Слово о Родине (сборник)

Станица Вешенская. 4 августа 1961 г.

Величайший подвиг (О полете второго космонавта Германа Титова)

Наверное, как и каждый советский гражданин, делю свое глубочайшее восхищение подвигом Титова на две равные доли: и Герману Титову низкий поклон и всем тем, кто создал космический корабль. А разве можно не склонить еще ниже голову перед партией, которая вырастила и растит столь блистательную плеяду космонавтов, ученых, конструкторов и рабочих, чья творческая мысль, чьи золотые руки умельцев поистине дороже любого золота! И как же хорошо, что в эти минуты страна, правительство, Москва торжественно чествуют верного сына Родины, а вечером родная Армия как бы подчеркнет это чествование громовыми раскатами своих прославленных орудий!

9 августа 1961 г.

По-отцовски крепко обнимаю (О полете в космос Валентины Терешковой и Валерия Быковского)

Понимаю, что мое высказывание в этот торжественный день будет звучать диссонансом. Но что я с собой могу поделать: мой пожилой возраст и несколько консервативный склад ума до последних дней заставляли меня думать, что мы, мужчины, являлись и «властителями дум», и воинами и что мы вообще в этом подлунном мире — соль земли. А что же получается сейчас? Женщина в космосе? Ну, как хотите, это непостижимо! Это противоречит всем моим устоявшимся воззрениям на мир и его возможности. Я с радостью бы обнимал Валерия Быковского за его подвиг, но на то он и мужчина, чтобы совершать подвиги, но совершенно иначе обстоит дело с Валентиной Владимировной Терешковой… Теперь ей посыплются тысячи предложений руки и сердца, но я, несущий крест супружеской жизни сорок лет, не смогу ей предложить ни руки, ни сердца, а по-отцовски крепко обнимаю ее и желаю всего самого доброго в жизни. И, само собой разумеется, обнимаю и целую дорогого Валерия Федоровича Быковского.

1963

На счастье и радость всего трудового человечества

[текст отсутствует]

С честью послужить народу

(Выступление на сессии Всеевропейского сообщества писателей)

Мне выпала высокая честь приветствовать вас, именитых писателей Европы, от имени Союза совете писателей и пожелать вам успеха в работе совещания.

Здесь, за исключением дам я вижу по преимуществу пожилых мужчин — писателей, критиков, безусловно обремененных и житейским и литературным опытом. Так не будем же наивными: этой высокой чести — первому приветствовать вас — я удостоен не из уважения к моим сединам, не из признания моих литературных заслуг, а потому, что мой друг Алеша Сурков и остальные руководящие деятели из Союза советских писателей знают меня как задиристого полемиста, вот они и решили: «Дадим Шолохову слово первому из советских писателей — он поприветствует дорогих гостей, а потом ему будет неудобно выступать с критическими замечаниями по их выступлениям…»

Дипломатия сработала и тут! Но это отвечает и моим настроениям: гораздо легче говорить человеку приятные вещи, чем неприятные. Но все же я хотел бы оставить за собой право выступить, если на этом совещании начнут строгать доски и готовить гроб для того, чтобы похоронить роман.

Лично для меня вопрос о том, «быть или не быть роману», не стоит, так же как перед крестьянином не может стать вопрос — сеять или не сеять хлеб.

Вопрос может быть поставлен в такой плоскости: «Как сеять и как вырастить урожай получше?» Точно так же и для меня, как романиста, может возникнуть вопрос: как получше сделать роман, чтобы он с честью послужил моему народу, моим читателям? Но об этом мы начнем разговор уже в деловой части совещания.

Мы начинаем совещание в знаменательный день. Сегодня в Москве будет подписан Договор о запрещении ядерных испытаний. И мне думается: «Большие политические деятели и дипломаты договорились. Неужели мы, писатели, не договоримся, как лучше служить своим искусством человеку, делу мира? Нам будет просто стыдно перед нашими читателями. Надо найти общий язык, и он наверняка будет найден!»

Мы, советские писатели, встречаем вас, дорогих гостей, с открытой душой и широким русским гостеприимством. Для нашей работы созданы все условия. Хорошо, что совещание проходит в Ленинграде. Здесь прохладнее, чем в Москве. Но если полемика примет слишком пылкий характер, то мы можем перенести совещание, скажем, в Архангельск или Мурманск. Словом, в любое место, лишь бы наш разговор о романе был степенным, рассудительным и дал хорошие результаты.

Мы надеемся, что совещание будет полезным, а ваше пребывание в нашей стране приятным.

1963

Пограничная Камчатка

[текст отсутствует]

Судьба человека

Евгении Григорьевне Левицкой

члену КПСС с 1903 года

Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.

В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. И расстояние небольшое — всего лишь около шестидесяти километров, — но одолеть их оказалось не так-то просто. Мы с товарищем выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей, в струну натягивая постромки, еле тащила тяжелую бричку. Колеса по самую ступицу проваливались в отсыревший, перемешанный со снегом и льдом песок, и через час на лошадиных боках и стегнах, под тонкими ремнями шлеек, уже показались белые пышные хлопья мыла, а в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.

Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком. Под сапогами хлюпал размокший снег, идти было тяжело, но по обочинам дороги все еще держался хрустально поблескивавший на солнце ледок, и там пробираться было еще труднее. Только часов через шесть покрыли расстояние в тридцать километров, подъехали к переправе через речку Еланку.

Небольшая, местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского в заболоченной, поросшей ольхами пойме разлилась на целый километр. Переправляться надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не больше трех человек. Мы отпустили лошадей. На той стороне в колхозном сарае нас ожидал старенький, видавший виды «виллис», оставленный там еще зимою. Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку. Товарищ с вещами остался на берегу. Едва отчалили, как из прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не доехали. Через час мы были на той стороне Еланки. Шофер пригнал из хутора машину, подошел к лодке и сказал, берясь за весло:

— Если это проклятое корыто не развалится на воде, — часа через два приедем, раньше не ждите.

Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина, какая бывает в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны. От воды тянуло сыростью, терпкой горечью гниющей ольхи, а с дальних прихоперских степей, тонувших в сиреневой дымке тумана, легкий ветерок нес извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли.

Неподалеку, на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на него, хотел закурить, но, сунув руку в правый карман ватной стеганки, к великому огорчению, обнаружил, что пачка «Беломора» совершенно размокла. Во время переправы волна хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда мне некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать воду, чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно извлек из кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать на плетне влажные, побуревшие папиросы.

Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками.

Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:

— Здорово, браток!

— Здравствуй. — Я пожал протянутую мне большую, черствую руку.

Мужчина наклонился к мальчику, сказал:

— Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет.