Слово

Гудошников насупился:

— Не рано ли, говорю, человек в космос полетел?.. На земле-то еще путем жить не научились. На земле ему еще пусто и холодно, как в космосе… Собаки вон одолевают…

Аронов хотел было возразить, но неожиданно столкнулся взглядом с Гудошниковым. В глазах Никиты Евсеевича таилась ртутная тяжесть, словно его клонило в сон: подрагивали веки, черно поблескивали зрачки, — и не спать для него было мучительно. «Да здоров ли он?» — с испугом подумал Аронов и зашевелился. А Гудошников, резко оттолкнувшись от кресла, вскочил и, далеко выбрасывая протез, кинулся к ковру с оленями. Громыхнула обитая жестью дверь, забренчали ключи…

Хранитель отдела знал, что есть за этой дверью. Тогда, двенадцать лет тому назад, он был вхож не только в дом Гудошникова, но и в эту комнатку, в боковушку, плотно заставленную книжными шкафами. Правда, и тогда — помнил Аронов — Никита Евсеевич не больно-то доверял ему, и если уж впускал в свое хранилище, то непременно стоял за спиной. Хорошо, что ключи от шкафов (опять же наследство профессора) были давно утеряны и можно было открыть любую дверцу, взять в руки книгу, посмотреть, полистать. Гудошников при этом молчал: книги говорили сами за себя…

В боковушке хранилось собрание книг: около семисот рукописных и старопечатных фолиантов. Впрочем, эта цифра была приблизительной, устаревшей. Она стала известной еще в пятидесятом году, когда одной из аспиранток университета удалось расположить к себе неприступного Никиту Страстного и две недели — по два часа в день — работать с собранием книг. Через две недели Гудошников застал аспирантку за составлением каталога рукописей пятнадцатого века, что строго-настрого запрещалось договоренностью, и выгнал ее, отобрав все записи. С тех пор ни одна нога научного работника не ступала за порог заветной двери, хотя говорили, Никита Евсеевич с неожиданным удовольствием распахивает ее перед гостями, далекими от науки и древнерусской литературы. То, слышно, пустил кого-то из министерства, то школьного учителя истории, а то и вовсе — иностранца. А собрание Гудошникова наверняка с той поры выросло, поскольку он каждый год надолго уезжал в старообрядческие скиты и, опять же по слухам, привозил оттуда вещи редчайшие и удивительные.

Никита Евсеевич запер дверь и, несколько успокоенный, сел за стол.

— Ну, — сказал он, — не ты ли теперь в космос собрался?

— В скиты я собрался, Никита Евсеич, — решительно ответил Аронов. — Потому и к тебе пришел.

Гудошников прищурился. Поднятые брови застыли в изломе, подпирая крупные складки на лбу.

— Мы с университетом развертываем программу… — продолжал было Аронов, но вдруг поправился: — Это, конечно, громко сказано… Но уже деньги отпустили, готовим первую экспедицию. Едем пока вдвоем: я и девушка с кафедры…

— Благословляю, — перебил его Гудошников сухо и без интереса.

— Спасибо… Но я не за этим пришел, — проронил Аронов.

— А за чем же еще?! — неожиданно взорвался Никита Страстный. — На что я еще вам нужен?.. Ну и езжайте себе на здоровье, коли собрались! Ищите, спасайте. Вы же ездили в Поморье, мешками книги привозили. Отправляйтесь теперь в скиты. Обходились без меня, и сейчас обойдетесь… Как только совести хватило прийти! Забыл, как ты мне на Дальнем Востоке все дело испортил? Думаешь, время прошло, так я простил?.. Нет, не простил… Надо же! Вспомнил, пришел!

Гнев Никиты Евсеевича прошел так же быстро, как и начался. Через секунду Гудошников уже безразлично смотрел перед собой, лишь тяжелые веки его подрагивали, словно он боролся со сном. Перед Ароновым сидел усталый, дремлющий старик, вынужденный торчать тут и вести неинтересную беседу. И вот такое его состояние как раз насторожило хранителя. Если бы Гудошников сейчас орал, стучал протезом и метался по комнате — все это было бы нормальным. Его стоило только завести, а унять не уймешь, пока сам не успокоится. Не зря же его звали Никитой Страстным. Собираясь к нему, Аронов готовился именно к такому приему. Тем более был слух, что к старости Гудошников сделался еще ворчливее и неуживчивее. Однако хранитель знал маленький секрет, как обуздать крутой нрав Никиты Страстного, — покаяться. После этого, правда, не сразу, но все-таки тот оттаивал и снисходил.

— Вспомнили, Никита Евсеич, — осторожно сказал Аронов. — Вспомнили, что ты незлопамятный.

— Да нет, злопамятный я, — тихо промолвил Гудошников. — Все зло, что мне сотворили, помню. Ничего не забыл. И тебя… тоже не забыл. Хватит крутить, говори, что надо.

— Материалы по скитам, — сказал Аронов и, почуяв приступ одышки, стал дышать носом, однако при этом получалось, будто говорит он сквозь зубы: — Мы не знаем, куда ехать, с чего начать. Если первая экспедиция будет вхолостую, на будущий год не дадут денег. Опять ходи и доказывай… Нам бы хоть затраты на экспедицию окупить.

— Ты что же, купцом теперь служишь? — Гудошников прикрыл глаза. — Или приказчиком у купца? Барыш с тебя спрашивают?

— А приходится и купцом, — прошептал Аронов, справляясь с одышкой. — Только б в самом начале дело не загубить. Скиты — не Поморье. Девушка-то эта… к местным старообрядцам пошла — на порог не пустили… Ты же в скитах свой человек, знаешь, с какого бока к ним подходить. Ты уж выручи, Никита Евсеич, помоги. На коленях прошу.

— Так становись на колени, чего сидишь?.. Падай и ползи к ногам, аки блудный сын, — пробормотал Гудошников будто сквозь сон. — Хочу поглядеть: дорога ли тебе экспедиция.

— Не издевайся, Никита Евсеич… Ты же знаешь, я перед тобой могу и на колени встать… Мы по-другому хотим работать, по новой методике. По твоей, Никита Евсеевич, как ты учил.

— По моей методике?.. Да вы хоть знаете мою методику-то? Вы хоть ее понимаете?.. А почему раньше не понимали? Я же звал вас, звал, просил, а вы? А ты, Аронов, чем мне отплатил?.. За книгами они собрались…

— Время пришло, вот и собрались, — не согласился Аронов. — Сам понимаешь, была война, разруха, голод. Сейчас вон и в космос вырвались.

— Старая песня, — отмахнулся Гудошников и наклонился к гостю. — Значит, порядок такой: народ сначала накормить, обуть-одеть, а потом уж и его прошлое спасать? Осталось ли оно, прошлое-то?.. А если и осталось?.. Время, значит, пришло… Я-то всю жизнь, дурак, не так думал. Думал, когда изба горит, надо в первую очередь образа да детишек спасать, потом уж за барахло приниматься. Испокон веков так на Руси было… А выходит, надо все по времени делать. Благодарствуйте, так бы умер — не узнал, так бы и верил…

Он говорил полушепотом, дышал в лицо Аронову, и тот ощущал желание отодвинуться или хотя бы отвернуться. В уголках пересохших губ Никиты Страстного медленно накапливалась клейкая пена. На какой-то миг Аронову показалось, что Гудошников сейчас выскажется, вымечет перед ним всю обиду и, освобожденный, откроет комнату-хранилище, выложит материалы, берите, мол, пользуйтесь моими трудами.

Однако Никита Евсеевич перевел дух и зашептал сбивчиво, не договаривая слова и фразы:

— Издеваться?.. Буду… Еще как буду. Смеяться буду. Я ждал, ох как ждал… Придете ко мне, приползете… Дай — скажете… Моя взяла… Иначе бы не пришел! Двенадцать лет не показывался… Пришел. На коленях просишь… Вы что, за дурака меня… Неужели впрямь подумал — я тебе бумаги дам?