Слуга Смерти

— Конечно, господин тоттмейстер. Смерть насильственная, по порядку нужно…

— Тогда дайте мне прозектора. И быстрее. Того, кто вскрывал тело.

— Одну минуту.

Если дежурному и потребовалось больше, чем одна минута, то не намного. Прозектором оказался невысокий бритый господин в очках и старомодном костюме, на меня он взглянул без всякого удивления. Лицо его было мне незнакомо, но в этом не было ничего удивительного.

— Господин тоттмейстер?

— Одну минуту, господин прозектор, если позволите.

Он кивнул и жестом пригласил меня в кабинет, по всей видимости, свой. Здесь не было ничего такого, чего ожидаешь увидеть в мертвецкой: никаких инструментов, никаких кусков плоти, никаких склянок — лишь письменный стол, несколько книжных шкафов и пара кресел.

— Ваш ассистент? — прозектор приподнял бровь, когда за мной зашел Петер.

— Не совсем. Свидетель. Неважно.

— А интересует вас тело с Стромштрассе?

— Оно самое. Вы вскрывали его?

— Да, я. У меня есть записи, но если вас интересует что-то конкретное, спрашивайте, я еще помню детали.

Теперь надо было задать вопрос. Вопрос, которого у меня пока еще не было.

— Если можно, вкратце по всему телу.

Прозектор пожевал губами, то ли пытаясь сосредоточиться, то ли раздражаясь, — задачу я ему и в самом деле поставил необычную. Прозектор и тоттмейстер могут говорить часами, их услугами зачастую пользуются одни и те же люди, так что в профессиональном смысле некоторые называют нас коллегами. «Вкратце по всему телу» — это был странный вопрос. Однако же он не затруднил собеседника.

— Ну, тело… Мужчина, если судить по состоянию зубов, волосам и… от сорока до сорока пяти, я бы сказал.

— Сорок два.

Он поморщился, но продолжил:

— Смерть, видимо, мгновенная, проникающее слепое ранение сердечной мышцы. Нанесено спереди, лезвие прошло между ребрами.

— Все-таки лезвие?

— Конечно. Обоюдоострое, длинное, узкое. Насколько я могу судить, конечно.

— Нож?

— Нехарактерно для ножа или кинжала. Может быть, что-то вроде этого, — он указал пальцем на кортик, висевший в моих ножнах, — но сказать сложно. Можно утверждать, что бил опытный убийца: удар хорошо наведен и осуществлен с приличной силой. В случайной трактирной драке так обычно не бьют.

— Ясно.

Пока я не услышал ничего нового — все это рассказал мне Макс, это же было и в его отчете. Мгновенная смерть, отсутствие болезней, кажется, какие-то переломы в юности…

— На ноге я нашел след перелома, по всей видимости, давнего…

— Спасибо, господин прозектор, этого довольно. Я бы хотел узнать о… — я задумался, он выжидал, медленно шевеля пальцами, точно вил невидимую нить, — о чем-то необычном. Скажем так — о чем-то нехарактерном.

Он приподнял бровь:

— В каком смысле?

— В общем, господин прозектор. Может, вы заметили что-то при вскрытии, что-то такое, что показалось вам неуместным? Какую-то странность?

Он пожал плечами:

— Да что ж странного… Простите, не припоминаю. Печень увеличена, помню, но в меру — отнюдь не странность для человека такой комплекции и образа жизни… Кажется, он был бродягой? Бродяги все пьяницы поголовно. Перелом… Ах да, говорил. Хорошо сросшийся, гладкий… Трупные пятна сильно выражены, как помню.

— И что же с ними?

— Да ничего, — он растопырил пальцы так, что, будь в них невидимая нитка, непременно бы порвалась от резкого движения. — Просто пятна, вполне ожидаемые. Цвет синюшно-желтоватый, форма естественная. При пальпации остаются неизменны. Вот, пожалуй, и вся странность.

Я вскинулся, как собака, почуявшая след. След неясный, зыбкий, путанный…

— Позвольте, но ведь неизменность трупных пятен — их последняя стадия, не так ли? Вы осматривали тело тем же днем, а значит, они должны были быть свежими!

— Все верно, но только это с трудом можно отнести к странностям, которыми вы интересуетесь. Действительно, пятна показались мне застаревшими, навскидку я бы предположил, что смерть наступила сутки или двое назад, но такие случаи на самом деле иногда случаются. Особый, знаете ли, тип крови, бывает, хоть и редко. У таких тел признаки гниения выражаются сильнее и раньше. Так что я не счел необходимым ставить под сомнение заключение вашего коллеги, господина… м-ммм… Мейерса.

— Майера, — след, только что заманчиво круживший под самым носом, растворился, обратился пустым пшиком, оставив после лишь запах усталости и злости — слишком привычный запах за последние несколько дней. — Значит, это все?

— Увы. Я лично делал вскрытие, и мой опыт позволяет мне надеяться, что будь там какая-нибудь странность, я бы ее нашел.

— Не сомневаюсь, господин прозектор. Прошу извинить за то, что отняли у вас время. Удачного дня.

— Пожелайте уж лучше удачных мертвецов, — улыбнулся тот. — Да только такие пожелания сбываются реже, чем хотелось бы…

— Пошли, Петер.

Петер все еще пребывал в полуоглушенном состоянии, но мой голос подействовал — он зашагал следом. Мы уже стояли в коридоре, когда господин прозектор вдруг крикнул:

— Желудок!

— А?

— Желудок, — он сделал несколько быстрых шагов и оказался у дверей. — Простите, совсем забыл. Желудок и его содержимое. Они у господина Пельке. Он у нас квалифицирует такие вещи, я делаю лишь секционное вскрытие. Спросите, глаз у него зоркий, если вдруг ваша странность окажется в желудке, он непременно найдет.

— Благодарю, очень на то надеюсь.

— Третий по левую руку кабинет.

— Премного благодарен.

В коридоре я остановился, размышляя. Желудок? Вот уж дело… Что я могу найти в желудке? Записку с именем убийцы? Ключ? Шифр? Что смогут мне рассказать переваренные и пролежавшие два дня в стеклянной чаше останки жареной пулярки с гарниром из тушеной капусты? Впрочем, если бродяга… скорее уж это будут черствые корки и картофельная шелуха. Альтернатива, которая тоже вряд ли что-то мне поведает.

«Ты собирался узнать все, — напомнил я сам себе. — Ты готов был рыть землю только лишь ради призрачного шанса найти мельчайшую зацепку — а теперь ощущаешь брезгливость, стоит впереди замаячить надежде?»

Это и в самом деле было глупо — уходить, если осталось что-то еще. Но что я надеюсь найти? Желудок при всей своей важности при жизни после смерти редко раскрывает какие-то тайны. Яд?.. Глупости, не может там быть никакого яда, потому как никто не отравляет бродяг — и уж точно после того, как втыкает им в сердце клинок.