Слово

— Это ничего, — успокоил Кузьма, хотя вмиг пожалел вазу и обругал себя. — Зато попали метко.

Гувернантка впервые за все время рассмеялась, и от ее смеха запылало, зажгло в груди у суворовского солдата. Чтобы скрыть волнение, Кузьма принес щетку, совок и стал сметать осколки. Однако француженка отобрала у него щетку и сама принялась за дело. Кузьма отметил, что метет она умело, а значит, не ахти какая и барыня, только по разговору да по одежде. Это обстоятельство еще больше вдохновило его.

— А со шпагой — вот так! — Он пофехтовал шпагой и нанес удар воображаемому противнику. — Ну-ка, попробуй.

За шпагу она взялась смелее, махнула ею несколько раз и ткнула в стену.

— Годится, — одобрил Кузьма. — Я думаю, что до шпаг дело не дойдет. Ты, как французы придут, переговоры с ними заведешь, вроде как толмач. Надо им постой — в людскую проводим, пускай живут, пока Кутузов не приедет. Поняла?

— Да-да, — покорно сказала она. — Поняла…

— А уж если полезут — тогда… — Кузьма погрозил шпагой. — Они хоть и твои соотечественники, а мне его сиятельством добро стеречь приказано. Извольте не пугаться, если кровь прольется.

При слове «кровь» она вздрогнула и глянула на Кузьму со страхом, прижав ладони ко рту, покорно закивала. Ее пугливость нравилась Кузьме, тогда он чувствовал себя еще более храбрым и сильным, даже о хромоте забывал.

Закончив военные упражнения, Кузьма ощутил сильный голод. «Вот бы каши сейчас котелок, — помечтал он, — да сдобрить бы ее маслом…» Француженка, понимая, что обучению пришел конец, снова взялась за книги, и страх ее мгновенно исчез, глаза заискрились, заблестели.

— Я пойду на кухню кашу варить, — помаявшись от безделья и голода, сказал Кузьма. — Ты, мадемуазель, читай, читай…

Она бросила книгу и вцепилась в его халат.

— Не оставляйте меня, мсье! Я боюсь одна… Дом пустой, мертвый…

— Тогда пошли со мной!

Он привел ее на кухню, усадил с книгой в руках на табурет, а сам принялся разжигать печь, греметь кастрюлями. Но гувернантка отложила книгу и по-хозяйски встала к плите.

— Ты читай, читай, — Кузьма взял ее за талию и отвел к табурету. — А то от тебя жареным пахнуть будет и дымом. А я страсть как не люблю, когда жареным…

Он сварил кашу, заправил ее топленым маслом и, разложив в тарелки, на подносе понес в столовую, как это делалось при графе. Француженка не отставала ни на шаг, боялась даже потерять его из виду. Похоже, натерпелась в одиночестве, бегая по безлюдной Москве, вот и теперь боится. В столовую же Кузьма перенес вазу с яблоками и вино.

— Кушать подано, — сказал Кузьма. — Прошу, мадемуазель.

— Мерси боку, — сказала она и огляделась в поисках салфетки.

Кузьма подхватился, открыл шкафчик и достал целую пачку свежих, хрустящих салфеток.

Трапеза проходила так: Кузьма сидел на месте его сиятельства, гувернантка — по левую руку; он ел по-солдатски, ложкой, запивая кашу вином, и довольно кхекал, она цепляла вилочкой крупинки и бережно подносила ко рту, невидимо пережевывая и глотая. Каши было поровну, однако Кузьма уже умял свою порцию, тогда как в тарелке мадемуазель ее и не убыло.

— Э, так не пойдет, мадемуазель, — сказал Кузьма. — Бери ложку. А то смотри-ка, дошла как. Ешь, поправляйся.

Она поняла это как волю господина и, взяв ложку непослушной рукой, стала есть. Она дрожала, жмурилась, стискивала зубы, проглатывая, но ела.

— Ишь, как изголодалась, — приговаривал он с отеческой лаской. — Ешь, кушай… Да все эти штучки, — он передразнил движения ее рук, — отбрось. Господ-то нету, а без них можно запросто кушать… У тебя отец-мать кто?

— Портной, — давясь, промолвила она. — Парижское платье…

— Ну, видишь, знамо, люди простые. Вот и ешь, как у себя дома ешь, без стеснения… Господа-то твои, что — плохо кормили?

Она ответить не могла…

— Видно, плохо, — определил Кузьма. — А я-то из вольных крестьян, смоленский я… А теперь вот у его сиятельства служу, при месте, холостой еще, а лет мне тридцать четыре… Его сиятельство уже старый, шестьдесят восемь минуло… Вот… И денег я собрал, есть деньги… Тут еще граф-то, отъезжая, двадцать рублей серебром дали. Сказали, еще дадут, когда вернутся. Ты, Кузьма, сказали, стереги, приглядывай, вернусь — от всего сердца награжу.

— Не могу больше кушать, — сдалась она, хотя в тарелке было еще больше половины. — Лучше стрелять, чем кушать…

Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.

— Ну, айда в покои, — по-свойски предложил он. — Ты читай себе, а я в окно гляну. Что-то Наполеона долго нет.

Они вернулись в кабинет графа. Гувернантка, держась рукой за живот, постанывая, снова села за книги, Кузьма же пошел на пост, к окну, откуда был виден дальний конец Разгуляя. Высунувшись по пояс, он глянул вдоль улицы, но ничего, кроме двух борзых псов, пытающихся поймать голубей, не увидел. Однако ему показалось, что где-то далеко играет маршевая музыка. Кузьма хотел окликнуть француженку, но звуки марша исчезли, и он решил, что ему показалось. Как его солдатский желудок был сыт, ему всегда чудилась бравурная музыка.

«А что, — подумал он. — Пока его сиятельство в отъезде, тут можно хорошо пожить. Сколько нынче война будет? До Покрова, ну, до Рождества. А там Кутузов силу соберет и погонит француза… Время вон сколь! Может, ей, француженке-то, предложение сделать? А то поискать попа, да чтоб сразу и обвенчал… Хоть один-то поп на Москву остался, поди…»

Гувернантка тем временем уже не стонала, она сидела в кресле, вцепившись в толстую старинную книгу. Кузьма подошел к француженке, наклонился так, что коснулся ее шелковистых волос, и вновь ощутил головокружительный запах.

— Что там писано-то, в книге? — внезапно робея, спросил он. — Экое чудо — книги… Кто ни приедет к его сиятельству, так все эту книгу глядят, из рук не выпускают. И всё говорят, говорят… Особы такие, а вокруг книги, как дети малые…

Волнуясь и путая языки, она принялась объяснять Кузьме, но он ничего не понял, потому что не в силах был оторвать взгляда от ее лица.

И тут в голову Кузьме ударила шальная мысль. Он бережно взял гувернантку под тонкую ручку и повел в глубь дома. В одной из комнат он распахнул шкаф с женскими платьями и стал перебирать их, подыскивая, что бы подошло француженке. Остановился на белом бальном платье с огромным, шарообразным подолом.

— Ну-ка, примерь, — распорядился он. — В черном-то тебе ни к лицу…

Округляя глаза, с испугом, но и с желанием (это от Кузьмы не ускользнуло! Желание у женщин можно только по глазам и определить. Они могут нос морщить, а глаза выдают…) гувернантка взяла платье и прикинула на себя.

— Хорошо, — определил Кузьма. — Ты переодевайся, а я пойду тоже… — он показал на халат, из-под которого торчала нательная рубаха. — Жди этих французов…

Он оставил ее одну и побежал в графские покои. Там Кузьма разыскал не увезенный его сиятельством мундир обер-прокурора, лосины и тончайшие хромовые сапоги. Торопливо сбросив одежду, он натянул узкие замшевые штаны, шелковую сорочку и влез в мундир. Только сапоги не подошли. Не лезла в хром солдатская, разбитая дорогами нога Кузьмы. В это время по коридору раздался стук каблучков и шорох юбок. Кузьма торопливо натянул свои сапоги и предстал перед француженкой в полном параде.