Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое

С местом своих занятий приходилось сообщаться при помощи пешего хождения, так как ехать на трамвае из-за переполнения [было трудно], а на своей лошади или автомобиле представлялось невозможным из-за высаживания собственников чернью и даже избиения их. Идя домой с занятий, очень часто приходилось догонять своих знакомых, живущих на одной улице со мной; понятно, начинались разговоры о происходящих событиях; и почти всегда видели около нас теснившихся подозрительных субъектов, прислушивающихся к нашим разговорам; среди них бывали и мальчики. Так, однажды мальчик, на которого мы не обращали ни малейшего внимания, подслушавши весь наш разговор о положении религии и церквей, не вытерпел: пробежал шагов на десять вперед нас и закричал: «Эх, вы! В Бога верите, а его нет!» Пустился бежать опрометью, лишь сверкая своими пятками, нужно думать, боясь за свои уши. В другой раз, идя в церковь, перегнал рабочего, идущего с мальчиком. Раскрасневшийся и взволнованный рабочий обратился ко мне со словами: «Господин, посмотрите! Этот бздун, которого от земли почти не видать, убеждает меня, что Бога нет, а верят в него только дураки!»

Когда выпал снег, приехавшая из имения моя экономка, Наталья Павловна Обухова, начала убеждать меня приезжать в имение, уверяя, что мне не угрожают никакие опасности, так как крестьяне относятся ко мне очень благожелательно. Подозрительные элементы местных крестьян, освобожденные из мест ссылок и тюрем, наехавшие в деревню осенью, перебрались в Москву, где надеются составить себе хорошую карьеру, а потому вокруг имения тишина и порядок, и я могу в нем спокойно отдыхать, находясь в отдаленности от всего, что делается в Москве. И я начал ездить туда, как и раньше всегда делал, накануне праздников в два часа дня выезжал из Москвы, оставался ночевать, а вечером следующего дня уезжал обратно.

Проведенное время в имении меня сильно укрепляло: хороший чистый воздух, тишина, гулянье на лыжах по лесу, никаких встреч с посторонними людьми, оранжереи, наполненные разными цветами, как-то: цинерариями, душистыми фиалками, примулами, крокусами, сиренями, ландышами, — действовали на меня превосходно, хотя чувствовалась в имении большая разруха: рабочих осталось мало, военнопленные австрийцы еще осенью убежали. Пришлось продать часть лошадей, коров, сократить овец и свиней, но это отчасти шло на пользу моим нервам, не приходилось волноваться, а пользоваться только природой, беря все, что она дает. Возвращался в Москву совершенно обновленным человеком. Так продолжалось, как мне помнится, до середины марта.

В воскресенье Наталья Павловна накормила меня блинами с густой сметаной, в которую входила ложка и так стояла. После блинов я гулял, вернулся домой к чаю, как в это время вбежала ко мне вся бледная и взволнованная Наталья Павловна и мне на ухо сообщила: «Пришли крестьяне с каким-то предводителем и требуют передачи имения и всего, что в нем имеется, причем желают принять все либо от меня, либо от садовника, а не от вас лично». Вспоминаю, что от такого известия я вскочил со стула, с трепетным от ужаса сердцем, как бы парализированный; предполагаю, что такое состояние бывает с людьми от неожиданного для них, нахлынувшего большого горя или неожиданной близкой смерти. Вернувшаяся вскоре Наталья Павловна нашла меня стоящим все на том же месте, она постаралась меня успокоить, сказавши, что крестьяне не думают делать мне лично каких-нибудь неприятностей, они очень сконфужены порученной им описью имения и объяснили, что пошли только потому, что на меня донесли о спекуляции хлебом и получении десяти вагонов муки, припрятанных мною в имении, между тем вся деревня голодает, а потому просят указать, где она припрятана. Наталья Павловна указала им, что получено не десять вагонов муки, а только один, требующийся на год для прокормления рабочих, и эта мука лежит в амбаре в закромах, но, видя, что они сомневаются в этом, она предложила им сходить к начальнику станции, который подтвердит правильность ее слов и может удостоверить железнодорожными книгами, куда вписываются все поступления на станцию. Крестьяне выбрали среди себя уполномоченных к начальнику станции, а остальные отправились с садовником на скотный двор. После этого я успокоился, с возможностью соображать, я сказал ей: «Я сейчас пойду к Боголепову (имеющему небольшое именьице в трех верстах от моей усадьбы) 4 , прошу вас вечером, к отходу вечернего поезда в Москву, прислать за мной лошадь с рабочим Трифилом» — и, переодевшись в свое городское платье, вышел из имения, покинув его навсегда. Путешествие по боголеповской земле было чрезвычайно тяжелое: каждую сажень приходилось брать приступом, сделаешь шаг — и ноги твои проваливаются в рыхлый снег, выкарабкиваешься — опять при следующем шаге находишься в том же положении; и только в редких местах, где наст был твердый, мог удержать свое тело в равновесии. Хороший, чистый воздух, уже попахивающий весной; сильное утомление, отвлекавшее от тяжелых дум, удерживали мои нервы в равновесии. Как я потом узнал, пошел в имение Боголеповых дорогой, по которой обыкновенно ходил летом, а оказалось, их зимняя дорога шла по земле их соседа Салтыкова, хорошо объезженная и утоптанная. Наконец я добрался до усадьбы и узнал от хозяев, что в окружающих их имениях уже опись произведена крестьянами села Качалова во главе с качаловским попом, вооруженным ружьем, и они уверяли, что поп вел себя очень грубо 5 .

2: 1-4

Н. А. Варенцов дружил с главой семьи Боголеповых — Михаилом Александровичем, преподавателем географии и естественной истории 7-й казенной мужской гимназии.

2: 1-5

Имение Н. А. Варенцова Бутово находилось вблизи древнего подмосковного села Качалова, известного с XVI в. В XVII в. здесь был выстроен каменный храм во имя св. Параскевы Пятницы, перестроен в 1901 г. В 1941–1991 гг. храм был закрыт. Ныне в этом храме, сохранившемся у старого кладбища не существующего уже села Качалова, возобновлены богослужения.

На станцию меня благополучно доставил Трифил. Я занял в углу почти темного и нетопленого вагона место и предался тяжелым мыслям. Вспоминал, как десять дней тому назад ко мне собрались гости; за чаем начались разговоры, понятно, все на одну и ту же тему, о происходящем у нас в России. Один из присутствующих, Николай Алексеевич Осетров, почетный мировой судья города Москвы, вынул из кармана бумагу и прочел вслух стихи, фамилию автора я забыл. Они были написаны очень хорошо и жизненно, каждая их строфа била по нервам, и всех слушающих сильно волновали.

В стихах излагал помещик свое душевное состояние при ожидании, что не сегодня, так завтра нахлынет в его родовое имение толпа озверевших крестьян под предводительством каких-то темных, неизвестных лиц и весь его уютный, культурный дом, со всеми реликвиями, сбереженными им и его предками, будет уничтожен в короткий срок. Помещик переходил из комнаты в комнату, останавливался перед всеми вещами, дорогими по воспоминаниям о светлых и тяжелых пережитиях его семьи в течение более полуторастолетнего владения имением. Он подходил к портретам его предков, говоря каждому: «Прощай!..», к шифоньеркам, наполненным разной посудой, с висевшими тарелками и блюдами на стенах, вспоминая, как его матушка бережно обходилась с этими хрупкими вещами, не дозволяя дотрагиваться прислуге до них, лично вытирала пыль и мыла их, рассказывая ему, еще отроку, а потом юноше, историю вещей, дорогих семье по воспоминаниям, к старинному оружию, развешанному на коврах по стенам его кабинета, и каждой вещи он говорил «Прощай!» со слезами на глазах и с болью в сердце. Вышел из дома с котомкой на плечах, он обошел кругом дома, прощаясь с ним, с его колоннами, с парком, наполненным столетними липами, дубами, вязами, с фруктовым садом, с прудом. Боясь задерживаться в имении, чтобы не при нем пришли толпы крестьян, как это уже случилось с его соседями-помещиками, где озверелые люди уничтожали все, что попадалось им под руки, убивая и расхищая скот, вырубая парки и фруктовые сады, сжигали дома со всеми находящимися в нем ценностями и даже с убийством сопротивляющихся им помещиков.

Когда Н. А. Осетров кончил читать стихи, то все слушающие сидели с понуренными головами и влажными глазами — так тяжело подействовали они на всех.

Мой уход из имения, понятно, не был так тяжел по воспоминаниям, как у этого помещика, но все-таки он доставил мне большое горе. Я купил землю с лесом, не считая полуразвалившейся гнилой дачи, на этой земле больше ничего не было; в течение двадцатилетнего владения им я оставил его почти благоустроенным. Уже было выстроено несколько домов для житья, скотный двор, амбары, проложены шоссейные дороги, канавы для спуска излишней воды, оранжерея, грунтовые сараи со шпанской вишней, фруктовый сад, приносящий уже фрукты и по всей усадьбе проложенные защебенные дорожки, огороженные подстриженными елками, с насаженным хвойным лесом, сделавшимся уже высоким и толстым. Кругом домов был разбит дендрологический красивый сад 6 , и на выкорчеванных из-под леса местах был хорошо удобренный огород, дававший хорошие овощи. И я, сидя в вагоне, сказал мысленно всему этому: «Прощай!..»

2: 1-6

Дендрологический сад (от греч. — ‘дерево’) — участок территории, где в открытом грунте культивируются деревья и кустарники, размещаемые по географическому, экологическому или декоративному признакам.

На другой день приехавшая Наталья Павловна рассказала, что сдача имения произошла без всяких инцидентов; и крестьяне были довольны, что я ушел из имения, уполномочив ее остаться во главе управления. Почему-то они тщательно осматривали под всеми кроватями, предполагая, что спрятаны какие-нибудь ценные вещи. В довершение, по окончании приемки, захватили три детских велосипеда. В этот же день рабочему Трифилу удалось привезти на лошади столовое и постельное белье, картины и часы, сверху закрытые сеном, счастливо пропущенные у заставы надсмотрщиками. А Наталья Павловна привезла много разных молочных продуктов.

ГЛАВА 2

Почти единовременно с отнятием имения к нам в правление явились с фабрики несколько человек рабочих, уполномоченных общим собранием товарищей всех наших фабрик для наблюдения за нашими действиями. Явившиеся держали себя скромно, но не могли удержать себя от тщеславия блеснуть перед нами своим умом и познаниями в области демагогии, приобретенными ими на фабричных митингах; становились по очереди в красивые позы, упирались одной рукой на стол, а другой размахивая, бия себя в грудь, в страстных речах изливали свои думы. Я любовался на них: телами были взрослые люди, а умом — малые дети. Возражать и оспаривать их, понятно, не было возможно без риска за свою свободу.

Их терпеливо выслушали, посадили в дальнюю комнату от правления, исполнив их просьбу, приобрели для каждого из них дорогие портфели, чем на первое время удовлетворили этих новых наших деятелей. Первое время дело шло сравнительно гладко, но с каждым днем их вмешательство в торговые дела делалось настойчивее и требовательнее, с нарушением всех коммерческих традиций. Приходилось их вызывать в правление, объяснять неправильность их взглядов и после долгих и неприятных препирательств убеждать их в необходимости поступить так, как распорядилось правление; в конце концов все это надоело и уже не звали их в правление, а посылали к ним доверенного, или бухгалтера, или секретаря; результат этих переговоров был тот же: им вдалбливали в голову, и они соглашались.

По несомненной человеческой слабости к тщеславию они через две недели считали себя уже сверхчеловеками, для них открылись все тайные пружины сложного дела; им было все доступно, и они все могут. Конечно, все эти споры и их увещания сильно тормозили дело с упущением выгодных моментов для наживы, но все приходилось терпеть и с болью сердца переживать. Кроме всех этих деловых волнений каждый день приносил какую-нибудь неожиданность от других лиц, старающихся досадить чем-нибудь нам, грешным, попавшим в беду не по своей вине. Волнений с душевным трепетом было много: то сообщали по телефону, что приезжали на автомобиле матросы, спрашивали меня, то приходили из милиции и спрашивали: где я? Все это заставляло не ходить в дом и долго кочевать по родственникам, знакомым, без достаточного спокойствия и отдыха.