Смех людоеда

«Молодая француженка-фотограф, Клара Лафонтен, стала героиней номера американского журнала „Newsweek“ после состоявшейся только что в Нью-Йорке выставки ее впечатляющих снимков ветеранов вьетнамской войны. Лица даны крупным планом. Клара просила этих людей, хранящих глубоко в себе память о страданиях, смерти и поражении, крепко-крепко закрывать или широко раскрывать глаза. Ряды снимков превращаются в страшный прерывистый фильм. Ужас и отвращение словно написаны на поверхности кожи, залегли в складках, порах, морщинах, шрамах. Сквозь плоть, ставшую прозрачной, смутно видится правда войны, кошмар, который довелось пережить этим людям и о котором они не могут рассказать».

Статья проиллюстрирована несколькими фотографиями. Плоть еще молодых лиц выступает за рамки кадра. Вялые сморщенные веки, кажется, тщетно стараются удержать хлынувшие потоком мучительные видения. На следующем снимке тот же человек непомерно распахнул глаза, зрачки расширены, сосуды полопались. Открытые глаза, закрытые глаза. Жестокий ток струится в этих взглядах, жестокая сила выскребает их до костей, опустошает, превращая глазницы в пыльные иллюминаторы вертолета, затерянного в горящих джунглях.

За влажной мякотью губ угадываются стучащие зубы. Угадываются ловушки, заостренные колья, пытки. Крупным планом — воспаленная плоть бывших солдат. Несомненно, Кларе Лафонтен, которую «Paris-Match» почему-то представляет француженкой, удалось поймать ужас, который и сейчас, семь лет спустя, сохранился в неприкосновенности. Для этих молодых парней, которых кельштайнская девушка в черном выследила в самых глухих закоулках Америки, ничто еще не закончилось.

Некоторое время сижу оглушенный. Как можно разумным способом объяснить то обстоятельство, что из сотен валявшихся на полу статей я безошибочно выхватил эту? У меня ведь был выбор. У меня, укрывшегося в крепости Веркора, вдали от сражений, была полная возможность проскочить на бешеной скорости кучу репортажей: изувеченные тела палестинских детей, женщин и стариков, убитых христианскими частями в двух лагерях беженцев в Ливане… Сотни польских забастовщиков, арестованных, раненых и убитых армией, только что объявившей о «военном положении»… И прекрасное лицо Роми Шнайдер, проигравшей невидимую войну, которую она вела в одиночку против отчаяния при помощи алкоголя и снотворных (а потом я прочту в заметке, сообщавшей о смерти актрисы, что ее мать звали Магдой!).

Когда Доддс, с которого ручьями течет вода, вваливается в комнату, он слишком возбужден для того, чтобы заметить мой странный вид.

— Видишь ли, мальчик мой, — кричит он, выкручивая над огнем свою шапчонку, — правильное расстояние между существами определить так же трудно, как правильный момент, когда надо что-то сделать. Самый лучший момент! Ты знаешь, что у наших приятелей греков было для этого особое слово?

— Ты мне его уже двадцать раз повторял. Но для тебя это греческое слово слишком уж роскошное! Мне больше нравится, когда ты говоришь «тютелька в тютельку»!

— Иди на фиг, — отвечает Доддс, по-собачьи отряхиваясь перед огнем.

Потом подходит к девушке и ласково ее расталкивает.

— А ты иди, трусики надень, не то за попку ущипну.

У меня пропало всякое желание проводить с ними вечер. Лучше похожу среди тумана и дождя по пустой дороге. Дождусь мгновения, когда сырость и чернота примешаются к запустению, образовав едкую субстанцию, которая с содроганием будет впиваться в плоть и облеплять скелет. Пройду через Вирье. Посмотрю через застекленную дверь кафе напротив кладбища, как выпивохи и болтуны плавают в желтых водах этого подвешенного в темноте аквариума. От сваленных в кучу тел на памятнике не исходит ни малейшего шума. От мертвых на кладбище — тоже, как и от давних привидений, стоящих у дверей амбаров. И как бы быстро я ни шел, призрак, с некоторых пор упрямо следующий за мной, будет семенить позади, верный и непримиримый. Я знаю, что статья о Кларе — предвестник новых ее появлений. Я насторожился.

Уже на пороге Доддс спрашивает, смогу ли я подготовить работы к выставке, которую он устраивает в парке маленького замка в парижском пригороде. Я бы должен радоваться возможности расставить и показать несколько своих статуй. Но меня охватывает беспокойство. Обычно мне достаточно несколько часов быстро ходить, тесать, полировать, резать или пилить сопротивляющийся материал, чтобы сдавливающий мне горло и грудь, застрявший огромной конфетой комок растаял. Но сейчас он не тает, сколько ни хожу.

Выставка открылась. Беспокойство меня не оставляет. Здесь есть работы и других художников. Доддс рядом. Он помог мне найти то, что называет правильным расстоянием между каменными изваяниями, выставленными на большом лугу рядом с маленьким розовым замком. Эта опереточная декорация резко контрастирует с ископаемыми формами, с прибывшими из Веркора инопланетянами. Завтра гуляющие обнаружат, что парк захвачен всеми этими персонажами, а я в первый вечер, когда начинает темнеть, чувствую себя раздавленным, я не справляюсь с собственными творениями, несмотря на то что мне знакомы каждый их изгиб и каждая трещинка. Там, у подножия горы Эгюий, они не выглядели такими огромными. Но я ощущаю в них ярость, идущую, как мне теперь кажется, не от меня. Немые, оскорбленные — я понимаю, что ко мне они относятся враждебнее, чем к кому бы то ни было. Чужие! Ледяные и жестокие.

Я привез на эту выставку новый вариант «Утробы зверя», с вдавленными в нее килограммами колючей проволоки.

Есть здесь «Казнь без суда и следствия»: группа из двух замученных пытками, высеченная из грубо обтесанного гранита. Один почти упал, а у другого, похоже, колени подгибаются, он оседает, срастается с камнем, который, в свою очередь, сливается с землей. Вокруг их исхудавших рук железные наручники, тяжеленные кольца, плотно обхватившие камень.

Есть еще «Усталость Атланта»: измученный, состарившийся, почти бесформенный, он больше не в силах держать мир на своих плечах и тихо клонится под грузом, но этот груз — не что иное, как его собственная голова, выдолбленная каменная глыба, заполненная потеками бронзы.

Здесь можно увидеть еще одно из моих многочисленных «Одиночеств», голова у него опущена, руки зябко прячутся в карманах, расположенных у щиколоток.

И моего «Святого Себастьяна», вернее, его торс. Его тело не утыкано стрелами: стальные стрелы торчат из его груди и живота, угрожают нам, и кажется, будто эти стрелы выдирают куски материи, плоти и потрохов.

Наконец первый вариант «Смеха людоеда» из твердого известняка, который с годами белеет. Между руками и складками на брюхе этого чудовища с телом, похожим на кору старого дерева, поблескивают две маленькие гладкие головки.

Медленно прохожу между озлобленными громадами. Замок из розового стал серым, в нем засветились окна. Жду, когда начнется колдовство.

В день, когда посетителей особенно много, я брожу, засунув руки в карманы и опустив голову, среди своих статуй, которые под тысячами одинаковых взглядов в конце концов покрылись слоем незначительности, ничтожности. И теперь я уже радуюсь, когда дети виснут на ногах Атланта, женские пальцы поглаживают шершавый, бугристый торс, руки погружаются в расщелины, полные ржавчины и шипов.

Доддс пошел в ближайшее кафе встречаться с друзьями.

Внезапно мне на плечо опускается крепкая рука. Не спеша оборачиваюсь.

— Марло? Давненько мы, а?..

Макс Кунц! С тех пор как я видел его в последний раз, прошло восемнадцать лет, но разве можно его не узнать? Все тот же шишковатый бритый череп. Те же горящие глаза. Та же сильная рука, которой он крутил в пустоте, когда говорил о философии, а теперь протягивает мне. Он поздравляет меня. Вспоминает, что называл меня «рисовальщиком». Говорит, что ему случайно попалось на глаза объявление об этой выставке, и он нарочно пришел, чтобы со мной встретиться.