Слово
Шрифт:
— Чай, заболел, огнем весь горишь.
— На платформе продуло, — едва слышно проронил Гудошников, ощущая тепло и покой. Сквозь прикрытые веки ему мерещился солнечный свет, хотя было пасмурно, перед глазами стояла неясная краснота, пылали щеки.
— Пойти-то есть куда? — спросил человек. — Аль не здешний?
— Из Питера я. — Никита сделал попытку встать — не вышло.
— Ойда-ко в избушку, — решительно сказал человек. — Я тебя на топчан положу.
Гудошникова завели в будку стрелочника и уложили на постель. Затем, в полусне, он что-то пил, горячее и безвкусное, кому-то отвечал
Проснулся он только утром, от лязга буферов и вагонного грохота. Подскочил, огляделся.
— Где я?
В будке пахло хлебом и печеной картошкой.
— На станции, — сказал краснолицый человек.
— А ты кто?
— Я-то? Да стрелошник я, — махнул рукой хозяин будки. — Питье тебе поспело, на-ко испей, странничек…
Никита взял из рук стрелочника солдатскую кружку, обернутую холстиной, отхлебнул. Горечь связала рот, защемило в скулах.
— Пей-пей, — подбодрил хозяин. — От лихоманки-то другого зелья и не нужно. Терпи и пей. Пропотеешь — всю хворь как рукой…
Обжигаясь, Гудошников выпил отвар и откинулся на подушку. Почувствовав некоторое облегчение, он осмотрелся. Отстегнутый протез лежал на котомке возле топчана, шинель висела в углу, рядом с хозяйской поддевкой и какой-то черной, бесформенной одеждой. Стены будки побелены, кругом чисто, убого и светло. Взгляд Никиты снова остановился на божнице.
— Ты случайно не из монахов? — спросил Гудошников. Стрелочник насторожился, брякнул посудой у печурки и, отвернувшись, вздохнул тяжело.
— Из монахов и есть… А ныне стрелошник…
— Расстрига?
— Расстригли, — бормотнул стрелочник. — Был Ипатом, в иночестве, а ныне опять Макаром Окоемовым зовут, бумагу выписали.
— Согрешил, поди? — улыбнулся Никита. — Перед Богом провинился?
— Нынче все грех творят, всех расстригают… Ох господи!
— А в каком монастыре был? — спросил Никита. — В какой крепости сидел?
— В Северьяновой обители был, — снова вздохнул Ипат-Макар. — Светлая наша обитель была, тихая. Разве что паломники-богомольцы захаживали.
— Так я иду в Северьянову обитель! — обрадовался Гудошников. — Четвертую неделю из Олонца добираюсь!
— Уж не паломник ли, часом? — поинтересовался бывший монах, и Никита уловил легкую иронию.
— Да нет, не паломник, — мирно улыбнулся Никита. — Я по другому делу.
— И то вижу — по другому… — подтвердил стрелочник и покосился на шинель. — Нынче паломники в Северьянову не ходят. — В кармане шинели, вспомнил Гудошников, лежал маузер. Значит, пока он спал, бывший инок проверил, может быть, и в котомке пошарил…
— Между прочим, по чужим карманам, Ипат… или как тебя… лазить грешно, — сухо сказал Гудошников. — Хоть в иночестве, хоть в миру.
— А как же? — не согласился стрелочник. — Должен я поглядеть, что за человека взял? На полотне подобрал? А ну, коли ты бы преставился тута? Мне потом перед властями ответ держать. За комиссара-то люто бы спросили…
— Ладно, — махнул Никита. — Спасибо, что подобрал.
— Что же я, не понимаю: хворый на рельсах упал — не бросать же его? Да еще инвалид. Мне-то все одно: комиссар не комиссар,
человек, божья тварь на железке лежит…— Слушай, Макар! — оживился Гудошников. — А есть у вас в Северьяновом иеромонах Федор?
— Был Федор, — стрелочник снял чугунок с печки, вытряхнул картошку на стол. — Был, да вот недолга…
— Умер?!
— Да живой, поди… Что ему сделается? Шестидесяти не было… Чай, тоже где-то мытарится. Не стрелошник, конечно. Это я в стрелошники попал…
— Что? У вас и иеромонахи расстригаться начали?
Бывший инок вскинул голову, покраснел еще больше и, видно, хотел ответить зло и решительно, но сдержался, тихо проронил:
— Сами обитель закрыли, теперь смеетесь…
— Разве Северьянов монастырь закрыли? — удивился Никита, приподнялся в постели и сел.
— Нынче весной и закрыли, — после паузы сообщил стрелочник. — Нас вот по округе расселили. Кто на лесоразработки угодил, кто на сплав… Девяносто душ братии было. Немощных на попечение отдали, молодым… Так и живем теперь…
Макар собрал несколько картофелин в плошку, посолил, сбоку положил горбушку хлеба и подал Гудошникову. Никита поблагодарил, однако есть не стал. Бывший чернец помолился на образа и принялся за трапезу. Ел он медленно, нежадно, задумчиво глядел куда-то мимо хворого гостя и время от времени вздыхал.
— Где же все-таки Федор сейчас? — тихо спросил Гудошников.
— Что ты спрашиваешь так? — прожевав, поинтересовался Макар. — Родня он тебе или как?
— Родня, — сказал Гудошников. — Кровная родня… Так где же он?
— Нынче все пошли родню искать, — сказал стрелочник. — Нынче токо за родню и надо держаться… Ишь ты, как вышло-то? Ты комиссар, а родня — иеромонах, тоже навроде комиссара… А где он — один Бог ведает. Игумену нашему, владыке, указ из епархии пришел в Казань подаваться. Он, вишь, дворянского роду, его на чугунку не пошлют. Везде на теплом месте будет… А Федор-то, родственник твой, с ним собирался, да что-то не взял его игумен. Отца Василия взял, а его не взял…
— Так куда же он делся? Федор? — Никита схватил протез, повертел в руках, бросил на котомку.
— Не знаю… — проронил стрелочник. — Сказывали, будто он на острове остался, с Петром, при пустой обители жить… Другие сказывали, все ж таки с владыкой в Казань подался… Не знаю. Нынче человека отыскать труд-но-о… Все перемешалось.
Никита стиснул зубы: новости обескураживали, бывший монах прав — где его теперь искать, Федора, с рукописью? Хорошо, если он на острове остался, при монастыре, а если нет?
— Нас, Божьих людей, на чугунку работать послали, — продолжал Макар. — Тут гремит все, вонь экая, огонь кругом… Ад, и только…
— Ты сам посуди, Макар, — тряхнув головой, сказал Никита. — В стране революция, наш лозунг: «Кто не работает — тот не ест!», а вы там, в монастыре, дармоедами сидели на государственной земле. Все люди работают, добывают хлеб, вы же у этих людей на шее сидели. Это не по-Божески, верно?
— Я на чужой шее никогда не сидел! — отрезал инок-стрелочник. — Я в обители работал, рыбачил круглый год, у меня коросты с рук не сходили! А ты говоришь — дармоед… И теперь свой хлеб зарабатываю, по миру не хожу и не прошу.