Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

Надо сказать, женщин Вадим боялся панически. Он был женат недолго, всего два месяца, и воспоминание об этом нелегком периоде хуже, нежели дурной сон приводило его в дрожь. Бывшая жена его, крупнолицая мясистая ногастая и рукастая брюнетка даже и в том юном, двадцатилетнем возрасте, сумела надолго внушить ему отвращение ко всему женскому роду. Что небезынтересно, звали её отнюдь не страшно, Маргаритой и знакомство их произошло как раз тогда, когда появился в журнале "Москва" знаменитый роман Булгакова, и Вадим, сочинявший и переводивший немного для собственного удовольствия, тогда мечтал порой, что он тоже отчебучит что-нибудь эдакое, выдающееся, конгениальное, и знакомые будут шептаться, показывая на них: Мастер и Маргарита… Он даже завел необыкновенную тюбетейку, которую в особом расположении духа нахлобучивал на затылок и сидел вечером на кухне с томиком Уильяма Батлера Йейтса, пытаясь эквиритмично и эквилинеарно передать "Два дерева" или "Что потом"…

Шли годы, он закончил куйбышевский (ныне самарский) педагогический институт, стал дипломированным переводчиком, съездил на стажировку в Лондон, дав соответствующую подписку о неразглашении и сотрудничестве соответствующим органам и прошел все ступени от младшего редактора до заведующего редакцией издательства "Прозрение", где занимался формированием плана изданий для слепоглухонемых.

Из всех своих ближайших родственников он жаловал только покойную ныне мать, которая все-таки баловала его в детстве, давая побольше поспать в выходные да подкидывая ему за обедом и ужином кусочки повкуснее, а в более взрослые годы выкраивала ему из своей скудной зарплаты или позже пенсии какие-то деньги на карманные расходы.

Вадим был её поздним и единственным сыном, он родился уже после войны, после трех абортов и шести выкидышей, когда его мать Апофегмата Тимофеевна, кубанская казачка по происхождению и коренная москвичка в третьем поколении, перепробовав все испытанные и малоизвестные женские хитрости, обратилась к испытанной многомудрой знахарке Василисе Матвеевне и та радушно вручила ей какие-то пахнущие железом и серой порошки, велев запивать их освященной водой, простоявшей в темном месте двенадцать дней.

Может быть, именно с этих порошков и затхлой воды рос Вадим нервным болезненным ребенком. Он не любил принимать участие в шумных уличных забавах, много читал, начиная с двух лет, любил находиться один в комнате с обязательно зыкрытыми окнами и дверью, и спал подолгу, никак не меньше двенадцати часов в сутки.

Отца своего Вадим почему-то не любил. Николай Евгеньевич был, что называется, ражий детина более двух метров росту, и хотя Вадим тоже не дал маху: один метр девяносто шесть сантиметров, но два метра так и не перешагнул, и тем как бы не пошел во вруновскую породу, хотя и носил эту выдающуюся фамилию (Вруновы испокон веку были истопниками в домах светлейших князей Ширинских-Шихматовых, баловавшихся к тому же литературой, а куда приличный литератор без истопника: рукописи жечь полагается. Вот и у Пушкина был истопник Широков, от которого производит свою родословную один из невидимых участников нашего повествования).

Вадим в глубине души тоже считал себя личностью необыкновенной и, конечно, подлинным аристократом духа, только по ошибке или иронии судьбы оказавшимся в личине простолюдина; он даже не особенно верил в то, что Николай Евгеньевич его подлинный батюшка, скорее всего, мечталось нашему герою, его настоящим отцом был кто-то из соучеников матери, с отличием закончившей институт иностранных языков имени Мориса Тореза, где обучалось немало перекрасившихся в красный цвет отпрысков старинных дворянских родов, сызмала предназначенных к дипломатической миссии, но не прошедших спецфильтр МГИМО.

Когда Вадим оглядывал не без удовольствия свои длинные суховатые руки с узкими точеными кистями, заканчивающиеся длинными пальцами потомственного музыканта, причем ногти также были отменно породистые, не слоились, напоминая стекла швейцарских часов, он искренне верил в такие минуты, что вот-вот на днях случится чудо и он проснется знаменитым артистом, музыкантом, художником, на худой конец — литератором, только вот работать над собой было обычно некогда и лень.

Вадим снимал однокомнатную квартиру на московской окраине, престижный центр был ему, к сожалению, не по карману. Ранее в годы застоя, волевым усилием раскачав себя утром после разгульного вечера. а то и ночи, он обычно ловил такси или частника, лихо мчался на службу, в полдень непременно шел в ресторан Дома кино (пока там не воцарился Гусман, не взял любую мелочь в свои кавээнские руки и не отменил служебные пропуска для ненужных для кинобизнеса малозначительных чиновников близкорасположенных от улицы Брестской организаций), где за пять застойных рублей съедал полноценный порционный обед, не забывая заказать кюфту-бозбаш (огненно— жгучий суп с фрикадельками) и филе по-суворовски, а вечером снова шел в ресторан, либо с Жох-Жоховым, либо с Гординым, а то с тем и другим вместе: в Домжур, в ЦДЛ, в "Москву", "Россию", а то и в "Пекин", выбор был неохватен, проникать мимо швейцаров без мзды ему весьма помогало удостоверение члена Союза журналистов, но никогда он не доставал заветную красную книжицу секретного сотрудника с золотым гербом государства на передней обложке, которую хранил рядом с не менее заветным партбилетом в специально застегнутом на булавку потайном внутреннем карманчике пиджака, самолично сооружаемом им самим, стоило только прикупиться обновке.

Вечером, собственно говоря, и начиналась настоящая, подлинная жизнь Вадима Николаевича Врунова, 1947 года рождения, члена КПСС с 1967, юбилейного года Советской власти, которая позволила ему, скромному студенту-выпускнику провинциально-занюханного педвуза стажироваться в столице Великобритании и провести там потом ещё немало командировочных дней и ночей, главным удовольствием которых было тайное посещение публичных домов, где он с непередаваемым наслаждением сёк разноцветных тружениц на ниве зарубежного секса, что к то му же оплачивалось всё по той же замечательной графе дополнительных командировочных расходов, связанных с идеологической разведкой, холостого (разведенного) бездетного прожигателя жизни, насколько это было возможно в доперестроечное время при той строго рассчитанной возможности получать дензнаки с профилем Ильича на фиолетовом фоне и для совсем уж избранных — с анфасами американских государственных деятелей или английских королев, наиболее уважаемых всем существом сексота.

Замечательно, что пить Вадим мог, практически не пьянея, очень много, а, выпив, съедал также неисчислимо, опережая своих соседей по столу, причем ни алкоголь, ни ресторанное чревоугодничестве не сказывались на его астенической фигуре холерика, все калории перегора ли в его экономно и целесообразно устроенном организме мгновенно, что всегда вызывало острую зависть значительно более плотных коллег, скажем, Жох-Жохова, типичного пикника, утягивающего свей могучий живот за широкий кожаный офицерский ремень, или Володю Гордина, тоже заведующего соседней редакцией неформатных изданий для парализованных или парезных библиофилов и библиофагов, поставленных на учет в специальной Экспедиции по распространению особо художественных книжных изданий при ЦК КПСС, у которого пуговицы так и сыпались ливнем с любой рубахи, стоило ему попытаться нагнуться или резко повернуться в присутственном кресле.

Зато Вадим не курил, в молодости он несколько раз в очередном подпитии отважно накуривался до наркотического беспамятства, но когда потерял бумажник с отпускной зарплатой и доживал потом полтора месяца в долг, вынужденно отказывая себе в ресторанном кайфе, да ещё был чуть не убит в совершенно бесцельном скитании по столичной окраине, попав в соседнюю со своим местожительством тьмутаракань, перепутав сходные номера (996 и 669) автобусов, он дал сам себе твердый зарок не курить вообще и держался уже более пяти лет, то есть пережив благополучно правление минерального Горбачева и почти весь срок президента Ельцина.

Женщины, если помните, его интересовали умеренно, конфуз первых дней брака оставил тягостные болезненные воспоминания, загнанные естественно в подсознание, но полностью отказаться, отмежеваться от женского общества он не мог, он не был ни модным "бисиком", ни тем паче "голубым", ни педофилом; конечно, выпив, он иногда давал воли рукам и выказывал другие, в основном вербальные признаки садизма, но сладострастно сечь партнёрш отваживался только во время зарубежных командировок. И женщины обычно чувствовали его именно мотыльковый бесплотный интерес, не догадываясь о жутких внутренних катаклизмах (сечь или не сечь — вот в чем вопрос) и дружно роились вокруг импозантного холостяка, держа его чуть ли не за подружку. Сторонним же наблюдателям-мужчинам вообще казалось, что Вадим состоит тайным любовником по крайней мере половины окружающих его очаровашек.

Дни Вадима, как вы понимаете, поэтому были похожи один на другой: рутинная издательская работа, телефонные звонки, борьба с потенциальными авторами-"чайниками", куаферное обслуживание многочисленных начальничков из родного и других министерств и различных досадных "позвоночников"-демократов, с ненасытным рвением ринувшихся в литературу, бесконечные совещания в начальственных кабинетах (главреда, замглавредов и самого директора, а также парторга, профорга и председателя общества "Знание"), а иногда таковые — в своем кабинетике (все-таки он же тоже был маленьким капралом, то бишь начальником), а горячо любимые вечера носили чаще разгульный характер не только за счет смены ресторанных интерьеров, но и за счет сидевших с ним за одним столом (простите невольный каламбур — за счет, здесь есть действительно самая малая капля намёка: