Слушать в отсеках

Комбриг ярился, а командиры подводных лодок и офицеры штаба сидели, потупя головы, и… ухмылялись. Они ухмылялись потому, что знали своего комбрига лучше, чем он себя. За крикливостью и грубостью Шукарев, словно краб под хитиновым панцирем, скрывал от всех мягкую и незлопамятную душу. Еще в первые лейтенантские годы нарвался он по своей мягкосердечности разок-другой на крупные неприятности и понял, что всегда найдется кто-нибудь, кто не прочь будет использовать его доброту ему же во зло. Понял и создал тогда для себя стереотип этакого рубахи-командира. С той поры в Шукареве жило как бы два человека: один, выдуманный им, был хамоват, бранчлив, любил порисоваться тем, что он прямой мужик, и под эту «прямоту» мог безокольно ляпнуть в глаза любому самую что ни на есть обидную правду-матку. За это одни терпеть его не могли, другие перед ним преклонялись, но все побаивались. Другой же, истинный Шукарев, тяжко переживал грубость первого, мучительно и долго казнил себя в душе, старался как-то незаметно загладить вину перед обиженными.

Он терзался, пряча свое раздвоение ото всех. Ему думалось, что никто об этом раздвоении не догадывается, что оно — его наисокровеннейшая тайна. Однако секретом это не было ни для кого, и его шумные разносы подчиненные воспринимали как июльские грозы: страшно, пока грохочет над головой, а прокатится гроза чуть дальше — вновь становится спокойно и тихо.

И еще они ухмылялись потому, что понимали комбрига: кипел он сегодня не по очень серьезным поводам, но явно несвоевременным для него — несколько дней назад его представили к адмиральскому званию, и каждое, даже мушиное, пятнышко на репутации бригады могло отдалить его мечту о широком адмиральском погоне.

Закончив разгон, комбриг хотел было по стародавней привычке ввернуть словечко посоленее, но метнул осторожный взгляд на своего нового зама по политической части и замолчал. Посопел малость, в последний раз и уже не сильно шлепнул ладонищей по столу и протрубил:

— Детский сад, а не бригада… — И еще посопев, добавил: — Все свободны.

А когда офицеры молча заторопились к двери, комбриг приказал:

— Логинов, останься!

Шукарев подошел к окну, обвел тяжелым взглядом промоклое небо, раскисший двор, поморщился: именно в этот момент мимо окна проскочили его командиры, они дружно над чем-то хохотали.

— Молодежь… — раздраженно пробурчал комбриг. — Хоть кол на голове теши!

Он оставил в кабинете Логинова — своего друга, однако начинать разговор с ним не хотел, пока не схлынет раздражение. Но оно вновь затопило его при виде командиров. К тому же Шукарев был крайне недоволен собой: как же, сегодня вновь он вынужден был наступить себе на язык и не облегчил душу из-за этого молокососа зама! Когда Шукарев уже командовал лодкой, Золотухин — его новый замполит — еще бегал в школу. И этот-то мальчишка смел его одергивать!

Впервые произошло это спустя неделю после того, как к Шукареву на бригаду пришел заместителем по политической части этот самый Золотухин, щуплый, не по должности застенчивый капитан второго ранга. Тогда тоже были какие-то неприятности, и комбриг выдал виновным по первое число. После совещания Золотухин остался в кабинете Шукарева и начал вдруг рассказывать ему какую-то совсем не относящуюся к делу байку.

— Когда я только что поступил в училище, нас всех, курсантов-первокурсников, послали на лесозаготовки. Училищу нужны были дрова. Ну вы сами, Юрий Захарович, знаете ленинградскую осень — слякоть, морось, ветры. Жили мы в лесу в палатках. Холодно, голодно. Разбили нас на бригады по три человека. На бригаду одна пила и один топор, а норма — десять кубов в день. Причем валить можно было только сухостой. Словом, с первого же дня мы поняли, что служба — далеко не мед.

Комбриг слушал вполуха, досадливо думая: «Дел невпроворот, а этот говорильню развел. Ишь ты, беседливый какой». Да и был Золотухин неприлично молод для заместителя командира бригады — тридцати двух еще не стукнуло. Это тоже раздражало. Ему бы на лодках еще пяток лет погорбатиться, а он вон уже и академию закончил, и в начальстве ходит. Видать, у него рука где-то есть. Таких людей комбриг, сам никогда не имевший покровителей, терпеть не мог и вместе с тем опасался — от них можно ожидать любого свинства.

— …Бригады валили деревья, очищали их от сучьев, — не обращал внимания на шукаревское недовольство Золотухин, — пилили на двухметровки, а свозил дрова к лагерю наш же курсант Володя Мокрушин. На мерине Ваське. Старый был мерин, ленивый и пройдошистый. В первый раз нагрузил Володька волокуши, а Васька везти и не собирается. Переминается с ноги на ногу, фыркает волосатыми губами и ни с места. Володька его уговаривать — не идет, хворостиной — не идет, хрясь палкой потолще — опять не идет. Хоть плачь! Тогда Володька от отчаяния как обложит его в три этажа, Васька с места — в галоп. Чуть волокуши не разбил. Так потом и повелось: на весь лес мат стоял, зато Васька тройную норму дров вывозил. И кнут не требовался.

— Ты, комиссар, к чему мне все это рассказываешь? Что-то я тебя не пойму… — Комбриг оторвался от какой-то бумаги, которую делал вид, что внимательно читает, и уперся подозрительным взглядом в Золотухина.

— А это я к тому, Юрий Захарович, что не васьки мы, не старые мерины. И чтобы все мы честно выполняли свой долг, нас совсем не нужно подгонять площадной бранью. — Золотухин, и без того тоненький, натянулся как струна.

— Что еще скажешь?.. — Комбриг начал было распаляться. Однако одернул себя: это точно, что у его зама есть где-то рука. В этом он теперь утвердился окончательно: не будь ее, разве посмел бы Золотухин идти с ним вот так, грудь на грудь?

В том, как Золотухин неестественно вздернул голову, как распрямил узенькие плечи, было что-то отчаянное, неодолимое.

— Ну?.. — стараясь не выдать обеспокоенности, пробасил комбриг. — Ты что же, учить меня на старости лет надумал?

— Учиться хорошему, Юрий Захарович, даже на старости лет не поздно. — Золотухин умышленно называл комбрига не по званию, а по имени и отчеству, чтобы не дать их разговору утонуть в официальном русле. — Простите меня, Юрий Захарович, вы мой командир, вы старше и по положению, и по возрасту. Но если вы и впредь будете вот так же… невыдержанны на совещаниях, то я буду уходить с них. Ну а если и это не поможет, попрошу помощи у адмирала.

Они встретились взглядами. Еще никто и никогда не ставил Шукареву ультиматумов. Тем более подчиненные. Но во взгляде Золотухина была непреклонность. И впервые комбриг уступил.

— Ну, ну… Так прямо встанешь и уйдешь?

— Встану и уйду.

Шукареву вдруг расхотелось злиться. Сознание подсказало ему, что замполит прав, пора кончать с мужицкими методами воспитания.

Прошло с той поры уже не одно совещание, не раз комбрига так и подмывало облегчить душу матерком, но… Золотухин всегда смотрел ему прямо в рот, и Шукарев каждый раз наступал себе на язык. Так получилось и сегодня.

Молчание неприлично затягивалось. Почувствовав, что раздражение малость спало, комбриг повернулся к Логинову. Тот терпеливо переминался с ноги на ногу. Все в нем было в меру и подчеркнуто аккуратно: рост — чуть выше среднего, не широкоплеч, но и не узок, вьющиеся волосы лежали волосок к волоску, в углах губ — готовая вот-вот выпорхнуть улыбка. Отутюженная форма облегала его. И вообще, он выглядел этаким свеженьким, новеньким, какими выглядят выпускники училищ, впервые надевшие офицерскую форму.