Смерть эксперта-свидетеля

Дойл не сомневался – она сделает то, о чем говорит. Ему приходилось видеть людей, выбитых из колеи, шагнувших за грань терпения – в безумие; приходилось видеть этот взгляд – взгляд фанатичной целеустремленности. Он стоял совершенно неподвижно, опираясь на обе ступни, ожидая увидеть первое, инстинктивное напряжение мышц перед ударом. Старался говорить тихо, спокойно, без малейшего намека на шутку:

– Это разумная точка зрения. Не думайте, что я против. Мне всегда было непонятно, почему люди щепетильничают, когда речь идет о том, чтобы немедленно уничтожить осужденного убийцу, и вполне приемлют его медленное уничтожение в течение двадцати лет. Но там хотя бы речь идет об осужденных. Имеется такая незначительная деталь, как судебный процесс. Никакой казни без должной процедуры. И поверьте мне, мисс Фоули, я не убивал Эдвина Лорримера и, к счастью для меня, могу это доказать.

– Меня не интересует Эдвин Лорример. Меня интересует Стелла. А вы – ее убийца.

– Я даже не знал, что она умерла. Но, если она умерла между половиной четвертого и половиной восьмого, я – вне подозрений. У меня алиби – самое лучшее из всех возможных. Я был в полицейском участке Гайз-Марша, и б'oльшую часть времени меня допрашивали люди из Скотленд-Ярда. А когда Дэлглиш и Мэссингем уехали, я там еще часа два провел. Позвоните туда. Спросите кого угодно. Послушайте, вы же можете запереть меня в чулане, где-нибудь, откуда я не смогу выбраться, пока вы звоните в Гайз-Марш. Господи, да неужели вы хотите сделать ошибку? Вы же меня знаете. Вы же не захотите убить меня бестолково, ужасно, оставив на свободе настоящего убийцу? Неофициальная казнь – это одно дело, а убийство – совсем другое.

Ему показалось, что рука, сжимавшая меч, чуть расслабилась. Но выражение напряженного, смертельно бледного лица не изменилось. Она спросила:

– А записка?

– Я знаю, кто это написал. Моя жена. Ей хотелось, чтобы я ушел из полиции, а она знала, что нет ничего лучше, чем небольшая служебная неприятность, чтобы заставить меня подать в отставку. У меня уже были осложнения по службе года два назад. Дисциплинарная комиссия меня оправдала, но я тогда был чертовски близок к отставке. Неужели вы не в силах распознать женское озлобление, когда с ним встречаетесь? Эта записка ничего не означает, только что она хотела меня опозорить и заставить уйти из полиции.

– Но вы же крали коноплю, подкладывая вместо нее инертное вещество?

– Ну, это совсем другой вопрос. Но вы же меня убиваете не за это? И знаете, вы этого доказать никак не сможете. Последняя партия вешдоков с коноплей, с которой я имел дело, была предназначена для уничтожения, на это имелось распоряжение суда. Я сам помогал их сжигать. К счастью, успели вовремя: инсинератор сломался сразу же после этого.

– А в вещдоках, которые вы сожгли, была конопля?

– В некоторых. Но вы не сможете доказать, что я осуществил подмену, даже если решите использовать эту записку. Сейчас уже не сможете. Да и какое это имеет значение? Я ушел из полиции. Слушайте, вы ведь знаете – я работал по делу об убийстве в меловом карьере. Вы что же, и в самом деле думаете, что я сидел бы дома в это время дня и мог бы приехать к вам по первому зову, лишь для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство, если бы продолжал расследовать дело об убийстве, если бы меня не отстранили или не отправили в отставку? Может, я и не самый блестящий пример безукоризненной честности по отношению к своему ведомству, но я не убийца и могу это доказать. Позвоните Дэлглишу, спросите у него.

Теперь уже можно было не сомневаться: ее рука уже не так крепко сжимала меч. Она стояла на прежнем месте, совершенно неподвижно; на него она больше не смотрела – взгляд ее теперь был устремлен в окно. Выражение лица и теперь не изменилось, но он увидел, что она плачет. Слезы текли безостановочно из ее небольших прищуренных глаз, лились по щекам. Он бесшумно шагнул к ней и взял меч из ее несопротивляющейся руки. Обнял ее за плечи. Она не отстранилась. А он сказал:

– Послушайте, вы пережили шок. Не надо вам оставаться здесь одной. Не пора ли нам с вами выпить по чашке чаю? Покажите, где тут у вас кухня, и я приготовлю чай. Или, еще лучше, может, у вас что покрепче найдется?

Она хмуро ответила:

– Есть виски, но мы держим его для Стеллы. Я его не пью.

– Ну, сейчас-то вы обязательно выпьете. Вам это только на пользу будет. И, клянусь Богом, мне выпить тоже не помешает. А потом вам лучше спокойненько посидеть и рассказать мне все, как есть.

– Но если не вы, кто же тогда убил Стеллу?

– Я бы сказал: тот же, кто убил Лорримера. Два убийцы в таком маленьком и глухом месте – слишком невероятное совпадение. Но, слушайте, вам надо сообщить полиции про эту записку. Мне это повредить теперь уже никак не может, а им может помочь. Если ваша подруга нашла одну записку с инкриминирующей информацией в секретере Лорримера, она могла найти и еще что-то. Она не использовала эту записку. Она, вероятно, понимала, как мало эта записка стоит. Но как с той информацией, которой она воспользовалась?

Анджела хмуро произнесла:

– Вы им сами скажите, если хотите. Теперь это уже не важно.

Но он не ушел, пока не приготовил чай. Опрятность и разумный порядок на кухне приятно поразили его, и он постарался приготовить поднос с чаем не кое-как, поставив его перед ней на низкий столик, который он пододвинул к самому камину. Повесил меч на место над каминной полкой и отошел – убедиться, правильно ли он висит. Потом разжег огонь. Она потрясла головой, когда он предложил ей виски, но он налил себе щедрую порцию и сел напротив Анджелы, по другую сторону камина. Она не казалась ему привлекательной. Даже при кратких встречах в Лаборатории он бросал на нее лишь беглый равнодушный взгляд. Было совершенно необычно, чтобы он лез из кожи вон ради женщины, от которой ему ничего не надо, и до сих пор неизвестное ему чувство бескорыстной доброты оказалось очень приятным. Сидя напротив нее в полной тишине, он ощущал, как отдаляются травмы этого дня и им овладевает чувство необыкновенного покоя. Тут у них в доме есть очень приличные штучки, решил он, оглядывая уютную, заполненную вещами гостиную. Интересно, это все ей отойдет или нет?

Минут через десять он пошел позвонить по телефону. Когда он вернулся, один взгляд на его лицо вывел ее из горестного отупения.

– Что случилось? Что он сказал? – спросила она.

Он прошел в глубь комнаты, нахмурив брови. И ответил:

– Его там нет. Ни его, ни Мэссингема нет ни в Гайз-Марше, ни в Лаборатории. Они в Маддингтоне. Поехали в меловой карьер.

Глава 5

И снова они ехали по тому же маршруту, которым мчались накануне, когда до них донеслись три колокольных удара от часовни: два километра до перекрестка с дорогой на Гайз-Марш, а потом прямо по главной улице деревни. Не говорили ни слова. Одного взгляда налицо шефа Мэссингему оказалось достаточно, чтобы заключить, что разумнее всего будет молчать. Пока что им не с чем было себя поздравить. У них по-прежнему не было ни одного доказательства, ни одного решающего факта, который мог бы сломать сопротивление собранного материала и позволить открыть дело. «Да и получим ли мы когда-нибудь такое доказательство?» – думал Мэссингем. Ведь они имели дело с людьми умными и образованными, которые, разумеется, понимали, что стоит лишь держать язык за зубами – и ничего доказать будет нельзя.

На деревенской улице появлялись первые пешеходы – люди спешили сделать субботние покупки; деревенские сплетницы, уже собравшиеся группками там и сям, поворачивали головы вслед полицейской машине. Но вот дома стали редеть, справа от дороги потянулось Хоггатово поле с массивом недостроенной новой Лаборатории. Мэссингем сбавил скорость перед поворотом к въезду в Старый пасторский дом, и тут это произошло. Желто-синий мяч выпрыгнул на дорогу прямо перед ними, а за ним, сверкая красными сапожками, выбежал Уильям. Машина шла слишком медленно, чтобы представлять хоть какую-то опасность, но Мэссингем, выругавшись, резко свернул и затормозил. А затем последовали две секунды невыразимого ужаса.

Потом, вспоминая об этом, Дэлглиш видел все, что произошло, как при замедленной съемке, словно время остановилось. Красный «ягуар», вылетевший на дорогу и замерший в воздухе; синяя молния, сверкнувшая из перепуганных глаз; разверстый в безмолвном крике рот; побелевшие костяшки пальцев, сжимающих рулевое колесо. Инстинктивно он обхватил голову руками и напрягся, ожидая столкновения. «Ягуар» врезался сбоку в задний бампер «ровера», в скрежете рвущегося металла снеся его прочь. Машину сильно качнуло и развернуло задом наперед. На какой-то миг воцарилась абсолютная тишина. Дэлглиш и Мэссингем, сорвав ремни безопасности, бросились на противоположную сторону к маленькому неподвижному телу. Один красный сапожок остался лежать на дороге, а мяч медленно катился к травянистой обочине.

Уильяма отбросило на кучу сена, оставшуюся на обочине от последней летней косьбы. Мальчик лежал распростершись такой умиротворенный, в такой полной неподвижности, что Мэссингем было подумал, ужаснувшись, что Уильям сломал себе шею. В ту пару секунд, что Мэссингем колебался – то ли схватить малыша на руки, то ли броситься назад, к машине, звонить в «Скорую помощь», Уильям, перевел дух и попытался выкарабкаться – довольно тщетно – из колючего и влажного сена. Утратив и собственное достоинство, и собственный мячик, он разревелся. Доменика, с распустившимися, упавшими на побледневшее лицо волосами, с трудом передвигая ноги, подошла к ним.