Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Я снова возвращаюсь к своему брату и его безрассудному увлечению Дорихой, о котором столько говорили. Теперь всему миру известно, что, когда я узнала о связи Харакса, я ответила чередой стихотворений, благодаря которым публика всласть потешилась над моим братцем, хотя и отмечала, что им недоставало вкуса и сдержанности. Не следует забывать и о том, что, если бы не я, в Митилене никогда не узнали бы о Дорихе.

Когда мне бросали упрек, я неизменно ссылалась на необходимость защиты семейной чести. То, как Харакс бросался деньгами, было скверно само по себе, а мысль о том, что бывшая рабыня и блудница прибудет в Митилену в качестве его супруги, и вовсе не укладывалась у меня в голове. Единственным, что могло бы подтолкнуть брата к разрыву этой унизительной и разорительной связи, было только публичное осмеяние. (Я как будто слышу, как злорадствует он теперь, когда мы поменялись местами.)

Но даже тогда у меня возникали глубокие сомнения, верные ли я предпринимаю шаги. Мой брат и впрямь не женился на Дорихе (она же Родопис, или Розовощекая, — под этим именем ее знает теперь любой корабельщик, который ходит в дельту Нила), только думается, стихи мои тут ни при чем. Оглядываясь назад, начинаешь понимать, что Дориха просто-напросто устала от него (кто мог бы за это обвинить ее?) и возмечтала о чем-нибудь получше, нежели этот безобразный виноторговец далеко не юных лет, и к тому же уроженец острова. Судя по той славе и богатству, которого она достигла — не каждая блудница может посылать пожертвования в Дельфы, — она прочила себе совсем иное замужество.

Этот день обещал быть таким же, как и любой другой. Я — маленькая худющая седеющая женщина, уже оправившаяся после болезни, но по-прежнему носящая ее печать, — медленно шагала по набережной Митилены. Старец, облокотившийся о швартовую тумбу, с любопытством смотрел, куда это я иду одна, без спутницы (еще скандал, который посмакуют мои друзья-аристократы!). Глаза у него были печальные, выцветшие, затуманенные, — сколько всего на свете пришлось им повидать! Рифы, омываемые гонимыми в ночной тьме волнами, Полярную звезду, танцующую над мачтами, пока люди на палубе бормочут проклятья и молитвы…

Он приветствовал меня очень уважительно, держась при этом с большим природным достоинством — это было очень трогательно и впечатляюще. Он просил у меня прощения, что дерзал обратиться к столь знатной особе, но скорбь пересилила его скромность. Его любимый сын утонул десять дней назад; выброшенное волнами на берег тело было предано погребению со всеми положенными покойному почестями, но… И здесь старец заколебался, сцепив сухопарые пальцы: он не знал, что сказать дальше.

Я улыбнулась, догадываясь, с чем он ко мне обращается.

— Вы хотите, чтобы я сочинила ему эпитафию, — сказала я.

Он утвердительно кивнул, по-прежнему не веря, что я соглашусь.

— У меня есть деньги, — сказал он. — Я заплачу, сколько положено. Сыновья моих сыновей и впоследствии их дети будут помнить Пелагона, на чьем гробовом камне будут высечены слова, написанные величайшей поэтессой, которую мы знали. Для нас большая честь стоять в вашей тени, госпожа Сафо.

— Ну тень у меня, прямо скажем, короткая, — сказала я, смеясь; это тронуло меня больше, чем я сама себе готова была в том признаться. (Но вот вопрос: обратился бы он ко мне вообще, если бы от моего имени не попахивало скандалом?)

— Что ж, — ответила я, — я сочиню эпитафию вашему сыну.

— Пойдемте ко мне, в мой дом, госпожа Сафо, — сказал он. — У нас не богатое жилище, но встретить сумеем — чем богаты, тем и рады. Жена расскажет вам о нашем сыне.

Я последовала за ним по вьющимся залитым солнцем улочкам, полным гомона женщин и детей. Потом мы дошли до небольшой гавани за чертой городских стен, и старец повел меня вниз по истертым ступеням из серого камня к небольшому, покрытому голубой известью домику, стоявшему у самого моря, с прислонившимся позади сарайчиком. Во дворе сушились рыбачьи сети да пара черно-белых коз была привязана к фиговому дереву, от которого уже не дождешься плода.

Когда мы остановились у низенькой двери, оттуда с квохтаньем выскочил цыпленок. Моим глазам, ослепленным солнцем, потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к полумраку. В нос мне били запахи рыбы, дегтя и перебивавший все остальные запах мужского тела. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидела голого до пояса мужчину, выстругивавшего манок для птиц: его густые каштановые волосы ниспадали на один глаз.

— Это мой старший сын, — сказал старец. — Это Фаон.

Такой была наша первая встреча, с которой все и пошло.

Неужели я преследую на Сицилии некий призрак, точно так же, как Агамемнон преследовал призрак Елены в Трое? [138] Наслаждение во имя саморазрушения… Что за наслаждение — быть поглощенной смертью!

Когда я овладела Гиппием и сделала его рабом своего тела, когда Фаон объял меня всепоглощающим пламенем страсти — была ли то я или Афродита, которая произнесла заклинание? В чем заключается вина, кто должен держать ответ перед богами и людьми? Или я по-прежнему занимаюсь самообманом, до сих пор думая лишь о том, как бы сбросить бремя со своих плеч, не заботясь о том, кому суждено поднять его вслед за мной? Кошмар безумства, болезненное ощущение в матке, — меня преследует сама Афродита, столь холодная, столь капризная! Вдруг это все — последние потуги разума, не желающего признать правду? Как могу я знать? Как могу я быть уверенной?

138

…так же, как Агамемнон преследовал призрак Елены в Трое. — Агамемнон, царь Микен, когда Парис похитил Елену, сестру жены Агамемнона Клитемнестры, встал в начавшейся по этой причине войне против Трои во главе греческого войска.

Остается один путь.

Корабль вышел из Коринфа и устремился на запад. Над нами, в лучах утренней зари, черные клинья перелетных птиц, летящих на юг, к Египту и солнцу, подальше от холодного ветра, гонящего волны через залив. С нашим кормчим не пропадешь — он чует погоду, точно собака. По воде бегут маленькие белые барашки, нос корабля то ныряет, то взлетает к небесам, натужно скрипят снасти. А я — неизвестно зачем отправляюсь в путь — сижу на нижней палубе, укутавшись от непогоды черным плащом, и все скриплю пером, выцарапывая на папирусе свое прошлое и настоящее. Мне осталось только одно — сила слова, искусство, которому в конечном итоге и посвящена вся моя жизнь. В чем правда? В возлюбленном или в стихотворении? Эта любовь долговечна, а вон та — преходяща. Должно быть, Одиссей, в бытность свою человеком, был неуклюжим и лукавым начальником наемников — понадобился Гомер, чтобы создать такому бессмертие. И вот теперь я жажду плоти — суровой мужской плоти Фаона. Где, где искать ее? Где он, друг мой? Лежит, распростершись, на полу какой-нибудь грязной таверны в Сиракузах? Натягивает пропитанные дегтем канаты в команде таких же, как и он, мужчин, которые живут морскими походами да прибрежной торговлей? О нет, я должна затворить двери своему яркому воображению, убрать свет. Свет, который может так же ослеплять, как и исцелять. О Аполлон, будь милостив!

Итак, мы собираемся причаливать под высокими белыми утесами Левкаса. Выйдя из Коринфского залива, мы пошли на север мимо разбросанных островков, мимо Кефаллении [139] с ее высокими горными хребтами, похожими на спину дракона, мимо острова Итака [140] , куда Одиссей возвратился после стольких лет странствий для того, чтобы навести наконец порядок в своем доме. Мы стоим, причалив к длинной каменной набережной; на корабль вносят мешки с едой и кувшины с водой, а друзья обмениваются приветствиями. С зарей подул свежий ветер; это был наш последний причал в Греции. К западу от нас простирается Ионическое море, за кривой линией горизонта лежат горы Сицилии. Отплыли мы в полдень.

139

Кефалления — самый крупный остров в Ионическом море, лежащий около о. Итака. В 456 г. до н. э. островом завладели афиняне; во время Пелопоннесской войны о. Кефалления был союзником Афин.

140

…острова Итака, куда Одиссей возвратился после стольких лет странствий… — Итака — гористый остров в Ионическом море близ западного побережья Греции. Является ли- этот остров родиной Одиссея, спорно.

Мне казалось естественным, что я слышу его имя. Естественным — и неизбежным. Глянув на набережную, я увидела кучку матросов: нашего кормчего и многих других, которых я не знала, но моя кровь возопила: «Не здесь ли он?!» — когда я увидела позади себя темный торговый корабль с таким хорошо знакомым флагом на мачте: каракатица — знак Сиракуз.

— Что нового? — сказал один, а другой ответил, смеясь:

— Ты помнишь Фаона?

— Да, — прошептала я, — я помню Фаона! Я, безразличная всем тень, женщина, укутанная в плащ, не знающая, куда идти дальше!