой.
И отсюда жесткие, как я сказал, неожиданные выводы. Среди своей родной Церкви, слыша, впитывая только чистое, мы можем оказаться скверными и грязными, если из нашего сердца в наше слово выйдет из темноты зло, ложь.
Говорением, нечистым, мы губим себя – или даже, чтобы не перечислять, какое именно говорение будет нездравым, оскверняющим нас, лучше и точнее сказать так: мы губим себя и вместе с собой губим и то, что мы вобрали в себя, будь то даже божественное слово Священного писания, и его тоже губим, когда наше слово не идет от верного понимания божественного слова. Не обязательно толкования, изложения своими словами или перевода, а понимания, как мы о нем говорили цитируя О. А. Седакову, которая пишет дальше: «Но понимание, исключающее всякий перевод, – а такое и предполагалось в русском средневековье (ср. недоверие к любому «мнению» и толкованию…), – остается пониманием не в меньшей, а может, и в большей степени чем толкующее. Вопрос, на который отвечает такое понимание, то есть усвоение смысла, формулируется, вероятно, не «что это значит?», а «что из этого следует?». Такой характер понимания, строящий не параллельные ряды значений, а как бы причинно-целевые цепочки смыслов, остается актуальным для восприятия священного текста. Истолкование и некоторый «перевод», которые сообщает грамматический анализ, исполняют только коррегирующую функцию, предохраняя от построения ложных цепочек, – и не заменяют собой смысла, о котором шла речь».
Не «что это значит?» – в нашем случае верность Авраама Богу, послушность Исаака Аврааму, хождение Спасителя по водам, – а «что из этого следует?» Следует мощь и величие Бога; следует наше смирение перед Его могуществом; терпение; надежда; а главное, принятие нашего места: мы должны говорить, поступать так, чтобы не было измены той букве.
Хорошо, если кто-то опять заметил парадокс. Только что я говорил что понимание не только не равно толкованию, герменевтике, но наоборот, настоящее понимание это слежение за нашим собственным словом, не за словом Священного писания; и еще раз повторил: не должно быть измены его букве, – а между тем я как будто бы всё-таки истолковал, когда понял «входящее в уста» из 15-й главы Матфея в смысле не только пищи для живота, но и в смысле словесной пищи. Отошел я тем самым от буквы этого сочетания, «входящее в уста», истолковал его или как-то иначе?
Я не только не истолковал его, но наоборот, если бы кто-то понял это «входящее в уста» только в смысле пищи для желудка, то это было бы именно истолкование, причем плохое, суживающее, происходящее от своеволия, от нежелания знать всю букву Писания, от тайного намерения читать выборочно, выкраивая удобный себе смысл. «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф 4, 4). «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» (Мф 6, 11). Будет скверным своеволием расщепление тут хлеба для телесного пропитания и хлеба словесного. Только одно желудочное значение сделает молитву корыстным прошением материального обеспечения; только одно духовное значение, как например в латинском переводе учителя Церкви Иеронима Стридонского (ок. 342–420) supersubstantialis или в догадке одного персонажа у Лескова, что в молитве не хватает одной буквы, надо бы говорить не насущный, а надсущный, даст хромое умничающее понимание,
которое прямо ведет к тому чтобы считать хлеб причастия только символом какого-то другого «надсущного», настоящего духовного хлеба. Нет хлеб причастия не символ; и если это одно из тех мест, где о букву Писания споткнувшись разбивается мой рассудок, который не может от себя понять как хлеб может быть одновременно куплен в магазине и быть телом божества, то надо радоваться этому, а не сердиться на Писание или усилием школьного ума пытаться втиснуть мертвящую букву в какой-то удобный для нас смысл.В нашей теме понимания божественного слова главным остается то, что рассудочное осмысление, прервавшись на непостижимости буквы Писания, продолжается через смерть нашего мнения в нашей биографии, в простоте, смирении теперь уже нашего слова. И нечего бояться, что пока мы, разбившись о букву, возвращаемся так к детскому удивлению, к покою, к молчанию о смысле божественного слова, – нечего бояться что кто-то без нас у нас его возьмет, придав ему какой-то неожиданный смысл, дав например какой-то совсем новый его перевод. Никто и никогда не отнимет у нас простое присутствие бездонного божественного слова в нашей истории, и раньше земля и небо прейдут чем хотя бы одна черточка из этого слова, из одной его буковки пошатнется.
Одному из новых переводчиков Евангелия оно кажется странно – или даже не одному, но я имею в виду опубликованный впервые в 1976-м году перевод Американского библейского общества, в Предисловии к которому сказано что он сделан на современный английский язык, «стремится ясно и аккуратно установить смысл оригинального текста в словах и формах, которые широко приняты среди людей, использующих английский язык как средство общения… Цель этой Библии – дать современным читателям максимум понимания [!] со держания оригинального текста». Понимания в каком смысле? Ах опять в смысле истолкования. И вот переводчику кажется странным смысл стиха Мф 15, 19 «ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства… кражи». Школьный ум сомневается, разве сердце может выйти на улицу и убивать, красть; злые помыслы да, из сердца исходят, но под убийством наверное имеется в виду всё-таки не прямое же, соображает он, убийство, а наверное пока еще просто помыслы об убийстве. И переводчик переводит действительно так, что каждому понятно: For from his heart come the evil ideas which lead him to kill… to rob – «ибо из его сердца исходят злые идеи, которые ведут его убивать, грабить». И что грустно, один из новых переводчиков Евангелия на русский язык, священник и теперь кажется протоиерей, принимает это толкование и в журнале «Литературная учеба» помещает свой перевод с таким же изменением смысла.
Нет буква Евангелия другая, , , , , . Этот прямой смысл к счастью сохранен в славянском и синодальном переводах. Эти буквы не прейдут, потому что написаны не краской на бумаге, а, как сказал кто-то, в наших сердцах. Да, мы тайно знаем, видим в самих себе, что есть поступки сердца, которые не через «идею преступления», а сами убивают и грабят. Есть внутренние движения духа, которые убивают целый мир.
Тогда не нужны новые переводы? Но ведь те, которые у нас есть, как они ни хороши, тоже и толкующие и сужающие. Без собственного участия в божественном слове мы всё равно не обойдемся, а мы в нем участвуем между прочим и через новый перевод. Может быть, надо удерживаться от участия и просто повторять слова Писания на литургии, в хоре? Это не получится. В голосе, дикции участвует весь человек, и здесь требуется вложение внимания, усилия не меньше чем в любом другом поступке. Сбивчивое, тусклое, вялое произношение священных слов такая же измена им, если не хуже, чем спор с ними атеиста и нигилиста; в том споре может быть страсть, энергия, отчетливость, которые поднимут вялого дремлющего служителя. Хотя опять же небрежное, неискреннее произношение священного слова наверное губит одного произносящего и вовсе не обязательно соблазняет слушающего, если он не заражается той же небрежностью. Так таинства, совершаемые недостойным священником, сохраняют силу.
Верность священному слову не обязательно предполагает повторение его неизменной буквы. Царь Давид плясал перед Богом, и его пляска была угодна. Божественное слово может повернуться в слышащем и истинно понимающем любым поступком, разным деланием, возможно и таким, что никто никогда не заметит, как человек казалось бы от Церкви далекий на самом деле служит ей больше чем те, кто из нее не умеет выйти к людям и теряется, раздражается вне богослужения в миру.
Мы принимаем протестантов, католиков за их науку, дисциплину. Этого у них намного больше чем у нас. Чем мы можем послужить, называющие себя православными? Самомнением, самоправедностью, горделивым чувством что мы одни ходим в истине, а все остальные хуже нас? Нет, мы можем принести от себя только одно, чем мы богаты: понимание божественного слова такое, о каком я говорю, не сбивающееся от непонимания, остающееся в чистоте принятия неповрежденной буквы. Мы не будем докапываться во что бы то ни стало до «содержания» методами научного исследования – не от презрения к науке, а наоборот от уважения к тому, как в своей чистоте она показывает неприступность божественного слова. Мы не будем спешить редактировать то, в чем ни одну черточку изменить нельзя. Мы можем привнести от себя широту умения оставить слово как оно есть, не трогать его. Такое понимание священного слова – вот что мы можем хранить.
Россию можно назвать библейской страной. Наш язык с самого начала больше связан священным словом, больше тонет в нем чем немецкий и романские языки. Это видно еще и теперь в нашем отношении к печатному слову, к официальному заявлению, к сообщению по телевизору. Мы незаметно для себя готовы, исподволь расположены слышать в слове его божественное основание. Голое человеческое слово для нас менее авторитетно чем во многих других странах; сказанное только от своего лица, оно у нас не очень звучит. Авторитетная инстанция у нас может быть очень расплывчатой, но слово должно быть серьезным, и если мы этого не ощущаем, то позволяем себе ложь.