Случай в Кропоткинском переулке

— По-твоему, нельзя любить искусство, будучи неосведомлённым в тонкостях?

— Человек никогда не оценит, сколько мастерства вложено в иероглиф, написанный единым росчерком кисти, если он не понимает, что такое изящество линии, что такое вообще искусство написания иероглифа и какое место занимало это искусство в жизни самурая… Да, многое может нам нравится, мы даже можем любить очень многое. Но речь-то не о любви идёт, а об умении оценивать качество. Ты не способен оценить что-либо или кого-то по-настоящему, если ты слепо влюблён. Мало любви, нужна культура.

— Я никогда не думал об искусстве с этой стороны.

— А ты подумай!

— Если следовать твоей логике, то получится, что подавляющее большинство людей не умеет полноценно воспринимать произведения искусства.

— Именно так оно и есть! Вот ты возьми, к примеру, книги. Спрашивается, почему романы, написанные двести лет назад кажутся сегодня скучными и наивными? Да потому, что изменилась жизнь, сместились центры тяжести всех моральных аспектов. Люди стали другими. Рядовой читатель отбросит старинный роман, не увидит в нём никаких достоинств и вообще ничего интересного, а то и не поймёт даже, о чём идёт речь. А культурный человек оценит эту книгу, потому что умеет соотнести произведение с временем, когда оно было сотворено, и с особенностями того времени: что было в почёте, что под запретом… Чтобы оценить, нужен вкус, а вкус вырабатывается в процессе образования… Погляди на Вальтер Скотта или Фенимора Купера. Их же, бедолаг, в детские писатели зачислили! А в действительности они авторы очень серьёзные, к детской литературе никакого отношения не имеют. Вальтер Скотт — это кульминация рыцарского жанра в литературе, и нельзя оценивать его романы просто как развлекательные приключенческие книжульки. За ним лежат мощные пласты истории и литературной эволюции. Но так как рыцарство нынче не в чести, великого Скотта втиснули в категорию детского чтива, а заодно с ним отправили Купера, Санд, Рида, Дюма и многих других…

Борис замолчал.

— Пожалуй, ты прав, — согласился после некоторого раздумья Виктор. — Надо уметь разбираться в тонкостях, но ведь все не могут быть специалистами.

— А всем и не надо быть специалистами. Специалисты — это узко. Я говорю о культуре. Однако основная масса людей даже не понимает, что такое культура, и довольствуется малым. Народ проглотит что угодно. Народ — это толпа. Народу не нужно изящество.

— Ну…

— Нет тут никаких «ну»… И нет ничего обидного в слове «толпа».

— Я не согласен. Толпа предполагает безликость…

— Так я о том и говорю: в толпу сливается безликая масса. Народ — это всегда масса, всегда без своего «я». Когда у человека есть «я», он не идёт с толпой, он идёт сам по себе. «Я» всегда предполагает индивидуальность. А ты посмотри на этих, — Борис указал глазами на проходивших мимо людей. — Пошла мода на причёску, и все разом остриглись на один манер. Спроси любого, зачем? И ты обнаружишь, что каждый, оказывается, хочет быть особенными, хочет выделяться из безликой массы. Но зачем же тогда все под одну гребёнку? Для чего бегут за модой? Мода же стирает индивидуальность, чёрт возьми!

— Стирает, — согласился Виктор.

— Так отсутствие индивидуальности и превращает людей в толпу! Неужели это тебе не понятно? — возмутился Борис.

— Да понятно мне! — огрызнулся Смеляков. — Просто это звучит грубо.

— Что грубо? Толпа?

— Да… За людей обидно, — Виктор отвёл глаза. Он согласился с Борисом, но почему-то испытывал неловкость из-за этого. Неприятный осадок оставался от того, что за словами Жукова притаилось нечто более серьёзное и даже коварное, чем рассуждения о слепой погоне большинства за модой.

— А ты за людей не обижайся, — Жуков ухмыльнулся. — Ты поступай так, чтобы с толпой не смешаться. Человека выковывай из себя. Помнишь слова классика? «Человек — это звучит гордо!» Вот и будь человеком, будь личностью…

— Смотри-ка, вон Вера, — Смеляков поспешил ухватиться за возможность уйти от темы, в которой не мог найти твёрдой почвы для себя.

— Ой, мальчики, простите, что задержалась так сильно, — она подошла к ним лёгкой походкой и чмокнула каждого в щёку. О чём беседуете?

— О разном, — улыбнулся Жуков.

— Борис открывает мне глаза на мир, втолковывает, почему не любит людей, — сказал Виктор, стараясь вложить в эти слова побольше иронии.

— Вот уж неправда, — Жуков обиженно покачал. — Я к людям никакой нелюбви не испытываю. Я тебе про толпу говорил, а не про людей… Это не есть одно и то же.

— Так, мальчики, — Вера взяла их обоих под руки и потянула за собой мимо музея Ленина к Красной площади. — Давайте гулять, пока погода позволяет. Сентябрь уже на переломе, скоро наступит такая слякоть, что не захочется носа высовывать из дома.

— Вот ты не соглашаешься со мной насчёт толпы, — продолжил Борис, поглядывая на Виктора, — а между тем, не будь толпы, не произошло бы многих неприятностей… Посмотри-ка налево, — сказал Борис, когда перед ними открылась Красная площадь.

— Смотрю, — послушно сказал Смеляков.

— Вот здесь, — Борис указал рукой на угол улицы 25-го Октября [39] , — раньше стояла церковь.

— Где?

— Видишь пустое место? Тут была церковь. Теперь здесь общественный туалет устроили. Да-с…

39

Никольская улица.

— Ты сейчас о чём?

Борис едва заметно покачал головой:

— Эту церковь, как и многие другие храмы, снесла обезумевшая толпа. Не мыслящий человек, не представитель цивилизации, а толпа. И я уверен, что толпа готова снести что угодно.

Виктор с удивлением посмотрел на Жукова:

— А тебе-то что? Мало ли сколько всего за долгую историю человечества сломано. Тебе церквей жалко? Ты разве верующий? Разве ходишь туда?

— А ты думаешь, что ценить и уважать надо только те места, куда ты ходишь? — губы Бориса вытянулись в насмешливую улыбку. — Вот мы с тобой опять вернулись к разговору о культуре… Знаешь, есть такая вещь как синдром оккупанта.

— Ты о чём?

— Мне мой дед, который в партизанах был, рассказывал, что во время войны немцы вели себя на оккупированной территории так, как никогда не позволили бы себе у себя дома. А ведь это немцы — культурнейшая нация. Дед часто вспоминает одного пленного, которого он допрашивал и всё хотел чисто по-человечески разобраться, почему так происходило. Тот немец до призыва на фронт преподавал в университете, интеллигентный человек, но в избе, где он и его солдаты устроилось на постой, он запросто выплёскивал на пол остатки супа, мочился прямо под окном, расстреливал из автомата глиняные горшки, выставляя их в качестве мишени. Уйдя на фронт, он как бы оставил всю свою культуру у себя на родине и с лёгкостью превратился в оккупанта. Всё, что попадалось ему на пути, было для него враждебным, и он считал в порядке вещей ломать и крушить… Наполеон велел своим солдатам стрелять из ружей и пушек по Сфинксу, Наполеон велел заминировать Кремль в Москве. «Величайший» император терял на чужой территории человеческий облик. Это и есть синдром оккупанта.

— И при чём тут разрушенные церкви? — не понял Смеляков.

— При том, что революционная толпа (ты уж извини, но я не могу обойтись в данном случае без слова «толпа») ворвалась на чужую территорию и с удовольствием стала всё крушить. И с этой психологией народ не расстался до сих пор!

— Борь, ты же комсомолец, — помрачнел Виктор, в его голосе прозвучал холодный укор. — Куда ты клонишь? И чего ты о церквах печёшься? Во-первых, они же не все разрушены. Во-вторых, не нужно нам столько церквей, сколько их раньше было. Сейчас они пустые стояли бы, верующих-то совсем никого не осталось. А в качестве исторических экспонатов и этих достаточно.