Слушатель

За его спиной кто-то кашлянул. Он обернулся и обнаружил, что служанка, Мэвис, стоит у порога гостиной.

— Сэр, — произнесла она с той мягкой интонацией, которая предназначалась для придания голосу нотки покорности, — вы будете ужинать?

— Да, если можно. И я не «сэр», я просто Кертис.

Служанка кивнула, но выглядела смущенной, потому что, судя по всему, он был в доме гостем, хотя и негром, а в этом доме никогда не было темнокожего гостя. К тому же, ни один из них не спал в гостевой спальне, но господин Ладенмер сказал ей, что этот молодой человек будет спать именно там. Так что она пришла к выводу, что он, должно быть, имеет какой-то важный статус, в противном случае, ему бы даже не позволили ступить в дом.

Она бросила взгляд на его униформу, а затем взглянула на красную фуражку, оставленную им на столе.

— Позвольте спросить, вы солдат?

— Нет, я — носильщик на станции Юнион.

— Я не знала, что мистер и миссис Ладенмер собираются отправиться в путешествие, — сказала она. В ее жизни никогда не было поездок на поезде. Ее брови нахмурились. — Позвольте мне еще один вопрос: где сегодня дети?

Кертис догадался, что она не может задать этот вопрос хозяину дома, не выйдя за рамки дозволенного, но у него она могла спросить.

— Скоро они будут дома, — ответил он, и она поняла, что это все, что ей полагается знать. Хотя она слышала, как миссис Ладенмер горько плакала, и что-то в целом было не так с обычным распорядком дома, но в соответствии с занимаемым ею здесь местом, она продолжила исполнять свои привычные обязанности, спросив:

— Что господин Кертис хотел бы на ужин?

Это был вопрос, который ему не никогда прежде не задавали.

— На ваше усмотрение, — улыбнулся он ей.

Ее рот открылся, а затем снова закрылся: было видно, что это окончательно ее ошеломило. Кертис подумал, что, возможно, никто и никогда не давал ей возможность сделать выбор по своему вкусу… Так они и стояли в прекрасной комнате, не говоря ни слова, чувствуя себя неудобно в непривычной им свободе и ожидая, пока другой преодолеет свою нерешительность.

****

Наступила ночь, полная темнота окутала сельскую местность вдали от пятен городских огней и шорохов машин по асфальту. Вокруг хижины на озере сверчки, цикады и другие лесные насекомые воспроизводили свою собственную музыку из щелчков, стрекота и жужжания. Воздух стал тяжелым, дождь прекратился, и во влажной жаре туман, поднимающийся с озера Пончартрейн, медленно расползался по лесу, оставляя куски себя свисать с сосен и дубов, как старые лоскуты истлевшего и пожелтевшего белья.

В полной темноте своей тюрьмы Нилла услышала звук отодвигаемого тяжелого стола, подпиравшего дверь с внешней стороны. Несколько раз она пыталась заснуть, но терпела неудачу. Воля малыша Джека снова сломалась, что уже случалось пару часов назад. Он плакал в темноте, пока Нилла не села рядом с ним и не обняла его за плечи. Хартли пытался облегчить их положение, предложив сыграть в игру «Двадцать вопросов», но малыш Джек не стал играть, а Нилла чувствовала себя настолько уставшей и потерянной, что у нее никак не получалось сосредоточиться.

— Не двигайтесь, — предупредил Хартли, сидя на полу комнаты.

Дверь открылась, и вспыхнул яркий свет. Это было всего лишь пламя масляной лампы, но его яркость ослепила глаза.

— Три слепые мышки, — сказал Донни, войдя вслед за светом в комнату. Он закрыл за собой дверь и обвел лампой тесную маленькую камеру. — Вот теперь здесь плохо пахнет, — сказал он. — Кто обделался?

Нилла очень хотела сказать этому мужчине, чтобы он ушел и оставил их в покое, но она боялась даже подать голос.

— Разве тебе не пора спать? — спросил Хартли.

— Нет. Остальные курят на заднем крыльце, а я захотел заскочить к вам и узнать, как у вас дела. Эй, как тебе это нравится? — Донни опустился на корточки и поднял лампу, демонстрируя Хартли, что теперь блестящий стеклянный глаз шофера был прилеплен к центру его лба с помощью изоленты. — Теперь я трехглазый сукин сын. Как тебе? — когда Хартли промолчал, Донни рявкнул: — Я задал тебе вопрос, мудак… как тебе?

— Прекрасно, — сказал Хартли.

— Он сказал «Прекрасно», — передразнил его Донни и в свете лампы ухмыльнулся Нилле. — Мне же идет, малышка?

— Да, — ответила она, глядя на противоположную стену.

— Чертовски верно. Я бы даже сказал, что я красивый. И у меня теперь целых три глаза, чтобы лучше тебя видеть, малышка Красная Шапочка. Эй, как тебя называет твой папочка?

— Нилла.

— Я имею в виду, у тебя же есть… некое… прозвище, как у домашнего питомца? Готов поспорить, он тебя как-то называет. Типа… Сахарные губки, или Сладкая Попка, или…

— Почему бы тебе не оставить нас в покое? — перебил его Хартли. — Разве недостаточно, что мы застряли здесь без еды и воды, и…

— Заткнись, — взревел Донни с ужасающей угрозой в голосе. — Если я захочу услышать, как ты пердишь, я выбью это из тебя, — он сместил лампу на несколько дюймов, чтобы лучше осветить Джека Младшего, который буквально прилип к своей сестре и сжал ее пальцы настолько крепко, насколько только смог связанными руками. — Только гляньте на этого крутого парня, — сказал Донни. — Неужели ты плакал, крепкий орешек?

— Нет, — ответил мальчик, бросив слово, как отравленный дротик.

— Как скажешь, но это чертова ложь! У тебя глаза опухли. Похоже, что кто-то врезал тебе пару раз по лицу. Тебе нравится это место, орешек? Довольно далеко от особняка твоего богатого папочки. Держу пари, у тебя там есть все игрушки и игры, и прочее дерьмо, которое ты когда-либо хотел, я же прав? Бьюсь об заклад, тебе просто надо назвать то, что тебе хочется, и оно само падает тебе прямо в руки. Ну, так что? Разве это не так?

— Нет.

— А я все равно держу пари, — после этого Донни некоторое время сидел молча, в то время как сердце Ниллы продолжало бешено биться о ребра от страха перед этим человеком. — Есть одна вещь, с которой твой проклятый папочка просчитался, мальчик, — продолжал Донни, — он не научил тебя уважать старших. Ты должен называть меня «сэр», когда говоришь со мной.

— Тогда я больше не буду говорить с тобой, — бросил Джек Младший. — Вали в свою дыру.

Хартли поморщился. Нилла прижалась плечом к брату, предупреждая его, чтобы он молчал, но слова уже были сказаны и повисли в воздухе.