См. статью «Любовь»

Владыка мира, сказал Бруно (который никогда не был религиозен), для чего ты водишь миллионы этих лососей по бесконечным кругам бытия? Почему ты не мог ограничиться одним лососем? Парой лососей? Вот, даже люди, самые жестокие из всех созданий, освоили мудрость использования символов: достаточно сказать «Бог», «человек», «страдание», «любовь», «жизнь», и готово — каждое явление и каждое переживание пришпилено, втиснуто в соответствующую коробку и отправлено на предназначенную для него полочку. Почему мы научились этому, а ты нет? Почему бы тебе не избавить вещи и от их созидания, и от гибели, почему бы не удовольствоваться более скромным вариантом? Разве не достаточно, чтобы их образы лишь проскальзывали в твоем безграничном сознании? Почему все твои символы так детальны, так расточительны, так болезненны? Не оттого ли это, что мы все-таки лучше, с большим талантом, чем ты, угадываем страдание и боль, заключенные в каждой такой коробке, и предпочитаем оставлять ее запечатанной?

Как ни странно, по прошествии нескольких недель он получил некоторый ответ. Иногда это случается в море: вопросы, обладающие особой напористостью и живучестью, посылают столь мощный импульс, волну столь необычного возбуждения, что способны достигнуть предельной черты, края мира, самой последней расселины в самых темных безднах. В результате где-то там пробудилась некая сущность, не имеющая имени и названия, погруженная, как правило, в нескончаемую дремоту, но эти настойчивые колебания и сотрясения расшевелили ее, заставили выдраться из бессвязной путаницы скользких, пропахших тиной водорослей — ее сновидений, и начать подниматься ввысь. И вот она уже плывет, медленно-медленно движется по поверхности вод. Иногда проходят сотни и тысячи лет, прежде чем ответы наталкиваются на сам вопрос, пробудивший их к жизни, позволивший им оформиться и обрести название, но в большинстве случаев ответам и вопросам вообще не суждено повстречаться. Тогда они безнадежны, жизнеспособность их постепенно угасает, они снова погружаются в пучину и опять оказываются в усыпляющих щупальцах мягкотелых водорослей. Мой Бруно наталкивался в своем путешествии на осколки таких ответов: кожура идей, высохшие трупики былого дерзания, половина так и не успела созреть, а другая уже сгнила. Эти несостоявшиеся ответы доставляли ему смутное неосознанное огорчение, подобное тому удушью, которое испытывает человек, случайно вдохнувший газ и так и не сообразивший, что с ним случилось. Они не пугали его. Замкнутый океан его собственных писаний тоже полон таких уродцев.

Но он, именно он, удостоился некоторого ответа. Жест доброй воли. Не то чтобы прямой ответ на заданные вопросы, но все-таки и не полное их игнорирование. У меня появилось невольное подозрение, что кто-то в данном конкретном случае ускорил ход дела, проделал важную подготовительную работу: собрал результаты изысканий и размышлений, исследований, опросов, организовал материал (что, в общем-то, абсолютно не характерно для его сонной натуры). Кто-то воистину превзошел самого себя.

Потому что в сумерки, в проливе Каттегат между Швецией и Данией, косяк вдруг остановился без всякой видимой причины. Было еще слишком рано для вечерней гийоа. Бруно встрепенулся, слегка смущенный и растерянный от того, что ненароком задремал во время послеобеденного плавания. Посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме тихого спокойного моря. Едва ощутимый ветерок — похожий на еле заметное колыхание театрального занавеса — развевал голубой горизонт и надувал его, словно гигантский парус. Рыбы стояли на месте и ритмично двигали плавниками, равнодушные ко всему на свете. Косяк журавлей с вытянутыми шеями пронесся в небе. Как обычно в минуту волнения, Бруно начал бить ладонями по воде и слегка шевелить губами. Странное воспаление распространилось в последние дни вокруг двух ранок у него на груди, сбоку, над ребрами, и немного беспокоило его. Он заметил, что жжение становится сильней. Потер досаждавшие раны ладонями и напряженно ждал.

И тогда, на очень незначительном расстоянии от передовых лососей, море раздвинулось, большая стая дельфинов вынырнула внезапно из глубины и мгновенно пронеслась мимо. Бруно испугался и отпрянул, но рыбы вокруг него не проявляли ни малейшего волнения. Дельфины, крупные, чуть-чуть зеленоватые, кружили теперь в некотором отдалении. Вот они выстроились полукругом, развернулись широким фронтом и оказались лицом к лицу с косяком. Лососи сохраняли спокойствие: плавники не ощетинились и боковые линии не налились краской. Две стаи изучали друг друга. Лососи, недвижные, с виду такие грузные, мрачные и равнодушные, застыли против более тучных, блестящих и полных жизни дельфинов. Бруно пытался угадать, известно ли дельфинам хоть что-нибудь о жизни лососей. Внезапно его охватило ощущение собственной убогости и приниженности перед ними: не вполне понятной усталости лосося, измученного тяготами своего путешествия, но убогости и затравленности Бруно, человека-остова, всеми отверженного и отовсюду изгнанного. Может, это сравнение возникло оттого, что он вдруг вспомнил: дельфины — его сородичи, представители его класса, такие же, как он, млекопитающие, рожают живых детенышей и кормят младенцев грудью.

И в ту же минуту это началось: как будто по головам дельфинов прокатилось дуновение свежего ветерка. В одно мгновение в каждом из них напряглась тетива. Великий хенинг. Они подтянулись, сплотились и сделались похожи на членов церемониального совета, принимающих чрезвычайно ответственное решение, потом разошлись широким полукругом и приступили к спектаклю.

Невозможно назвать это иначе: дельфины как будто хотели вознаградить лососей за их долгое унылое путешествие или подарить им несколько минут радости за их беспримерную жертву. Бруно был тронут. Дельфины, эти прирожденные комики, благородные, умные, гордые обитатели моря, в мгновение ока учуяли угрозу приближения суши и исходящего от нее иссыхания, которое с такой мудростью умели отодвинуть за пределы круга своей жизни. Это требовало от них какого-то действия.

Словно по команде взвились они в воздух и быстро перекувырнулись. Парами, а потом четверками ловко пересекали траектории друг друга, взлетали и ныряли, как зеленые сверкающие искры, потом выстроились в ряд и встали торчком над водой, принялись скакать на конце своего гибкого хвоста, волоча за собой шлейф из пены и по-прежнему сохраняя на лицах ту же напряженную улыбку, обогнули косяк Бруно по большой дуге, тотчас вернулись и продемонстрировали еще один трюк: шаловливо запрыгали друг над другом, словно играя в чехарду.

Лососи смотрели на это все без всякого выражения, но с большей, чем обычно, скоростью плескали плавниками. Бруно впитывал это действо всем своим существом. Сердце его едва не разорвалось от безумного молчаливого напряжения. Хотя он и не понял значения жеста, но знал, что удостоился наблюдать редкостное проявление чистого искусства. Все морские широты и просторы, вся радость жизни, квинтэссенция жалости и участия, все сомнения и прозрения, понимание собственного могущества и бессилия — все было там, все слилось в этом нежданном торжестве бытия. Вода вокруг вскипала от прикосновения к разгоряченному телу Бруно. Ему хотелось присоединиться к дельфинам, хотя он не понимал почему. Может, потому, что он был человеком, который не человек, а они — рыбы, которые не рыбы. Но скорее потому, что на одно краткое мгновение они позволили ему по-настоящему ощутить и оценить данную ему жизнь. Эта жизнь принадлежит ему по закону и соответствует своему названию. Журавли кричали где-то там в высоте и до вывиха вытягивали шеи. Со всех сторон расстилались прекрасные голубые морские просторы. Свет просачивался сквозь высокие волны. Бруно смотрел на дельфинов с мольбой.

Они исчезли так же внезапно, как появились. Были проглочены морем, унесены волнами. Бруно почувствовал, что печаль вернулась и снова заползает в него. Напряженный хенинг косяка ослабел, лососи приступили к вечерней гийоа. Через минуту рыбы уже начали забывать, что они только что видели. Для них не существует иного времени, кроме настоящего. Только некоторые — и маленький Йорик в том числе — задержались на мгновение на своих местах, отыскивая что-то глазами, что-то уже поглощаемое забвением, но еще беспокоившее их тусклое сознание. До чего же убогими они выглядели! Бруно пытался перенести на них свое отвращение к самому себе — чего стоят этот закостенелый механический идиотизм, не позволяющий им просить для себя хотя бы сокращения и облегчения пути, их невыносимая серьезность, тупое смирение перед жестоким жребием! Одну только брезгливость ощущал он теперь. Он презирал путь, лишенный вдохновения…

Йорик потерся о его бок. Бруно обернулся и увидел губы, равномерно и безостановочно выполняющие одну и ту же заученную операцию: открой-закрой, открой-закрой. Через силу принудил себя ответить соседу подобным движением. На мгновение у него вспыхнула надежда, что рыба пытается намекнуть ему: она тоже видела дельфинов и осознает значительность явления, но нет, Йорик выражал только свое удовольствие от обилия отличной пищи. Наполеон, плывший слева — создание замкнутое и лишенное всякой новизны, — был поглощен возбужденной погоней за облаком икры скумбрии, медленно растекавшимся по поверхности воды. Бруно нырнул и угрюмо заглотал порцию душистого планктона. В своем воображении он видел себя на более подобающем для него месте — там, среди беспечно резвящихся дельфинов. Живущим полнокровной безмятежной жизнью тех, кто смирился с фактом собственного бессилия: если ничего невозможно изменить, то остается, по крайней мере, упиваться иллюзиями.

Но когда кончился час гийоа и косяк начал готовиться к ночному плаванью, Бруно охватила вдруг странная гордость. Огромное воинство стояло и с размеренной медлительностью шевелило жабрами. На всем была разлита та леденящая серьезность, которой он так гнушался минуту назад. Но впервые с тех пор, как он решился на этот шаг и бросился в воду, Бруно догадался, почему он выбрал для себя именно лососей и их странствия. Ведь он сам был лососем в обществе людей. И даже когда воображал себя дельфином, принадлежал к лососям. Бруно глубоко вздохнул, и его легкие чуть не разорвались от тайной радости: как человеку необходимо любить одну женщину, женщину из плоти и крови, чтобы убедиться в том, что вместе они две половинки единого целого, и от грубого вожделения возвыситься до чистой, платонической любви, так и Бруно должен был полностью превратиться в лосося, чтобы познакомиться с жизнью. Жизнью нагой, очищенной от всего лишнего, геометрически точную линию которой лососи прочерчивают по поверхности половины земного шара.

Он закрыл глаза и напряг спину до хруста в позвонках. Он был взволнован и заставил себя отвлечься от болезненных уколов, которые причиняло ему воспаление в груди. Боль не оставляла, и Бруно озлобленно расчесывал раны, негодовал, как обычно, на свое предательское тело, особенно досаждавшее в те редкие мгновения воспарения и провидения, каких он порой удостаивался.

Лососи помедлили еще мгновение, перешептываясь без слов, испуская запах нетерпеливых досадливых вопросов и торопливых ядовитых ответов. Лепарик сосредоточенно прислушивался к эху, возвращавшемуся к нему от их тел, и они прислушивались к его движениям и, даже не заметив, как это случилось, уловили приказ об отплытии. Словно молниеносная искра пробежала по струне хенинга и в ту же секунду была зарегистрирована их боковыми линиями, разом сверкнувшими в ночной тьме, и прежде, чем они что-нибудь осознали, косяк двинулся с места.