Случится же с человеком такое!… (сборник)

– Вы уходите?!
– крикнул ему Пионов.
– Приносите еще что-нибудь. Можно и по одному стихотворению.

– Я застолбил этот участок поэзии и никому не позволю!
– все еще кричал Серегин.

"О-хо-хо, - подумал главный редактор.
– Не в поэзии, а под солнышком, чтоб теплее и сытнее, ты хочешь застолбить участок. И не попрешь тебя. По судам затаскаешь!" - Вы заходите, Владимир, - еще раз крикнул Пионов.

Чесноков осторожно прикрыл дверь и, сгорбившись, вышел на улицу.

5

Моросил дождь. Сентябрь. Пакостно на душе.

Чесноков побродил по Университетской роще, стараясь ни о чем не думать. Небо вскоре прояснилось. В сентябре дожди еще не идут неделями.

Когда он открыл дверь квартиры, Анечка была уже дома. И как он ни старался казаться спокойным, она сразу же заметила, что произошло что-то нехорошее. Она умоляюще взглянула на него, но он только покачал головой, и тогда она не стала его ни о чем спрашивать. Он сам подошел к ней, погладил волосы, приподнял ее голову за подбородок, грустно улыбнулся и все рассказал. Она ни разу не перебила его, только глаза ее то расширялись, то сужались.

– Но ведь ты же не думаешь, что он каким-то образом присвоил твои стихи?
– спросила она, когда он закончил. И голос ее был чуть-чуть испуганным.

– Конечно, нет, Анечка, - ответил он.
– Это просто нелепое совпадение. Грустно.

И тогда она заплакала, а он не просил ее успокоиться - знал, что этого нельзя делать.

В дверь позвонили. Это оказался сосед Кондратюк.

– Мне бы рублишко разменять, - сказал он.

– Проходи, - предложил Чесноков.

Кондратюк прошел в комнату, увидел заплаканное лицо Ани и спросил:

– Что у вас тут происходит? Похороны, что ли?

Чесноков не умел лгать и в двух словах рассказал соседу о случившемся.

– О, да ты, оказывается, в поэты метишь!

– Никуда я не мечу, - ответил Чесноков.

– Не скромничай, не скромничай. При, если есть возможность. Там платят здорово. Вот поэтому туда все и лезут.

– Не все.

– Все, все. А вакансий мало. Вот и тащат друг у друга, кто стих, а кто и роман. И у тебя сперли. Судись, мой тебе совет. Может, что и возьмешь. А лучше купи мотороллер. Колеса, они, знаешь, всегда себя оправдают. Я уже рублей на двести малины, смородины и прочей дребедени навозил.

– Продаешь, что ли?

– Не-ет! Возни много. Увидят свои сотрудники со стаканом на базаре, засмеют. Я люблю, чтобы все было спокойно, тихо. Жена на зиму варит. С братом мы: он - сахар, а я - ягоду. Колеса - это вещь. Бери зимой в кредит. За лето оправдаешь. Дело надежное.

– Вениамин, у тебя, кажется, мотороллер спереть кто-то хочет. Слышишь, заводят?

Кондратюк прислушался, вытянул шею, опрометью бросился к двери, забыв разменять рубль.

– Володя, ты есть хочешь?
– спросила Аня.

– Как зверь, - ответил Чесноков.
– Сто лет не ел.
– И он засмеялся.

Аня подозрительно посмотрела на него и тоже засмеялась.

– Тогда садись.

Она загремела тарелками. В дверь снова позвонили. Это опять оказался Кондратюк.

– Целый, - сказал он, ухмыляясь, - у меня не сопрут. У меня запоры, знаешь, какие?!

Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:

– У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?

– Есть хочу, Вениамин, - сказал Чесноков.
– Ты знаешь, так есть хочу, терпенья нет.

– А-а-а!
– недоверчиво протянул Кондратюк.
– Тогда понятно. Ну а как с рублишком-то?

Кондратюк ушел довольный. Рубль разменял. Мотороллер цел. Что еще надо?

– Володя, - сказала Аня, когда они ложились спать, - я ведь знаю, ты еще много напишешь.

– Много, очень много, - ответил тот.

И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки было очень неприятно. Дело даже не в том, что скоро выйдет его сборник под чужой фамилией, и уж, конечно, не в том, что кто-то другой получит за него гонорар. Просто Серегин не мог написать такие стихи. Чесноков это чувствовал. Одно дело писать стихи, чтобы глаза любимой женщины превращались в _радостное удивление_, другое - чтобы застолбить и оставить веху.

Совпадение? Конечно. Не украл же их Серегин. Но почему именно он? Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой. Пусть Пионов или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.

Чесноков принялся за домашние работы. Нужно было отремонтировать квартиру. Он работал с остервенением, с грохотом обдирал полуобвалившуюся штукатурку с потолка, вырывал с "мясом" гвозди из рассохшегося пола, выпивал за вечер три литра кваса и орал во все горло арии из популярных оперетт.

– Вовка, - говорила Аня, - учти, что ты на самом деле не такой. Ну что ты напускаешь на себя?!

– Я такой, я сякой, - речитативом тянул Чесноков.
– Я всякий.

– Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?

Чесноков, не отвечая, с одного удара вгонял гвоздь в доску по самую шляпку.

Однажды он, отчаянно фальшивя, запел: "Здоров ли, князь? Что призадумался?" Аня в слезах вбежала в комнату и закричала:

– Струсил! Расписался! Никакое это не совпадение. Ты думаешь, что он у тебя украл стихи! Поэтому и бесишься!

– Нет. Я этого не думаю. А вообще, конечно, и противно на душе, и обидно. Скоро перегорит и забудется. Хочешь новые стихи? Прямо из печки! Хочешь?

– Хочу, - сказала Аня и вытерла глаза грязными ладонями.

Всего восемь строк, грубо вырубленных из твердого камня.

Аня поняла, что, Вовка отошел, выжил.

А через две недели он встретил эти стихи в "Литературной газете". Подписал стихи какой-то неизвестный Чеснокову поэт.

Чесноков даже не удивился, не стал разыгрывать из себя обиженного и тяжело переживающего удары судьбы человека. Он просто перестал записывать свои стихи, не старался их запомнить, а просто длинными зимними вечерами импровизировал перед единственной своей слушательницей - Анечкой. Он был неважным чтецом. Со сцены его, быть может, никто и не стал бы слушать. А зря… Нужно было только поверить ему, понять, что мир, рождающийся в его стихах, реален, несмотря на всю свою фантастичность.

Анечка верила ему и понимала его.

Если бы Кондратюк присутствовал на этих вечерних чтениях, он наверняка удивился бы и сказал:

– Вот прет из тебя, Чесноков! Прямо стихами прет! Только записывай и переводи в валюту. Мотороллер ку…

Но Кондратюк никогда не слышал стихов Чеснокова - ведь это не окупалось, а значит, и не имело смысла. Да и в его присутствии стихи Чеснокова рассыпались бы ворохом беззащитных слов, робких, неуклюжих, смешных.

Анечка тайком записывала те строки, которые успевала запомнить, а память у нее была отличная. Пачка пухла из месяца в месяц. Чесноков знал, что жена пытается "сохранить для потомков" его творения, но ему не приходило в голову запретить ей это. Никогда он не просил у нее прочитать их. Зачем читать черновики? Он мог встретить все свои стихи в газетах, журналах, сборниках. Правда, всегда под чужими и разными фамилиями… Ну и что же?