Слуга злодея

Кузьма стоял, будто каменный, и только бледный смертный цвет разошелся по его лицу. Взглянув на него, похолодел и Вертухин. Коли уж Кузьму, старого вояку, бросило в смертную дрожь, выходит, пощады ждать нечего.

В какой-то момент среди собравшихся на улице Вертухину почудилось смятение, потом входная дверь опять распахнулась и в дом втолкнули Лазаревича, Калентьева, Фетинью и Касьяна. Из всех домашних и приживал в доме Лазаревича не было только Софьи и Меланьи.

Дверь захлопнулась. Новые пленники встали в ряд возле стены, молча озираясь. Молчали и Вертухин с Кузьмой — в виду близкой кончины не было у них охоты к словоговорению.

— Знаешь ли ты большую березу на въезде в завод? — без всякого почтения спросил вдруг Лазаревич Вертухина.

— Да. А что?

— Завтра утром Белобородов тебя на ней повесит.

— А тебя?

— Меня — никогда.

Вертухин во все глаза смотрел на Лазаревича. Этот содержательный разговор вдруг вернее всех доказательств сказал ему, что рано он засобирался в Екатеринбург — со смертью поручика Минеева мало что изменилось в окружении Пугачева. Не Минеев, так Лазаревич!

Но он и сам мог поменять этот мир на мир иной в любую минуту! Смертная тоска, такая же, как временами в кабинете Шешковского, обуяла Вертухина. Жизнь его была окружена одними ненасытными могилами, он не знал, коя из них ему назначена, но понимал, что стоит недалеко от нее.

Дрожь от сознания близости великого несчастья кинулась по всему его телу так, что на голове у него не только накладные волосы, но и парик зашатался.

Глава шестая Поручик или евнух?

Лазаревич в свой черед, не отрывая жадных глаз своих, глядел на Вертухина, яко на изумруд, который вдруг фальшивым оказался. Недоступен пока был ему Вертухин, иначе он его бы схватил да голым на мороз вытолкнул, понеже в растопленную печку бросил. Сколько было тяжелых дум от горя, что завтра не то послезавтра он будет за утайки перед казной схвачен да в острог препровожден! И кого он боялся: вот этого фальшивого человека, который сейчас позеленел от страха?

— Друг мой, — обратился Лазаревич к Калентьеву, — случалось ли тебе видать лягушку, которая в кринку с простоквашей упала? Нет под ней твердой опоры, нет вокруг нее и болотной воды, где она могла бы плавать. Нет у нее и хвоста, которым она зацепилась бы за край кринки и выбралась наружу. И сидит та лягушка в простокваше, выпучив глаза и ожидаючи кончины. Так и благодетель наш Вертухин ныне таращится на нас, будто бесхвостая лягушка.

Калентьев захохотал так, что отозвались оконные рамы, выкатил глаза и, растопырив пальцы, сделал плавательные движения к Вертухину.

Вертухин молча перенес сие издевательство, а потом, глядя на Калентьева, сказал:

— Шпага, кою ты за поленницей спрятал, кровью Минеева мечена. Самый ее конец, на четыре вершка. Как раз, чтобы сердце достало и его прошило.

При сих словах Кузьма с изумлением посмотрел на своего господина, бросился к печке и достал оттуда обе шпаги. Кончик одной, и верно, был темен, будто чем-то выпачкан.

— Объясни, милостивый государь, что означает сие обстоятельство? — спросил Вертухин, обращаясь к Калентьеву.

Лазаревич обернулся к приказчику так проворно, что едва не зашиб его, толкнув плечом.

Калентьев, при первых словах Вертухина переставший плавать в воздухе, покраснел, побагровел, побледнел и, еще несколько раз обернувшись хамелеоном, выпучил глаза уже на Лазаревича и, кажется, не в силах был ничего сказать.

Но Лазаревич тут же нашелся.

— Любезный, — сказал он, обращаясь к Вертухину, — это не шпага, но особого рода нож, коим мы вчера закололи свинью для удовлетворения желудка своего.

— Свинью? — переспросил Вертухин. — Для удовлетворения желудка?

Теперь пришла очередь и Лазаревичу становиться хамелеоном.

— Он как есть был свинья, — пришла на помощь своему повелителю Фетинья. — Представился мне, будто влюблен в меня, и каждодневно дарил знаки сердечного внимания…

Лазаревич вскрикнул то ли от несчастной фетиньиной услуги, то ли от запоздалой ревности.

— Теперь посмотрите, в какое лютое положение он меня привел, — продолжала Фетинья. — Ведь он оказался женщиной!

Вскрикнули уже все, даже невозмутимый Кузьма.

Минеев был женщиной?!

— Истинно! — Фетинья перекрестилась. — Мужеского полу, но без мужеских отличий.

— Этого меж людей никак не может быть! — воскликнул Калентьев.

— Отчего же? — важно возразил Вертухин и обратился к присутствующим. — Сядемьте за стол и я объясню.

В виду нового обстоятельства он словно забыл про свои обвинения и про тот предмет, с коего начался разговор.

При его словах приказчик Калентьев оборотился к окнам. За окнами было тихо. Должно быть, запершие дом люди пошли в другие места отымать достаток у порядочных и ныне беззащитных господ. Калентьев без опасений присоединился к компании, усевшейся за стол.

— В государствах, не менее достойных, нежели наше, есть престранный обычай, — начал свое нравоучение Вертухин. — Мальца, у коего, на его несчастье, обнаруживается пресладкий голос, берут и… — Вертухин стригнул большим и указательным пальцами и прицокнул языком. — Малец подрастает, однако же его голос остается в сбережении, безо всяких перемен даже к старости. Выглядит он истинно как мужчина и никто не скажет, что он не мужеского полу… В стране Италии ныне живет некто Фаринелли, певец, искусней коего не было от роду человеческого. Его настоящее имя Карло Броски. Его старший брат кастрировал всех своих младших братьев. Пол в их бедной хижине был залит кровью по колено. Выжил только Карло. Теперь ему оказывают почести, как особе королевской крови, он богат и знаменит на весь просвещенный мир. И все только потому, что имеет ключ к самым чувствительным человеческим внутренностям.

— Все это изобличает в тебе большие познания, — сказал Лазаревич с претензией на насмешку. — Но к чему ты это нам говоришь?

Лазаревич в свой черед будто и с самого начала не имел никакого страха перед бунтовщиками и выглядел совершенно спокойным.

— Позвольте мне продолжить, — заговорил опять Вертухин. — Этот Фаринелли превысокого росту и ходит, будто на каждом шагу подпрыгивает. Он женский угодник, каких свет не видывал, и дамы по нему с ума сходят. Особенно потому, что любовную страсть к нему иметь можно, однако же забеременеть нельзя. Таковы все кастраты. То ли они мужчины, то ли ангелы, — Вертухин внимательно посмотрел на Фетинью.

— Я остерегаю всех негодно думать о моей матушке сестре! — Лазаревич придвинулся к столу, как бы загораживая от всех сидящую рядом с ним Фетинью.

— То-то тебя разобрало, — пробормотал Вертухин и уже громче сказал: — В стране Италии никогда не было евнухов, а в Персии они есть по сей день. Не все из них стерегут гаремы, кое-кого посылают за пределы родины с тайной миссиею…

Все замолчали, уставившись на Вертухина, будто он сказал гадость.

Прежнего шума давно уже не было слышно, но далеко за окнами трепетало зарево, бросая в дом кровавые блики. Злодеи, закрывшие их в доме, могли вернуться каждую минуту. И что было делать? Оставалось отдаться на милость судьбе и ждать развязки, доброй или несчастной.