Слушатель

— Уэнделл не пришел этим утром на работу, — сказал босс. — Он не отвечает на телефонные звонки. Съезди к нему и выясни, в чем дело.

Это было шокирующей новостью. За все то время, что Кертис знал Ол Крэба, последний ни разу не пропускал работу. Поэтому Кертис, одетый в свою повседневную одежду — коричневые брюки и зеленую клетчатую рубашку — теперь крутил педали со всей поспешностью, на которую только были способны его ноги. Он был уверен, что с Ол Крэбом что-то случилось. Еще вчера мистер Крэбл жаловался на несварение желудка. Он решил, что свиная отбивная, которую он съел накануне вечером в кафе «У Мэнди», решила вернуться и пнуть его в живот. Кертис надеялся, что дело просто в расстройстве желудка, но он читал, что именно под такой маской к человеку может подкрасться сердечный приступ.

Он съехал со своего привычного маршрута и направился к дому Ол Крэба. Пересекши Сент-Питерс-Стрит, он попал на почти священную землю площади Конго. В некоторых местах она сильно заросла травой, но на остальном ее пространстве трава была плотно примята и втоптана в грязь ногами поколений рабов, их детей и детей их детей. Они толпились здесь тысячами с начала 1800-х годов, чтобы торговать, собираться вместе, играть музыку, танцевать и зажигать факелы при свете луны, взывая к своим богам вуду. Теперь же, когда Кертис ехал на велосипеде через площадь, и белки бросались от него врассыпную, спеша укрыться в своих гнездах в раскидистых дубах, он слышал бой барабанов и звон тарелок. Он заметил, что одинокий барабанщик поставил свою ударную установку в тень и отбивал на ней зажигательный ритм, а рядом с ним стояла пожилая женщина и продавала яблоки и апельсины прямо с повозки. Подле нее покоился стул для отдыха, на котором она иногда позволяла себе расслабиться в тени.

Площадь Конго действительно была священным местом для жителей Треме, и особенно для Кертиса… но причиной своего сакрального отношения к этому месту он не мог поделиться ни с кем.

Его разум отнес его в прошлое, в майский вечер 1923-го, когда солнце едва коснулось горизонта на западе, но на площадь уже начал наползать синий сумрак. То тут, то там стали загораться лампы, словно обозначая путь для одиннадцатилетнего Кертиса и его мамы, державшей его за руку и тянувшей его за собой в некое место, в которое он не хотел идти.

В тот вечер где-то поблизости тоже играли барабаны. Это был низкий стук, доносящийся откуда-то с другой стороны площади, и маленький Кертис видел как в отдалении, зажигаются и движутся факелы — медленно, словно в лихорадочном сне. Орхидея продолжала тянуть его к месту назначения. Туда ей сказала прийти молодая женщина в ярко-красном головном уборе, которая явилась в их дом в прошлое воскресенье в полдень.

Кертис был ребенком, но он знал наверняка, в чем дело.

— Я хочу знать, — сказала его мать той молодой женщине, которая приходила к ним в дом, — мой мальчик сходит с ума или нет.

— Он не выглядит сумасшедшим, — ответила тогда молодая женщина, окинув Кертиса беглым взглядом.

— Он слышит голоса, — настаивала Орхидея. — Иногда они даже не говорят по-английски, и он их совсем не понимает. А иногда он слышит их очень ясно. Это длится уже два года, и ему не становится лучше. Смилуйся, смилуйся, Господи, я уже старая больная женщина, а это безумие и вовсе загонит меня в могилу!

И тогда, в тот майский вечер 1923-го Орхидея тащила Кертиса на восточную сторону площади Конго, где стояли особенно высокие дубы, с корявыми переплетенными ветвями и густой листвой. Эти дубы, должно быть, помнили, как первый раб коснулся здесь барабана, мечтая о зеленых холмах Африки. В сгущающихся сумерках Кертис смог разглядеть три фигуры под одним из деревьев. Они были освещены красноватым свечением пары масляных ламп, установленных на небольшом карточном столе. Две из этих фигур сидели на плетеных стульях, а одна стояла. В следующий миг Кертис увидел, кто они такие, и его ноги застыли. Его сердце застучало сильно и быстро, а пятки будто приросли к земле, но именно в тот момент — девять долгих лет назад — у его матери хватило душевных сил и решительности на то, чтобы потащить его дальше, как извивающегося сома на рыбацком крючке.

Со слов Орхидеи, он знал, что они собираются встретиться с кем-то, кто способен ему помочь. И он даже думал, что это мог быть какой-то новый врач, но теперь он понял, что мать тянет его на встречу с двумя самыми могущественными и таинственными людьми — самыми странными персонажами, которых только можно было встретить в Треме.

Это была Леди и ее муж, мистер Мун. На самом деле, он никогда не видел их на улице при свете дня — казалось, что они могли лишь прятаться в тени при бледном свете Луны, в бликах танцующего красноватого пламени, которое искрилось на фитилях их ламп.

Но вот он видел их живьем. Позади них стояла та самая молодая женщина в странном ярко-красном головном уборе, и она вышла навстречу Орхидее и Кертису, как только они приблизились — причем Орхидея все так же продолжала тащить Кертиса, а тот упирался и рыдал навзрыд.

— А вот и мистер Кертис, — услышал он голос Леди. Это был мягкий и вкрадчивый голос, который почему-то навевал мысли о прохладной воде. Кертис был потрясен: еще никогда и никто не называл его мистером, и он не был уверен, что ему понравилось это обращение из уст женщины, знающей вуду.

Другой мистер поднялся со стула и отвесил Орхидее и Кертису небольшой поклон.

— Рад встрече, — дружелюбно произнес он, но Кертис подумал, что его голос звучит, как треск сухих костей в доме с приведениями.

— Я привела своего мальчика, — сказала Орхидея, как будто им требовалось напоминание, и подтолкнула Кертиса вперед, словно отдавала его в качестве подношения.

Когда Кертис восстановил равновесие, он замер, как соляной столб, напротив этих двоих. В свете ламп, напоминавших блуждающие огоньки малиновых глаз призраков на кладбище №1 в Сент-Луисе, Леди и Мистер Мун казались лишь фантомами, хотя и слишком реальными.

Говорили, что Леди родилась аж в 1858-м, что означало, что ей было уже шестьдесят пять лет. В этом скудном свете под широкополой фиолетовой шляпой ее лицо представляло собой загадку, сотканную из сгустка теней. Кертис никогда раньше не видел эту женщину вблизи, поэтому понятия не имел, как она выглядит. Однако он слышал о ней очень многое: о том, что она была рабыней и сбежала с плантации вместе со своей матерью на болото аккурат перед Гражданской Войной, росла в колонии прокаженных, беглых каторжников и рабов прямо на болотах под новым Орлеаном, и там-то боги и богини вуду нашли ее и сделали одной из своих жриц. Он слышал о ней больше, чем хотел бы: о змее — водяном щитоморднике — которую она держала в своем доме в Сент-Луисе и которого называла «Сестра» за все секреты, что змея рассказывала ей. О сундуке, который она хранила — бытовали легенды, будто он был наполнен усохшими головами молодых людей, как раз его возраста, которые имели неосторожность забрести за изгородь из гигантской сальвинии [26] . Поговаривали, что эти растения, похожие на зонты, были рупорами самого дьявола, а во дворе Леди они цвели буйно, как тропические фурии. Кертис слышал о сияющих фиолетовых шарах, которые постоянно кружили вокруг ее дома, исполняя роль призрачных сторожей, а иногда ночью — как говаривали — можно было видеть, как эти шары ползали по крыше ее дома словно пауки.

26

Salvinia adnata — сальвиния гигансткая, карибский сорняк. Крупный папоротник, обычно плавающий на поверхностях водоемов, из семейства Сальвиниевые.

Были и другие пугающие слухи, которые Кертису доводилось слышать, и он зачем-то прокручивал их в голове, глядя на существо, которое выглядело как обычная худая женщина в фиолетовой шляпе, облегающем платье и фиолетовых перчатках на тонких пальцах, напоминавших смертоносные клинки. Ее кожа была иссиня-черной, как уголь из самых черных земель Африки, нетронутых ногами белых исследователей.

И таким же пугающим, как Леди, был и мистер Мун. Он производил устрашающее впечатление, до дрожи в позвоночнике, несмотря на то, что вел себя исключительно вежливо, как джентльмен. И не его виной было то, что он родился с болезнью, сделавшей одну половину его лица бледно-желтой, тогда как вторая оставалась эбеново-черной. Две половины сходились на лбу, образуя там россыпь пятен, а его изящный нос и подбородок с седеющей бородой создавали элегантный мост между светлой и темной сторонами. Смотреть на это было нелегко. Он тоже был высоким и худощавым, и выглядел убийственно, как бокал мышьяка, будучи одетым в облегающий черный костюм с тонким черным галстуком, украшенным красными квадратами, в черную шляпу и черные перчатки. На каждом его запястье поблескивало по циферблату наручных часов. На шее, на цепочке, висело позолоченное распятие размером с самую большую свиную ногу, когда-либо приготовленную в кастрюле Треме.

— Подойди ближе, молодой человек, — сказала Леди.

Кертис не двигался, пока Орхидея не подтолкнула его вперед, и даже тогда его ботинки буквально пропахали священную землю.

— Мне сказали, — произнесла Леди из-под своей шляпы, — ты утверждаешь, что в твоей «колокольне» звучат голоса. Похожие на звук твоих собственных колоколов, но они не твои, если можно так выразиться, — ее голова слегка приподнялась и склонилась набок. — Это правда?

— Скажи ей, — подтолкнула его Орхидея, прежде чем Кертис успел даже подумать над ответом. — Давай же! Сейчас не то время, когда надо изображать, что у тебя рот зашит! — когда Кертис снова замялся, Орхидея обратилась к жрице вуду. — Он не представляет, насколько это убивает меня, мэм! Моя спина… что-то не так… я все время чувствую слабость… не могу стоять прямо… как будто это все давит на меня всем своим…