Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

И тут-то на пересечении с Пашкиной улицей меня остановила ватага таких же подростков, как и я, среди которых снова был мой двоюродный брат со своей аппетитной подругой. Смысл тогдашнего разговора не помню, выяснения счетов не было, но царило магнитное поле озлобленности, заставившее меня насторожиться, тут же распрощаться и двинуться к спуску с холма. Павел с подругой (Света её звали, вспомнил все-таки, точно Светка, и была она не блондинкой, как можно предположить по эмоциональной окраске имени, а жгучей брюнеткой) пошел в свою сторону, и это, как оказалось, было началом нашего окончательного расхождения. Спустя несколько дней я выяснил. что он знал, что меня могут убить и ничего не сделал не только для моего спасения, но даже не предупредил, не намекнул мне на серьезность грядущей опасности. Его тоже можно понять задним числом, он был тутошний, свой, ему предстояло ещё долго жить на той же улице, встречаясь ежедневно и ежевечерне с теми же ребятами, а я, двоюродный брат, сводный кузен, был жителем другого поселка, т. е. почти инопланетянином.

Странно, что сейчас эта дворово-уличная психология подросткового сообщества видоизменилась, трансформировалась. Конечно, определенное недоброжелательство к чужакам (обитателям другого квартала или района) осталось, но тех побоищ, которые в годы моего детства сталкивали уличные группы (я бы все-таки не назвал их бандами), вынуждая драться не просто кулаками или солдатскими и школьными ремнями с массивными металлическими пряжками, но и прутьями, кольями, металлическими полосами (мечами), кастетами, бросаться камнями, доходя порой до прямой поножовщины, сегодня не возникает, хотя люди определенно не стали добрее.

Попрощавшись, я пошел к автобусной остановке, находившейся у подножья холма, на котором стоял поселок, и возможно имел бы шанс убежать от преследователей, если бы припустил налегке, что с пятнадцати-двадцатикилограммовой корзиной было невозможно. Бросить же такую ценность, как корзина с картошкой, я не додумался, да и не решился бы.

Моя ускоренная прыть и некоторые промедленья переговоры встреченной ватаги продлились от силы несколько минут. За это время я достиг склона холма и имел выбор: спускаться по безлюдной тропе, где меня могли, догнав, сбросить вместе с корзиной, переворачивая как бревно и, конечно, рассыпав картошку, за которой, собственно говоря, я и приехал или же двинуться к началу лестницы, где виднелись людские фигуры, и был шанс взрослой защиты. Я выбрал второе.

Меня нагнали на первых же пяти метрах после поворота направо, к лестнице. Я шел, накренясь вперед и немного в сторону, противоположную корзине, сильно оттягивающей руку. Вокруг меня как бабочки вокруг огонька или точнее как комары в сумерках вокруг живого тепла человека или животного роились налитые злобой подростки.

Я не помню, как они были одеты. Было их шесть или восемь, может быть, даже десять-одиннадцать. Верховодил ими мой давний соперник на протяжении шести-восьми последних лет, звали его, кажется, Слава. Я общался с ним, как и со многими ребятами Балмошной, навещал Пашку; мы играли в одни игры, изредка спорили, сшибались, боролись, хотя до драки дело никогда не доходило. В борьбе я чаще брал верх, моя мосластая крупнокостная фигура способствовала борцовскому преимуществу.

В роении вокруг меня была какая-то цель и смысл, разгадывать который было некогда. Я спешил к лестнице, к взрослым людям, у которых надеялся найти защиту, спасая картошку. То один, то другой, а то сразу, двое ребят забегали передо мной, преграждая путь, причем чаще спиной, чем лицом, помахивая, тем не менее, кулачишками. Я отмахивался одной рукой, отбивался и прокладывал путь уже по сантиметрам к своему спасению.

Наверное, рассказ длится дольше, чем развивалось само событие. Круг замкнулся. Меня остановили. Обложенный, я действовал по наитию. Я поставил рядом с собой корзинку, часть картошки все-таки высыпалась из нее. Я начал не очень умело драться, попал двум-трем нападавшим по физии, получил сам удар в правый глаз (очки я тогда, к счастью, не носил принципиально, и это правильно, как выразился бы Михаил Сергеевич Горбачев, ибо в очках я не продержался бы в драке и секунды). Внезапно я отыскал всем своим существом главного обидчика, коновода ватаги, вцепился в него, пытаясь или задушить или свалить с ног, не обращая уже внимания на остальных участников драки, и успел выпалить:

— Что-то ты сегодня много помощников собрал! Видно, один на один со мной выйти, кишка тонка?!

Этот выпад меня, видимо, и спас. Мой противник ответил мне в том же духе, что он меня не боится и может вполне справиться один. Кажется, мы ударили друг друга ещё раз или два. Но запал вышел, произошла разрядка, драка закончилась.

Мне даже помогли собрать рассыпанную картошку. Я донес корзинку до колонки с водой (тогда почти в каждом квартале стояли эти короткоголовые монстры — чугунные тумбы, наподобие теперешних урн, увенчанные несколько сбоку отполированной от тысяч прикосновений рукояткой, нажав на которую можно было лихо выхлестнуть наоборотный фонтан пузырьковой воды, бешено бьющей в днище принесенного ведра или просто в земляную или бетонную выбоину), обмыл свои раны, вытер лицо носовым платком и что-то ещё дожевал в словесной перебранке с противником. Его подручные молчали и больше не возникали. Вина моя, оказывается, была в том, что полгода назад, в начале зимы, я якобы сказал, что Слава не умеет играть в хоккей. Может быть, и вправду сказал, не помню. А передал ему мои слова или нарочно подзудил всё тот же неугомонный мой двоюродный братец. Хорош гусь, нечего сказа ь. Да и эти архаровцы хороши, бросились на меня, как стая волчат.

Рядом, метрах в десяти от нас были взрослые, но они даже не обратили внимания на нашу потасовку, а если и обратили, то предпочли не ввязываться. Загадочный русский характер, господа читатели!

Я уехал на автобусе домой. А спустя несколько дней узнал, что противника моего и всю его шайку арестовали за убийство какого-то старика, случившееся может быть через час после моей с ними стычки. Разрядка в драке со мной была недостаточной, энергия преступления до конца не выплеснулась.

У ребят, у каждого были ножи (грешен, я тоже нередко хаживал тогда, если не с финкой, то с охотничьим; мы ведь жили вперемежку с выпущенными на поселение зэками, и пятидесятые-шестидесятые годы были ой какие лихие), а хорошо отточенная сталь требовала свежей крови. Испанская сюита, чуть ли не "Кармен", а вовсе не русская рулетка, как было заявлено, подумаете вы, господа-товарищи!

И все-таки меня должны были убить, об этом они и сговаривались чуть отпустив меня в центре поселка имени Чапаева, дав мне нечаянной форы, причем в присутствии брата Пашки, который тогда испугался больше обычного и ушел спать не к себе домой, а к тринадцатилетней своей лолиточке (определения такого тогда мы, естественно, не знали, но незнание не исключает явления), впрочем, довольно-таки уже оформленной, с крепкими, ядреными шарообразными холмиками грудей, выразительными выпуклыми черными глазами и сочными яркими губами, не нуждающимися тогда ни в какой губной помаде.

Им помешало в случае со мной моя природная изворотливость и цепкая схватка именно с вожаком стаи. Меня спасла, в общем-то, случайность. Или Бог, на которого любила ссылаться и уповала всегда трогательно и искренне набожная бабушка моя, несравненная Василиса Матвеевна.

Больше я тех ребят не встречал никогда, хотя долго ещё боялся встретиться в электричке или в автобусе с ними после отсидки.

2

Надо заметить, что в то время убийства не были из ряда вон выходящим событием; конечно, в газетах той поры о подобных происшествиях почти не писали, не то, что нынче, когда нет ни дня, чтобы на тебя не обрушилась лавина (нет, не слухов) вполне проверенных фактов, заставляющая сидеть дома после восьми-девяти вечера, бояться встреч с людьми на пустынных улицах и постоянно жить в предчувствии возможной утраты.

В те же пятидесятые, когда ежевечерне в логах города П. грабили, раздевали, разували, снимали часы, наконец, насиловали; мы, дети, потом подростки, не боялись одни ходить в лес, ходить, пешком из посёлка в поселок заполночь, а, встретив случайного попутчика, примкнуть к нему радостно, согреваясь и укорачивая беседой дорогу, и родители наши относились к подобным прогулкам достаточно спокойно.

Два моих сотоварища по дворовому братству убили человека. В те же свои 16–17 лет. Они жили неподалёку от моего дома, в бараке. Читали почти те же книги, играли в те же игры. Ну, пили, конечно (лично я до двадцати пяти не знал вкуса водки), раньше других полезли к бабам. На все на это нужны были деньги. Пусть маленькие, не столица же, но всё равно нужны. И вот как-то часа в два ночи или же в пять утра, они подкараулили на Кислотных дачах идущего со смены сорокалетнего рабочего, попытались ограбить, получили отпор, одолели-таки его вдвоём, хоть и пьяные, прикончили несколькими ударами кирпича по голове, затем, обнаружив в кармане пятнадцать копеек (автобусные), сняли фуфайку и кирзовые сапоги (даже часов рабочий не имел), были быстро вычислены и спустя короткое время арестованы, загремели под фанфары в тюрьму. Кажется, им дали "вышку".

А второй раз меня убивали лет в двадцать. У меня были школьные друзья, трое, так и хочется написать "три мушкетера", классический вариант: Вадик, Аркаша и Сергей. Мы вчетвером выделялись в классе повышенной эрудицией, любовью к математике (ею нас увлёк преподаватель Борис Николаевич, царство ему небесное, уволенный за пьянство из университета и, видимо, скучавший по острым мозговым реакциям студентов-фанатов), начитанностью и помимо интеллекта явным интеллигентским происхождением, что сплачивало и объединяло (на определении происхождения жена моя, читающая этот текст через мое плечо, фыркнула, явно не соглашаясь, мол, какой я интеллигент, просто мурло невоспитанное. Ишь, дворянка тоже мне нашлась!)