Смех и горе

– Ну, и чем же вы им помогли? Любопытно знать.

– Велел их вполобеда отгонять от котла палками. Подрядчик этого не смел; но они сами из себя трех разгонщиков выбрали, и смертность уменьшилась, а теперь въелись, и ничего: фунт меду мне в благодарность принесли.

Представьте себе мое положение с этаким консультантом!

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

– Но ведь это, - говорю, - все, что вы изволили рассказать, случаи экстренные, а ведь мы должны иметь в виду другое, когда крестьянин умирает своею смертью без медицинской помощи.

– Да зачем же ему нужно умирать с медицинскою помощью?
– вопросил лекарь.
– Разве ему от этого легче будет или дешевле? Пустяки-с все это! Поколику я медик и могу оказать человеку услугу, чтоб он при моем содействии умер с медицинскою помощью, то ручаюсь вам, что от этого мужику будет нимало не легче, а только гораздо хлопотнее и убыточнее.

Удивился я и прошу его объяснить мне: отчего же это будет убыточнее, если с мужика ни за рецепт, ни за лекарство ничего не возьмут?

– А оттого, - отвечает, - что мужик не вы, он на пойдет к лекарю, пока ему только кажется, что он нездоров. Это делают жиды да дворяне, эти охотники пачкаться, а мужик человек степенный и солидный, он рассказами это про свои болезни докучать не любит, и от лекаря прячется, и со смоком дожидается, пока смерть придет, а тогда уж любит, чтоб ему не мешали умирать и даже готов за это деньги платить.

"Ну, - думаю себе, - это ты, любезный друг, врешь; я вовсе не так глуп, чтобы тебе поверить", и говорю ему:

– Извините меня, но я никогда еще не слыхал, чтобы какой-нибудь человек платил врачу деньги за то, чтоб ему поскорее умереть.

– Мало ли, - отвечает, - чего вы не слыхали. Я много раз это видел в военных больницах, особенно в Петербурге; казаки из староверов, ах как спокойно это совершают! С большою-с, с большою серьезностью... скорее семь раз умрет, чем позволит себе клистир сделать, да-с. Да вот даже нынешним еще летом со мной был такой случай, уже не в больнице. Тут помещица есть, очень важная барыня, - отсюда верстах в десяти, - тоже вот, вроде вас, совсем ожирела. Рассердилась она как-то на дочь, и расходились у ней, как у вас, самордаки; дочь ее пишет мне, что "маменька умирает совсем". Думаю: черт знает, пожалуй, чего доброго, и действительно умрет, и за нее, как за что путное, под суд попадешь, что не подал помощи. Отправился к ней на таратайке. Приезжаю, просят порождать. Жду и наблюдаю из залы, как мальчишка-лакейчонок в передней читает старому лакею газету "Весть", и оба ею очень довольны. Старый лакей внушает молодому лакею: "вот, говорит, как должно пишут настоящие господа", и сам, седой осел, от радости заплакать готов. Великий народ российский!.. Прошел час; выходит ко мне прекрасная барышня, дочка, и с заплаканными глазками говорит, что маменьке ее, изволите видеть, полегче (верно, помирились) и что теперь они изволили заснуть и не велели себя будить, "а вас, говорит, приказали просить в контору, там вам завтрак подадут", и с этим словом подает мне рубль серебром в розовом пакетике. Я завтрака есть не пошел, спросил себе стакан воды и положил на тарелку рубль его барыни, а барышне сказал: "Сделайте одолжение, сударыня, скажите от меня вашей маменьке, что видал я на своем веку разных свиней, но уж такой полновесной свиньи, как ваша родительница, до сей поры не видывал".

И в таратайку их я не сел, а ушел от них пешком. Жара страшная, десять верст ходьбы все-таки изрядно; пыль столбом стоит, солнце печет. На половине дороги есть деревушка. Иду по улице - даже собаки не тявкают, - от жары кто куда, под застрехи да в подполья попрятались. Смотрю - у одной хатенки на пороге двое ребятишек сидят и синее молоко одною ложкой хлебают и делятся этою ложкою как самые заправские социалисты. Один раз один хлебнет, другому передает, а тот хлебнет, этому передает. Удивительно! Досужий человек на это целое рассуждение о русском народе может написать. И вдруг это молоко меня соблазнило. Зайду, думаю, в избу, нельзя ли хоть уста промочить. Вошел; во-первых, муха! самая неумеримая муха! Так жужжит, даже стон стоит. Во-вторых, жара нестерпимая и никого в избе нет, только откуда-то тянется мучительное тяжкое оханье. Я вышел на двор, вижу, бабенка навоз вилами сушит.

"Есть, - говорю, - у тебя молоко?"

Думала, думала и отвечает, что молоко есть.

"Дай же, - говорю, - мне молока; я тебе гривенник дам".

"А на что, - говорит, - мне твой гривенник? Гривенник-то у нас еще, слава богу, и свой есть".

Однако согласилась, дала молока.

Сел я в сенях на скамеечку, пью это молоко, а в избе так и разливается мучительнейший стон.

"Это, - говорю, - кто у вас так мучится?"

"Старичок, - говорит, - свекор больной помирает".

Я выпил молоко и подхожу к старику. Гляжу, старичище настоящий Сатурн; человек здоровья несметного; мускулы просто воловьи, лежит, глаза выпучил и страшно, страшно стонет.

"Что, - говорю, - с тобою, дед?" "А?"

"Что, мол, с тобою?"

"Отойди прочь, ничего", - и опять застонал.

"Да что, мол, такое с тобою? Чем ты болен?"

"Отойди прочь, ничего".

Я ощупал у него пузо: вижу, ужас что газов сперто. Я скорее сболтал стакан слабительной импровизации, подношу и говорю:

"Пей скорее, старик, и здоров будешь, еще сто лет проживешь".

"Отойди прочь, - говорит, - не мешай: я помираю".

"Пей, - говорю, - скорее! выпей только, и сейчас выздоровеешь". Где же там? и слушать не хочет; "помираю", да и кончено.

Ну, думаю себе, не хочешь, брат, слабительного, так я тебя иным путем облегчу, а меня, чувствую, в это время кто-то за коленку потихоньку теребит, точно как теленок губами забирает. Оглянулся, вижу, стоит возле меня большой мужик. Голова с проседью, лет около пятидесяти. Увидал, что я его заметил, и делает шаг назад и ехидно манит меня за собою пальцем.

"Что, - говорю, - тебе нужно?"

"Батюшка, ваше благородие, - шепчет, - пожалуйте!., примите!.." - и с этим словом сует мне что-то в руку.

"Это, - спрашиваю, - что такое?"

"Полтина серебра, извольте принять... полтину серебра"..

"За что же ты, дурак, даешь мне эту полтину серебра?"

"Не мешайте, батюшка, божьему старику помирать".

"Ты кто ему доводишься?"

"Сын, - говорит, - батюшка, родной сын; это батька мой родной: помилосердуйте, не мешайте ему помирать".

А тут, гляжу, из сеней лезет бабенка, такая старушенция, совсем кикимора, вся с сверчка, плачет и шамшит:

"Батюшка, не мешай ты ему, моему голубчику, помирать-то! Мы за тебя бога помолим".

Что же, думаю, за что мне добрым людям перечить! Тот сам хочет помирать, родные тоже хотят, чтоб он умер, а мне это не стоит ни одного гроша: выплеснул слабительное.

"Помирайте, - говорю, - себе с богом хоть все".

Они это отменно восчувствовали и даже за самую околицу меня провожали с благодарностию.

Спрашиваю дорогою:

"Что же, наследства, что ли, мол, ждете от старика-то?"

"Нет, - говорят, - батюшка, какое наследство: мы бедные, да уж он совсем в путь-то собрался... и причастился, теперь ему уж больно охота помереть".

Только что за околицу я вышел, гляжу, мальчишка бежит.

"Тятя, - кричит, - дедушка протянулся".

И все заголосили:

"Один ты, мол, у нас только и был!"

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

– А все же, - говорю, - этот случай нимало не приводит нас ни к какому заключению о том, как избавить народ от его болезней и безвременной смерти.

– Я вам мое мнение сказал, - отвечал лекарь.
– Я себе давно решил, что все хлопоты об устройстве врачебной части в селениях ни к чему не поведут, кроме обременения крестьян, и давно перестал об этом думать, а думаю о лечении народа от глупости, об устройстве хорошей, настоящей школы, сообразной вкусам народа и настоящей потребности, то есть чтобы все эти гуманные принципы педагогии прочь, а завести школы, соответственные нравам народа, спартанские, с бойлом.

– Вы хотите бить?